Египтянка

За плотно закрытой дверью шумела вода. Катя с тоской смотрела на барельеф писающего мальчика, прибитый к двери, словно символ всеобщего похренизма, воцарившегося в жизни, лет пятнадцать назад. Мальчик улыбался, глядя на свою струю, а за его хилой спиной проступали силуэты высотных домов. …Действительно, почему б не писать прямо на улице? Пожалуйста. Это никого не интересует. Каждый озабочен лишь тем, чтоб струя не попала ему на ботинок… И еще Катя никак не могла понять, почему эту эмблему отец прибил на дверь ванной, а не туалета, что выглядело бы гораздо логичнее. Но какая логика в мире, где всем все безразлично?..

Катя молча вздохнула, слыша, что шум воды не собирается прекращаться, и перевела взгляд на окно, в котором наполовину облетевшие тополя лениво шевелили тяжелыми сучьями. Она не хотела встречаться взглядом с отцом, сидевшим напротив и смачно окунавшим сосиску в банку с соусом; потом он откусывал сразу треть и жевал, натружено двигая челюстями. Рядом лежал кусок хлеба, изломанный каким-то странным образом. Он, вообще, любил мять хлеб, прежде чем отправить в рот – наверное, ему нравилась его податливость и беззащитность. Катя подумала, что представляет для него такой же кусок хлеба, с той лишь разницей, что ее нельзя положить в рот и съесть окончательно.

…Ну, сколько можно мыться? – подумала она, – так мать на работу опоздает… Но дело было совсем не в работе – она мечтала сама быстро юркнуть в ванную и стоять там, чутко прислушиваясь; ожидая, когда, наконец, хлопнет входная дверь. Сначала раз, потом второй, и квартира останется, пусть на время, в ее полном распоряжении; тихая и совершенно безопасная. Но мать сегодня, видимо, не спешила, и Кате ничего не оставалось, как созерцать мрачный осенний пейзаж и гадать, вернется ли отец к вчерашнему (…если б только вчерашнему!.. Скорее, вечному…) разговору или оставит его до вечера. Он уже прихлебывал чай из большой треснувшей кружки, и Катя украдкой скосила взгляд на будильник – до момента, когда он пойдет одеваться, оставалось целых десять минут. Десять минут можно выдержать, стыдливо потупив глаза и понимающе вздыхая…

– Ну, так что, Катерина? – отец отодвинул чашку и протянув руку, не глядя взял с подоконника сигарету, – какие планы?

– Пойду опять искать работу, – она повернулась к нему лицом. Этот вопрос, слишком обязывающий и конкретный, непременно требовал ответа.

– Ты повторяешь это второй год, – отец тяжело вздохнул. Наверное, с утра у него было более благодушное настроение, чем после трудового дня в душном заводском цехе, среди пахнущего маслом металла (Катя помнила этот мерзкий запах еще со времен преддипломной практики).

– Разве я виновата, пап? – спросила она тихо и отвела глаза. По опыту она знала, что на дальнейшие вопросы можно не отвечать – далее монолог будет продолжаться сам по себе.

– А кто виноват? Значит, так ищешь. Почему все работают, а ты, вот, такая… – он так и не смог подобрать определения, какая же у него получилась дочь, и просто махнул рукой, – неужели тебе не стыдно в тридцать лет сидеть на шее у родителей? Я уж не говорю, чтоб ты что-то приносила в семью – мы с матерью обойдемся, но себя-то ты должна обеспечить! Не стыдно просить у меня деньги на свои «затычки»?!

Катя покраснела. Это, действительно, стыдно, но сейчас лучше молчать; да и сказать-то ей, в сущности, нечего…

– Молчишь? Ну, молчи… Тебя хоть раз кто-нибудь попрекнул, когда ты училась? Кормили тебя, одевали-обували. Без стипендии сидела? Ничего, черт с ними, с тройками, главное, чтоб доучилась…

…Господи, о чём вспомнил!.. Несчастные сорок рублей… да и стипендии у меня не было всего семестр…

– …но должна же быть какая-то отдача! А помрем мы, что ты будешь делать? С голоду подыхать? Ты даже милостыню просить не умеешь! Инженер-экономист хренов!

– Ты предлагаешь мне побираться? – вспыхнула Катя. Это было нечто новое. До таких вариантов он не доходил ни разу.

– Я уж не знаю, что предлагать, но имея высшее образование, музыкальную школу и ещё, чёрт знает, что!..

Распахнулась дверь ванной и оттуда показалась мать, уже полностью одетая, готовая к выходу.

– Вы опять за старое? – без тени улыбки спросила она. Ее положение всегда оставалось промежуточным и неопределенным – чувствовалось, что в душе она согласна с отцом, но обвинять дочь так грубо, видимо, не позволял материнский инстинкт.

– Да, за старое! – отец воинственно стукнул ладонью по столу, – я из рабочих, понимаешь?! В нашей семье все всегда вкалывали, честно добывая кусок хлеба! И я не вижу причины, чтоб стало иначе! Это все болтовня про другое время, про перестройку – кто хочет работать, тот всегда найдет себе место! А, вот, кто не хочет… – он посмотрел на часы – не лимитированные десять минут подходили к концу, – в общем так, – он поднялся, вышел в комнату и вернулся со сторублевой купюрой, – вот тебе на все – про все. И это последний раз. Дальше, живи, как хочешь. У меня зарплата три тысячи и у матери полторы. Мы и так, еле концы с концами сводим, а тут еще, говорят, с октября коммуналка подорожает. Как, вообще, тогда жить? Бомжевать пойдем все вместе! – он бросил купюру на стол и вышел.

Катя сидела, не шевелясь, мысленно повторяя: …Господи, уходите поскорее, уходите все…

Дверь хлопнула в первый раз, а затем и во второй. Стало оглушающее тихо. О том, что несколько минут назад кто-то еще существовал в этой комнате, напоминал только запах табака, расползшийся по всей квартире.

Катя пошевелилась; повернула голову, устав смотреть в одну точку. Потом взяв со стола сиротливую желтую бумажку, уставилась на нее, словно стараясь запечатлеть в памяти. С каким бы удовольствием она демонстративно вернула ее отцу, но тогда… она не представляла, что будет тогда. Уже давно она старалась перемещаться по городу на муниципальном транспорте, а не на маршрутках, но чтоб ходить только пешком и не иметь возможности съесть в течение дня пирожок за пять рублей, этого она представить еще не могла.

…Скоро, видимо, придется… надолго ли хватит этой «стошки»?.. Катя прошла в свою комнату и усевшись на диван, взяла вчерашнюю газету бесплатных объявлений. Строчки сливались в ровные черные полосы, и она надела очки – изображение стало четким, но от этого ничего нового на газетной странице не появилось. Объявления повторялись из номера в номер с небольшими вариациями, и Катя знала их наизусть.

Отложив газету, она вспомнила, как позавчера, будто дура, целый час заполняла анкету, стараясь не пропустить ничего из того, что они хотели знать. Как выяснилось впоследствии, все затем, чтоб быть принятой текстовиком в какое-то маленькое издательство на зарплату в шестьсот рублей. Пятьсот из них уйдет на транспорт, а работать за сто рублей в месяц, даже в ее положении, не имело смысла. Но, с другой стороны, это оказалось единственным реальным предложением, которое подходило ей по всем параметрам.

Смешную рубрику «Работа для всех» она уже перестала просматривать, потому что знала – короткие, в одну строчку объявления, заканчивающиеся словами «не гербалайф», означали, именно, гербалайф, переименованный для конспирации в «растительную жизнь». Зная мнение о нем прессы и своих немногочисленных знакомых, Катя просто стеснялась ходить и пытаться убеждать людей в том, что это почти манная небесная.

Попадались, конечно, и шикарные объявления, связанные с ведением бухучета или работой на компьютере, и обещавшие зарплату, чуть не вдвое превышавшую совокупный доход их семьи. Но кто б ее туда взял с инженерно-экономическим образованием, полученным почти десять лет назад, когда компьютеры, называемые тогда ЭВМ, занимали целую комнату и программировались при помощи перфокарт.

В «администраторы торгового зала» она уже не подходила по возрасту. И кто придумал эту дурацкую шкалу «до тридцати лет»? Почему считается, что она не сможет рассказывать покупателям о каких-нибудь сапогах или косметике?

Однажды она все-таки попыталась убедить в этом вальяжного молодого человека из одного крупного магазина, но тот только скептически оглядел ее с головы до ног и выдал категорическое «нет». Только тут она поняла, что дело, скорее всего, даже в возрасте, а во внешности. Наверное, он посчитал ее слишком не гармонирующей с блестящим металлом и ярким дорогим пластиком. Конечно, какой покупатель подойдет с вопросом к чучелу в огромных очках, длинной давно вышедшей из моды юбке и волосами непонятного пегого цвета? Но не могла же Катя объяснить, что если ей удастся заработать хоть немного денег, то она приведет себя в порядок и будет выглядеть ничуть не хуже других. Нет, вальяжный молодой человек все равно б не понял этого…

А еще ее очень отпугивали предложения, типа, «требуется секретарь-референт. Опыт работы не обязателен». Два раза она ходила по подобным объявлениям, но в первом случае ей отказали сразу, прямо с порога, видимо, по той же причине, что и менеджер из магазина, а во втором получилось и того хуже. Будущий шеф оглядел ее с ног до головы и весело сказал:

– Вообще-то, лапуля, ты ничего, если немного подкрасить и приодеть. А девушки в очках меня даже возбуждают – есть в них определенный шарм. И то, что не замужем, очень даже хорошо, потому что придется задерживаться сверхурочно… Лапуль, ты не могла бы приподнять юбку, чтоб я посмотрел, как ты будешь выглядеть в мини? Катя покраснела, попятилась назад и толкнув спиной дверь, выскочила из кабинета.

Сейчас, после разговора с отцом, она уже по-другому смотрела на вещи, но дурацкое чувство стыда не позволяло ей явиться туда во второй раз.

…И что мне осталось?.. Катя еще раз пробежала бесполезную газету и бессмысленно уставилась на маленькую книжную полку, висевшую на противоположенной стене.

«Женские романы», где, несмотря на страдания и сыплющиеся, как из рога изобилия, проблемы, все у героинь всегда заканчивалось хорошо, уже давно не привлекали ее. Она не верила, что все должно заканчиваться хорошо, и поэтому смотрела в какое-то невидимое пространство, простиравшееся за непроницаемой для взгляда стеной. Но там существовала только полная чернота, пугающая тупой однородностью, не подсказывающая никаких решений; она угнетала, и сознание не произвольно начинало бороться своими скудными средствами…

Перед Катей внезапно возникла панорама улицы. Посреди тротуара стояла чумазая, одетая в грязную куртку женщина с потухшим взглядом, которая тянула к прохожим руку и что-то нечленораздельно бормотала себе под нос. Люди шарахались от нее, меняя направление движения, и брезгливо отворачивались.

…Может быть, эта женщина – я через каких-нибудь десять лет? Хотя и десять лет еще надо прожить, – она усмехнулась, прогоняя видение, – а, может, на панель? Для многих это оказалось выходом в безвыходной ситуации… Катя попыталась представить, как всё будет происходить, и не смогла, потому что мужчина в её жизни был лишь один, пьяный и небритый. В институтском колхозе он фактически изнасиловал ее в кустах прямо возле поля, где они убирали картошку. Никто тогда не пришел на помощь, хотя она никому и не жаловалась из своего извечного стыда; только усвоила для себя, что мужчины – это существа совершенно другого вида, опасные, хищные, и их надо избегать. И чтоб теперь она совершенно добровольно испытывала эту боль и унижение? Лучше, вообще, не жить…

Катя перевела взгляд на окно. Его светлый прямоугольник так контрастировал с черной бездной, простиравшейся за книжной полкой, что она невольно встала и подошла ближе; опершись о подоконник, посмотрела вниз. …Четвертый этаж. Если прыгнуть головой вниз, то неминуемо разобьешься об этот мокрый холодный асфальт, и сразу все закончится. Все проблемы разрешатся сами собой и… и что будет дальше?.. А дальше не будет ничего – ни тоннеля, стремящегося к радостному неземному свету, ни райских садов, ни адских котлов со страшными мохнатыми чертями, похожими на того, колхозного мужика… Это пугало Катю больше всего – что ничего не будет. Какой бы тягостной ни казалась жизнь, она все равно лучше, чем лежать в тесном деревянном ящике под метровым слоем земли.

Катя вдруг подумала, что все это опять же неправильно, не так; что опять она смотрит на себя со стороны, как будто останется существовать, только в виде какой-то другой мыслящей субстанции. А ведь ее просто не будет, и она не сможет оценить, каково это, лежать в том ящике, и даже не узнает, как отец отнесся к ее смерти. Может быть, он раскается и пожалеет, что променял несколько сотен рублей на жизнь дочери? …Действительно, ведь какие-то несколько сотен! Не так уж много мне и надо. Я ж не покупаю нарядов и не требую французские духи… Стало ужасно обидно, причем, не ясно, отчего больше – оттого, что вынуждена жить такой жизнью, или оттого, что эту жизнь можно закончить так легко, быстро и навсегда. Катя попыталась представить свое тело, превращенное в кровавое месиво. …Или так бывает только в кино? А на самом деле, я просто сверну шею, и буду лежать такая же естественная, только совершенно неподвижная… может быть, только очки отлетят куда-нибудь в сторону…

Нет, она решительно не могла представить, как это будет происходить, но осознание того, что выход все-таки существует и в самом крайнем случае им всегда можно воспользоваться, успокаивало, придавая силы для поисков иного решения. А этот безвыигрышный вариант никуда не денется – достаточно распахнуть створки, взобраться на подоконник, зажмурить глаза… Катя отошла от окна и обвела взглядом комнату.

…А что будет здесь потом?.. Потом, когда меня не станет. Наверное, в мою комнату переедет отец – им с матерью давно уже неинтересно спать в одной постели. Значит, книжки, скорее всего, перекочуют в подвал, а огромный плюшевый медведь?.. Нет, его мать должна забрать к себе… Катя совершенно отчетливо представила новый облик комнаты, даже почувствовала, как ее диван и дешевый коврик на стене пропитываются запахом отцовских сигарет. Закрыла лицо руками, но мешали очки. Она отшвырнула их в угол и зарыдала, сотрясаясь всем телом; рухнула на диван, хранивший ее живой запах. Она не хотела уходить из этого мира, потому что ясно знала – никакого другого не существует. Все эти бредни о жизни после смерти, о рае и аде, о переселении душ, есть не что иное, как выдумка какого-то умного и циничного человека, стремящегося придать человеческому существованию смысл, оградить его от мыслей о неминуемом и бесповоротном конце. Нет, пока она еще поживет здесь. Второго такого шанса ей не представится, а пока у нее есть еще и сто рублей, она способна искать, на что-то надеяться.

Катя вытерла слезы, встала, последний раз шмыгнув носом. Наклонилась за очками и почувствовала, что одно стекло треснуло от удара; в ужасе водрузила их на нос, закрыла правый глаз – перед левым пролегла широкая непрозрачная полоса. Зрачок метался, ища какое-нибудь удобное положение, но мог видеть, либо давно некрашеный пол, либо потолок, а стены, находящейся прямо напротив, будто не существовало вовсе – вместо нее возникло бесконечное серое ничто.

Катя растерянно сняла очки; посмотрела на них, поднеся совсем близко к лицу. Поменять стекло стоило гораздо больше ста рублей, но дополнительных денег ей на это никто не даст. Она снова опустилась на диван. Но, видимо, это событие сдвинуло ее сознание с мертвой точки – ей уже не хотелось вернуться к окну и даже думать о самоубийстве. Раз в ее жизни что-то способно измениться в худшую сторону, то, возможно, способно и в лучшую? Главное, что оно способно меняться! Надо идти, причем, совершенно не важно, куда. К чёрту газету! Она написана для тех, кто знает, что ищет, а у нее все должно быть по-другому, также спонтанно и непредсказуемо, как эти разбитые очки. К тому же, отец никогда не простит ей, если она целый день бездарно просидит дома.

Оделась Катя быстро. У нее никогда не возникало проблем с выбором гардероба, ведь когда нет вариантов, нет и проблем. Накрасилась, чтоб хоть частично скрыть следы слез; попыталась еще раз надеть очки в надежде, что что-нибудь изменится само собой, но трещина не исчезла, и лучше видеть она не стала. Вздохнула. Сунула их в сумочку, чтоб использовать, если потребуется рассмотреть что-нибудь повнимательнее, хотя бы одним глазом. Взяла со стола драгоценную «стошку» и торопливо захлопнула за собой дверь, словно покинуть квартиру являлось ее главной целью. Сбежала по лестнице, держась за перила, и оказавшись во дворе, резко остановилась, привыкая к новому видению мира. Здесь сделать это было гораздо проще, чем на улице, кишащей автомобилями и беспорядочно снующими людьми. Вот пять тополей посреди двора (это она знала настолько хорошо, что их даже не требовалось видеть); улица (она там, между домами, где проплывали цветные, расплывчатые пятна автомобилей); мужчина прошел к соседнему дому. Рядом с ним бежала толстая черная собака. Катя знала, что у мужчины усы, а собака – перекормленный ротвейлер. Их тоже не надо рассматривать. На лавочке у подъезда сидит незнакомый мужчина. Он никогда не сидел здесь раньше. Но это не важно, главное, она различала, что это мужчина, и он просто сидит, зажав между ног, стоящий на земле кейс, и не предпринимает никаких действий.

…Ещё говорят, – вспомнила Катя, — если не носить очки, зрение стабилизируется. Может, и у меня так будет?..

Она сделала первый неуверенный шаг, словно пробуя на прочность асфальт. Мужчина на лавочке вздохнул и даже, как показалось Кате, застонал. Она уставилась на него своими широко раскрытыми, но видящими лишь смутные очертания, глазами. …Может, ему плохо?.. Она уже хотела подойти, но мужчина пошевелился. Это испугало Катю – вдруг он неправильно истолкует ее заботу? Она повернулась и быстро пошла, не разбирая дороги туда, где, как она помнила, должна находиться остановка автобуса.

Домой Катя возвращалась, когда уже стемнело. Она б, может, и еще побродила по улицам, но с непривычки свет фар слепил, а яркие витрины расплывались цветными пятнами, отчего Катя переставала ориентироваться в пространстве.

Прошедший день не принес ничего обнадеживающего. Она попыталась устроиться продавщицей в два киоска, на которых сумела разглядеть, написанные крупными печатными буквами, объявления «Срочно ищу продавца». Но в одном месте спросили медкнижку, а выходить на работу требовалось максимум через три дня. Катя прекрасно знала, что до зарплаты, которая планировалась на конец месяца, отец денег на прохождение медкомиссии не даст, поэтому вариант отпал сам собой. Во втором месте ей просто отказали без объяснения причин. Кате показалось, что продавец там вовсе и не требовался, а шла какая-то внутренняя игра между хозяином и молоденькой светловолосой девушкой, сидевшей в киоске и болтавшей по мобильному телефону.

Еще Катя посетила рынок, где узнала, что требуются продавцы яиц и рыбы. Яйцами торговали на улице с восьми утра до шести вечера. Катя поняла, что с ее не самым богатырским здоровьем, больше недели по осенней слякоти она не выдержит. А рыба… Хозяин как-то очень хитро посмотрел на нее и сказал, что примет с испытательным сроком на один месяц и без записи в трудовой книжке. На эту удочку Катя уже попадалась и снова работать целый месяц бесплатно, желания не возникало.

Она шла через темный двор и думала, имеет ли смысл пересказывать отцу все сегодняшние неудачные попытки или лучше просто молчать и слушать в пол-уха то, что будет говорить он? Ведь он все равно не поверит и еще хуже, обвинит ее во лжи, в нежелании менять свою жизнь, помогать семье… Она уже знала наизусть все обвинения. Но, как бы там ни было, кроме дома, идти ей все равно было некуда.

Поднялась на площадку; достала ключ. …Господи, хоть бы ты послал его в командировку!.. Но с началом перестройки все командировки прекратились – то ли завод перестал продавать продукцию, то ли они экономили деньги, этого Катя не знала.

Она открыла дверь и вошла. После свежего осеннего воздуха в нос ударил такой знакомый запах, состоящий из не выветривающейся никогда смеси табака, перекаленного масла и еще чего-то специфического – наверное, пыли и нафталина. Как она ненавидела этот запах!

Сняла куртку; разулась. За день она даже привыкла ходить без очков, и, хотя глаза ужасно устали (в них даже появилась неприятная резь), но чувствовала она себя достаточно уверенно, тем более, среди знакомых вещей, стоящих на строго определенных местах.

– Что нового у нас сегодня? Какие злые силы помешали нам на этот раз? – спросил отец, выглядывая в коридор.

Катя подумала, что сегодня он на удивление добродушен. Может, все так и закончится на этой полушутливой фразе?

– Ничего не помешало, – вздохнула она, – просто я опять ничего не нашла.

– Понятно, – отец вернулся в комнату, из которой доносился монотонный голос телеведущего.

– Кать! Иди ужинать! – раздался из кухни голос матери.

Конечно, она б с удовольствием отказалась и от этой подачки, но есть хотелось. Тем более, вряд ли кто-нибудь оценит ее жест – скорее, наоборот, с молчаливым согласием воспримут, как должное. Кто не работает, тот не ест.

На столе дымилась тарелка с жареной картошкой и одинокой сосиской мертвенно-бледного цвета. Катя вымыла руки и присела к столу. Мать не попрекала ее тем, что жизнь сложилась так, а не иначе, поэтому с ней иногда хотелось поделиться дневными впечатлениями.

– Ма, – она взяла вилку, – я была сегодня в двух киосках и на рынке, но там…

– Я верю, – перебила мать, глядя на нее печально, – я знаю, что устроиться в наше время совсем не просто. Это отцу кажется, что все легко. Он на своем заводе тридцать лет вкалывает и другого не знает. Но ты не обижайся на него, такой он человек.

Отец зашел на кухню за сигаретами и, видимо, услышал последнюю фразу.

– Какой человек? Не нравлюсь, да?! Тогда, – он повернулся к Кате, – выходи замуж и съезжай, куда хочешь!.. – откуда появилась эта идея, неизвестно, но, похоже, она отцу нравилась, и он повторил для пущей убедительности, – что ж ты замуж не выходишь? У нас все, кто не хочет работать, давно повыскакивали за всяких предпринимателей!

– Куда замуж?.. – вступилась мать, не дав ответить растерявшейся Кате, – ты видел современных мужчин? Кто на нее глянет? Ей даже одеть нечего, чтоб пойти знакомиться!

Оттого, что ее обсуждали так беззастенчиво, словно раздевая на глазах у всей улицы, а еще оттого, что это было правдой (…но зачем же так?..), Катя бросила вилку и выскочила из кухни; захлопнув дверь комнаты, упала на диван, давясь слезами. Она старалась не плакать в голос, чтоб не давать им повода для злорадства.

…Господи, ничего не изменится здесь, даже если я найду работу! Они ненавидят меня, и один путь – уйти!.. Но куда? Почему, действительно, не существует этой самой пресловутой «бессмертной души», чтоб можно было умереть и возродиться в каком-то другом мире, в абсолютно новом качестве? Как было бы здорово!.. Она вытерла слезы и подумала с непонятно откуда взявшейся легкостью, вроде, ее желание вдруг стало реальностью: …И куда бы я хотела перенестись? Наверное, в средние века, и быть… нет, королева – это слишком хлопотно, а, вот, например, баронессой или графиней… чтоб жить в замке, устраивать балы и не думать, что случится завтра…

В сознание ворвался шелест платьев и звуки менуэта, чарующие своей отдаленностью от мирской суеты; а еще сотни горящих свечей, заменяющих люстры, чуть покачивающих свое пламя от легких дуновений ветерка, проникающего в раскрытые настежь окна, и оживляющие отблесками огромные гобелены со сценами охоты и обнаженными пастушками, робко целующимися с такими же обнаженными пастушками. На душе стало так легко и спокойно, что не хотелось даже открывать глаза, не говоря уже о том, чтоб выйти из комнаты и умыться. Катя нащупала плед, свернутый в ногах, укрылась им и подсунула руку под голову. Лежать было не очень удобно, зато все ее существо ощущало такой покой, что ради него она могла и пожертвовать всякими мелкими физическими неудобствами.

…А, может, все-таки правда, что умерев, можно родиться вновь другим человеком? Ведь никто не знает, как оно бывает потом… вдруг я не придумала этот бал, а это моя прошлая жизнь? Неужели я б могла придумать, например, этот гобелен на стене? Наверное, я его видела… значит, все не так страшно… Она плотнее укуталась в плед, спрятавшись в него с головой. Сразу стало душно, зато в убежище не проникал ни один лучик света, ни один звук жестокого безразличного мира. Кромешная тьма, окружавшая ее, не пугала – скорее, наоборот, она ласково укрывала, пряча в своем жарком чреве, и только там фантазия могла родить другую жизнь (будущую или прошлую, не принципиально – лишь бы она была другой).

Катя включила рычаги воображения, вспоминая все прочитанные книжки, от волшебных сказок до любовных романов. Она верила, что из этого нагромождения сюжетов и образов непременно должно выкристаллизоваться нечто, отвечающее ее желаниям и настроению. Даже если в конечном итоге, все это окажется неправдой, то хоть ночью она сможет отдыхать от безрадостного, тоскливого настоящего.