Форпост
Мать заклинала его, чтобы компаний с попечителями своими он не водил, ни на какие их сладкие посулы не откликался, но и без нее Кирьян знал убежденно и отчетливо, что не те это люди, с кем нужно по жизни идти, пустые они и ненадежные, праздной выгодой пробавляющиеся, следа доброго не оставляющие и исчезающие в итоге беспамятно, в никуда, как снег талый и листья прелые.
Звали этих людей ворами, жили они чужим, несли всем лишь горе, ущерб и слезы, однако не тяготились они своим темным ремеслом, а, напротив, кичились, считая себя находящимися в этой жизни по праву, подобно волкам, санитарам стада. Да и стадо, что удивительно, мирилось с ними, как с данностью, а потому – что толку пенять на несовершенство мира, тем более именно стадо и порождало своих обидчиков. Однако существовала и еще одна сила, надстоящая и над стадом, и над волками: пастух. Но пастухами рода человеческого надо и родиться, и стать. А пока юный школяр Кирьян только осваивался в незнакомой среде тусклого скучного городишки с архитектурой барачного типа, жил в общежитии, – здании из кирпича, выкрашенного режущей глаз красной краской, притираясь к сверстникам, среди которых было немало местной шпаны. И добросовестно, а иначе и не умел, изучал специальность слесаря по ремонту сельскохозяйственной техники.
Сосед по комнате – долговязый приблатненный парень по имени Арсений, не расстававшийся с папиросой, одетый по босяцкой моде в тельняшку, люстриновый пиджачок и в зауженные – под хромачи «гармонью», порты, встретил Кирьяна подколками: дескать, чего приперся сюда, деревня? От крестьянской доли отлынивать? Городских девок щупать? Или по пивнушкам и киношкам колобродить? Ну, тогда держись – здесь тебе быстро роги поотшибают, коли не в ту колею вывернешь…
Смолчал Кирьян, ответил косым прищуром на насмешки брехливые, а вечером навестили его приглядывающие за ним урки – мол, как устроился, чем помочь? И одарили урки борзоватого Арсения парой небрежных взоров, много чего тому поведавших, и тотчас после ухода зловещих гостей принял он образ паренька дружелюбного и отзывчивого, и явно не из страха и принуждения, а по соображению выгоды, способной извлечься из знакомств Кирьяна.
От безысходности пошел Арсений в ремеслуху, заставила одинокая, выбивающаяся из сил мать, и по всему виделось, что ненавистны были ему и дисциплина, и науки, и приложение рук к металлу, а мечталось о жизни легкой, безалаберной и трудами необремененной, да и что тут крутить – воровской. И «финка» у него была, и отмычки, и даже дореволюционного издания словарь блатного языка, изучаемый им куда прилежнее пособий по алгебре и физике.
Вторым соседом Кирьяна стал его ровесник Федор, также из городских, но представлял он собой полную противоположность наглому и лихому Арсению характером мягким, покладистым, стремлением к учебе, врожденным тактом и терпеливой молчаливостью.
С Федей Кирьян сдружился сразу же, проникнувшись к новому товарищу симпатией и доверием, отмечая опрятность его, добросовестность и философское безразличие ко всякого рода бытовым неудобствам, первое из которых являл собой неугомонный Арсений. Тот натаптывал грязными подметками пол в комнате, был криклив, поминутно матерился и часто возвращался в общагу к рассвету после загадочных похождений в ночном городе. Возвращался через подвальное окно с выставляемой рамой, как правило, навеселе, порой битый, а однажды заметил его Кирьян у умывальника, отмывавшего засохшую кровь с хищного клюва «финки».
Происходил Федор из семьи поповской, отец служил в областном храме, чудом уцелевшим после революционных погромов, и большинство будущих ремесленников, проникнутых постулатами коммунистической идеологии, относилось к нему насмешливо и свысока. Порой позволяли себе подленькое, исподтишка рукоприкладство в понимании его безнаказанности, ибо кто вступится за чуждый элемент в здоровом обществе строителей светлого будущего?
Но тут уж за сотоварища своего вступился Кирьян, расквасив пару носов, да и Арсений не подкачал, пригрозил ножом обидчикам, а одного и порезал слегка для острастки. Логика его заступничества была путаной, но искренней: мечтал он о церковных татуированных куполах на своей груди, положенных заслуженным бродягам, кроме того, как многие уголовники, был парадоксально богобоязненен. А гонения на церковь расценивал как происки властей, по определению враждебных всему свободолюбивому, к чему причислял близкое его натуре блатное сообщество.
Под Рождество, на каникулы, Федор пригласил Кирьяна к себе домой – на праздник великий, к столу домашнему, да и развеяться в деревенских забавах: на лыжах по лесу пройтись, с сопок на санках покататься, в притоке реки со льдом разваленным, сачком-подъемником рыбу половить.
Все сбылось, как обещал товарищ, и снова очутился Кирьян рядом с тайгой, с воздухом родниковым, с водой из ключа, с заботами деревенскими, с избами, тяжко заснеженными, сараями с коровьим и козьим духом, ничуть его не смущавшим, – здоровый то дух, от жизни он, а не от мертвого парфюмерного лукавства. А рассветный крик петуха, врываясь в сон, лишь сладость сна осознать давал и счастливого бытия продолжение.
Село было большим, с конюшней, тракторами, пшеничными и ржаными угодьями, полями льна, многочисленным населением, ватагами ребятни, и, как сразу же уяснил Кирьян, несмотря на колхозную партийную политику, народ не бедствовал, жил смекалисто, кормился тайгой, браконьерил на речке и держался друг за друга. Здесь не веяло ни унылостью заброшенной деревни, ни равнодушием городской отчужденности. И секрет столь редкого колхозного процветания, как пояснил Федор, заключался в личности местного директора, мужика ушлого, здешнего уроженца, умеющего и властям не перечить, и за народ постоять хитроумно.
Но и иное открытие ожидало его, открытие величайшее, самой судьбой ему предназначенное, что понял он сразу, душой затрепетавшей смятенно и явственно в теле и в сознании пробудившейся, как нечто отдельно от существа его оформленное. Случилось это, как только шагнул он в храм, где вел службу отец Федора в облачении золотом, среди начищенной бронзы подсвечников, зачерненных временем икон, под лазоревым куполом свода, блеклыми фресками расписанного.
Никогда доселе не был он в храме, да и о Боге и вере в него ведал смутно, ибо отмалчивались от таких разговоров отец и мать, да и другие отмахивались от его вопросов, а тут явственно и безошибочно уяснил он, что оказался в месте своем, родственном самой сути его, и отныне бесповоротно необходимом. Именно здесь, как представилось неясно, но проникновенно, предстоит ему постичь иную науку и иное получить знание – путеводное, неразменное.
А вечером, уже в доме священника, подойдя к нему и поклонясь стесненно, произнес он, алея от вероятной глупости и сумасбродства своего обращения к человеку высшему, многие собой неведомые тайны олицетворяющему:
– Дядя Феодосий… Хочу, чтоб наставили… Чтоб в храм неучем не ходил… Ну, еще окреститься, коли требуется…
На него смотрели веселые, внимательные глаза. Но не было в них ни тени насмешки, ни всплеска пренебрежения.
– И откуда у вас этакое желание, молодой человек?
– Как в церковь зашел, так как-то… Ну, сразу.
– Окреститься недолго. Но сначала надо понять, ради чего. Пошли, долгий разговор будет…
И всю последующую ночь в свете керосиновой лампы читал он Новый Завет, а утром засыпал батюшку вопросами, а после снова пошел в храм, и снова долгая вечерняя беседа со священником затянулась до полуночи, и снова он читал, читал и читал…
А после было крещение – великая веха в его жизни. И каждое мгновение свершенного таинства он благодарно запомнил и сохранил в себе. И выйдя из храма, внезапно, остро и счастливо понял: теперь у него есть вечный и неотъемлемый оберег. И главное – быть оберега достойным.
Тогда ему казалось, что это так просто…
В разговорах с отцом Феодосием на все вопросы его он отвечал без лукавства, но и сам спрашивал:
– А раньше, до Христа, ведь жили на этих землях люди, и вера у них была – хоть какая, пусть языческая, не винить же их за то?
– Все было, – последовал ответ. – А что именно – кому ж то ведомо? Но то, что в Сибирь из Индии и Тибета народы пришли в незапамятную пору, тому сродство языков сегодняшних и доказательство. А религия древних тоже осмеянию не подлежит: там, в слоях нам невидимых, много сущностей таится – и добрых, и злых, и недаром им поклонялись, и доселе они рядом с нами, и хулы своей и унижения не потерпят… Только над всеми ими – Бог, а у тебя заступник и спаситель отныне – сын его, таков был твой выбор. Ладно, мороз сегодня спал, пробегись с Федькой на лыжах, что в избе торчать – вон солнце какое…
– А чего всюду лозунги, будто религия – опиум для народа? Ведь от опиума – вред, а какой вред от церкви?
– Революция – вот, опиум… – пробурчал Отец Феодосий. – Гуляй давай, сердечный, набирайся воздуха…
Обратно в город Кирьян и Федор возвращались, объединенные своей общей, не подлежащей праздному разглашению, тайной. И чувствовали себя родными братьями, пусть в том друг другу не признавались, стыдясь елея сентиментальности и напыщенности голословия.
А ночью, уже в общежитии, встав с казенной кровати, подойдя к заиндевелому окну, фиолетово озаренному уличным фонарем, мерзлым крючком склонившимся над улицей, едва различая черные тени зданий, испытал Кирьян такую слезную тоску по оставленному селу с его, казалось бы, вечным праздником чистой и ясной жизни, что поджал ком под горло от грядущего однообразия учебки, ее мастерских, стен в выцветшей масляной краске, от глупых и суетных сотоварищей, неизвестно к чему стремящихся…
А к чему стремится он, Кирьян?
И тут все будто соединилось в голове: село, угодья, церковь… И главное: община. Вот он – стержень благополучия многих, соединенных общим трудом и верой. И над всем этим должен стоять священник – главный правитель, судья и глашатай от Бога. Ранее – жрец. Тот, чье слово – закон.
Но какой правитель и жрец из отца Феодосия? Он всего лишь примиритель, утешитель, соблюдатель ритуалов, шестерня в иерархии церковной машины и ничто в глазах всесокрушающей советской власти, снисходительно позволившей ему пребывать в сане.
Так значит, все хрупко, зависимо и ненадежно? И малейший каприз власти способен обратить в прах любые труды и чаяния? Но и власть беспощадно сжирает своих слуг, всю жизнь положивших на вхождение в нее, достаточно заглянуть в газеты… Был начальник, и вот уже подпирает затылком кирпич расстрельной стены… Что же остается? Прозябать, пресмыкаться, плыть по течению, ожидать неясных перемен? Или все его рассуждения – гордыня, от которой остерегал священник?
С этими путаными тягостными мыслями Кирьян уснул, а утром о них и не вспомнил, разбуженный вернувшимся из очередных ночных скитаний Арсением. Не зажигая света, в потемках, запыхавшийся, с блуждающим взором, тот сунул ему в руки увесистый тряпичный сверток, шепнул осипшим от волнения голосом:
– Спрячь прямо сейчас понадежней, не в комнате только, я побежал, легавые на хвосте… – И, крутанувшись на каблуках, запахнул на себе полушубок, ринувшись обратно к двери.
Кирьян развернул сверток. Деньги. Да немалые, в крупных ассигнациях…
Страх и внезапная догадка о своей невольной вовлеченности в какое-то неведомое черное дело в мгновение испепелили паутину сна, он подскочил на постели, оглянувшись на мирно посапывающего Федю, спешно оделся и бросился по лестнице вниз, к кладовке, набитой хламом. Раскрыл дверь, обитую вспученной фанерой, увидел под завалами промасленной ветоши обрезки ржавых водопроводных труб, глубоко засунул сверток в нижнюю, с обваренной на конце втулкой, приткнул к трубе сгоревший вонючий трансформатор с почернелыми витками меди и – вспорхнул стремительной тенью по пустынным предутренним лестницам обратно на свой этаж.
Забрался под одеяло, сомкнув глаза. Но уже через считаные минуты с нижних ярусов здания донеслось хлопанье дверей, начальственные баритоны, торопливой походкой, скрипя сапогами, по коридору прошли люди, затем в комнате вспыхнул свет, и сквозь прищур растревоженных глаз он увидел синие милицейские шинели, алые канты погон и грубые напряженные лица.
– Ну-ка, встать! – прозвучал хриплый приказ.
Кирьян нехотя спустил ноги на пол. Спокойно посмотрел на вошедших. Сонный Федор, притулившись к спинке кровати, ошарашенно водил глазами по сторонам и машинально крестился, шмыгая носом.
– Где подельник?! – на взвинченной ноте прозвучал вопрос. – Деньги где?!
– Какой еще подельник?.. – выдавил из себя Кирьян.
– Арсений, корешок твой…
– Он мне такой же корешок, как вы… – Дерзость вырвалась непроизвольно и вяло, но разозлила милиционеров всерьез.
– Ах ты, шпана гнусная… – Старший обдал его привычным матом. – За дураков нас принимаешь?
– Я по первому впечатлению о людях не сужу…
– Что?! Сейчас ты у нас запоешь: «Зачем меня мать родила»! А ну, подъем!
Полетели по сторонам подушки, простыни, перевернуты были матрацы и выпотрошены чемоданы с жалким ребячьим скарбом, пересчитаны гроши в кошельках, отодвинут косо шкаф с дверьми – распахнутыми, как и полы шинели упарившегося от обыска дознавателя.
Глава милицейских, поразмыслив трудно, решил сменить гнев на милость. Усадил Кирьяна на кровать, протянул ему папиросы. Тот мотнул головой:
– Не курю…
– О, как! – искренне удивился милиционер. Затем, приобняв Кирьяна за плечи, произнес доверительно: – Ну, колись, паря, мы ж все знаем, сюда он метнулся, нам точно доложили… Или вы неудачно моргнули и все проспали? – Посмотрел на омертвевшего от страха Федю, сообразил что-то презрительно и быстро, повел губой и продолжил веско: – Слово офицера даю: ничего вам не будет, скажите только, деньги где…
– Никаких таких дел, – ронял слова Кирьян, глядя в сторону, – мы и Федю с Арсением вашим не водили. И к чужому касаться не привычны. А что с нами он тут прописан, то не нашим желанием, комендант расселением заведует.
Мильтон нехотя убрал руку с его плеча.
– Ну, не хочешь по-хорошему, значит, с нами поедешь…
– Ваша воля… – вздохнул Кирьян.
– Да ты прям как попик! – осклабился милиционер. – Небось и в Бога веришь, и в церковь ходишь? И этот вон… – кивнул на Федора, – крестами себя осеняет, как заведенный… Гнездо тут, что ли, у вас сектантское?
– Мы не сектанты, а православные, – сказал Кирьян.
– Вот те на! – искренне изумился страж порядка. – И это я слышу в советском учебном заведении! Да тут с вами другим товарищам следует поработать… И крепко поработать! Возьмем на заметочку, значит… А Арсений, кстати… – Взглянул на Кирьяна с пытливым прищуром. – Он-то чего? Тоже в церкви поклоны бьет, грехи отмаливает?
– Время ему не пришло, – сказал Кирьян. – А придет – станет.
– Ну… ладно, – после раздумчивой паузы произнес милицейский чин. – Интересный ты парень… Но коли прознаю, что… – Договорить он не успел: на пороге внезапно вырос Арсений.
Веселый, нетрезво покачивающийся, оглядел помещение бесшабашным и плутоватым взором, затем развел руки картинно, поклонился в пояс обомлевшему милицейскому собранию и, отодвинув плечом бородатого дворника-понятого, приветливо изумился:
– Вот, так и гости у нас под утро! Здравия вам желаю, граждане начальнички! Что случилось, что кто натворил? Неужели Федя с Кирюшей? Ай-яй-яй! Ну, сознавайтесь, пацаны, чего учудили? Мне прямо-таки любопытно, честное пионерское слово! А кроватка моя чего перевернута? Неужто и я под чужой разбор пристроился?
Общий яростный рык милицейской своры был ему ответом. А в следующую минуту был Арсений ловко и жестко сбит с ног, уткнут лицом в пол, обыскан и закован в железо наручников. А после вздернут за шиворот натруженной умелой рукой и вынесен в коридор в топоте сапогов и в шерстяном шорохе шинельного сукна, и только с лестницы донесся его глумливый, через боль, голос:
– За что, паскуды?! Я со свиданки вернулся, я спать обязан! И ничего я не пьяный, я в жопу трезвый! В чем виновен, скажите? Где прокурор, б…?!
Серегин. ХХ век, Девяностые годы
Завершив эпопею с видеопиратами и с их криминальными опекунами, Серегин очутился в полосе бездеятельности и уныния. Он чувствовал себя абсолютно лишним на развалинах старой страны, где, как на разоренном муравейнике, копошились миллионы людей, пытаясь выжить по новым принципам провозглашенного капитализма, суть которого представлялась достаточно смутно. С другой стороны, существовали страны, где капитализм отстроили давно, на совесть, а потому многие тысячи бывших советских граждан, уставшие от бесконечного рытья всяческих котлованов, решили поменять муки очередного грандиозного зачинания на умеренные трудности эмиграции, ринувшись вон из разваленного государства. Толпы страждущих охватывали здания посольств, стремясь за заветными визами, пусть краткосрочными – там разберемся! – и эмиграция к концу восьмидесятых порой напоминала эвакуацию.
К паникерам, сулившим стране голод, разруху и непременное возрождение тирании, Серегин не примыкал, а вот побывать за границей и попытать там счастья ему хотелось, тем более исчезнуть из города, где его активно искали взбешенные бандиты, следовало хотя бы из соображений элементарной безопасности.
Помог школьный друг Кеша, также недавно вернувшийся из армии, ныне праздношатающийся, подрабатывающий где придется и безоглядно устремленный в страну своей мечты – Америку, которую, как и Серегин, видел лишь фрагментарно на экране телевизора – в новостных программах и в размытых копиях переписанных видеолент. Отсутствие объективной информации Кешу не смущало: страна Америка существовала в его сознании неким вожделенным раем земным. Однако американские дипломаты, опомнившиеся от радостей первого наплыва симпатизирующих их стране граждан коммунистической державы, быстро сообразили, что едут к ним не гости, а нелегальные переселенцы, и вскоре получение визы для ее соискателей начало представлять процедуру муторную и обремененную многими формальностями.
Осторожный Кеша, в боязни получить отказ, начал искать «концы», гарантирующие обязательность появления в его паспорте лилово-розового чернильного штампа, представлявшего пропуск в иной мир. Поиски заняли время, но вскоре товарищи навестили некий офис, где за столом, заваленным ворохом заполненных посольских анкет, восседал тип лет сорока, целиком в изучение анкет погруженный.
Внимательно рассмотрев личности очередных клиентов, возникших на пороге, тип молвил:
– В какую же делегацию вас воткнуть? – И далее, заведя продувные зенки к потолку, молвил в раздумье: – Закупка водоочистной системы для канализации Урюпинска? Нет, не тот типаж… Эксперты по машиностроению? Возраст… Эй! – Внезапно крикнул он в сторону смежной комнаты: – Светик! Мы группу молодых художников еще не укомплектовали?
– Одно место есть! – ответствовал бодрый девичий голосок.
– А два?
– Два так два!
– Заполняйте анкеты. – Тип придвинул друзьям чистые бланки. – Едете от Союза художников России. Как молодые таланты. Приглашены вместе со своими работами на выставку в Бостон. Собеседование завтра, вовремя успели. Залог – по двести долларов с носа.
– А если не пройдем? – поинтересовался Кеша.
– Значит, вернем залог, – ответил загадочный тип.
У этого парня был беспроигрышный бизнес.
Следующим утром в компании десятка разнополых младых существ, одетых одинаково расхлябанно и предметом под названием «расческа» пренебрегающих, Серегин и Кеша канули в пристройку правого крыла американского посольства, где из окошечка с бронированным стеклом, осмотрев их банду, пожилой консул в свисающих к носу очках, буркнул в микрофон:
– Мне нужны фотографии ваших работ! – и один за другим выбросил на стойку через прорезь в окошечке паспорта, отмеченные траурной печатью отказного решения.
С общим тоскливым воплем, переходящим в беспомощные причитания, претенденты вывалились из пристройки, устроив оперативное совещание на улице под неприязненными взорами охранявших посольство оборотней в погонах – гэбэшников в милицейских шкурах.
Кляли контору аферистов, скрежетали зубами от досады и жаждали возврата залога, двинувшись дружной негодующей толпой по известному адресу.
Деятель от незаконной иммиграции по-прежнему вальяжно восседал в кресле за столом, его звонкоголосая помощница стучала по клавиатуре компьютера, а рядом с аферистом на стуле смиренно сидел очередной, вероятно, соискатель заграничного счастья.
На толпу, ввалившуюся в мошенническое переселенческое заведение, его шеф отреагировал с редким равнодушием, буркнув:
– Ну, чего там у вас стряслось?
Выслушав претензии, привычно повернул голову к смежной двери, дав указание:
– Светик! Возьми фотоаппарат и дуй на выставку «Живописцы двадцатого века». Я же тебя предупреждал, что фактура понадобится! Давай быстро, этим двоечникам завтра на пересдачу!
Следующим утром соискатели вновь навестили посольство, предоставив ответственному лицу фотографии полотен российских мастеров, цинично охарактеризованных ими в качестве собственных работ. Творческие усердия гениев прошлого произвели на дипломата должное впечатление. Он даже вступил в договор с одним придурком, предъявившим ему по собственной инициативе изображения «Явление Христа народу» и «Иван Грозный убивает своего сына», о возможности продаже ему копий, в чем был бессовестно заверен.
В итоге, поразившись многосторонности младых талантов, представляющих различные направления как в традиционных, так и в модернистских манерах письма, консул тут же дал согласие на отъезд всей шараги, не утрудившись дополнительными расспросами.
Воистину – великая сила искусства!
Родителям и Ане Серегин сказал, что уезжает подработать на пару месяцев, хотя не был уверен, что продержится на чужбине более двух недель. Уезжал, тяготясь отъездом, с ощущением совершаемой ошибки, но отчего-то не мог противиться своим планам, хотя, собственно, какие у него были планы? – сплошная безвестность…
А глядя в глаза Ани, которую любил и тем не менее оставлял, влекомый придуманными для себя чарующими горизонтами, пытался найти себе оправдание в том, что, дескать, непременно вернется и разлука – ненадолго…
О чем довольно искренним тоном повествовал, тяготясь доверчивостью Ани, ее угнетенностью перед расставанием с ним и – одновременно, самим собой – неверным и лживым…
Вскоре самолет уносил его и Кешу в Америку. Неутомимый романтик Кеша двинулся автостопом в Лос-Анджелес, в Голливуд, где мечтал сделать карьеру киноартиста, а Олег остался в Нью-Йорке, сняв место в ночлежке за пять долларов в день и приступив к поискам работы.
В очередной воскресный день, сидя на одной из лавочек, установленных на набережной у океана, в тревожных раздумьях о катастрофическом безденежье и невозможности обрести хоть какую-либо поденщину, он спросил проходящего мимо парня, как лучше добраться в район Куинс. Тот, подсев к нему, изложил варианты маршрутов.
Парень говорил на правильном, но каком-то деревянном русском языке и, как выяснилось из дальнейшей беседы, являлся по отцу потомком послереволюционных эмигрантов, а по матери – отпрыском первого поколения переселенцев из Англии. Причем, по нахальному утверждению, англосаксонские корни его тянулись едва ли не к нынешнему королевскому роду. Звали его Джон. Был он добродушен, смешлив, слегка суетен, но, чувствовалось, и расторопен в принятии всякого рода решений, что продемонстрировал Олегу незамедлительно, выслушав повествование о его мыканиях в чужедальней стране.
– Вообще-то предложения с трудоустройством имеются, – сказал он. – Мне вот точно нужен напарник уже сегодня, если, конечно, ты не трус и не рохля… – Последнее словечко было явно заимствовано из словаря русской бабушки Джона, урожденной еще в девятнадцатом веке.
Однако после этой фразы в чистом океанском воздухе запахло криминалом, и Серегин привычно подобрался.
– Ну… – произнес он осторожно.
– Прогуляемся по магазинам в Манхэттене, – словно бы себе под нос, проговорил Джон. – Тряпки, одеколоны… Тебе ничего делать не придется. Следуй моим командам: «Стоп», «Повернись спиной», «Развернись боком»… Будешь прикрывать меня в секторах видимости камер и отгораживать от публики. Риска никакого. За день работы плачу сто долларов. Пятьдесят – сразу. – В руках у него неожиданно возник бумажник, а из бумажника, словно сама собой, выпорхнула зеленая манящая купюрка.
Серегин призадумался. Пойти на поводу у первого встречного мазурика? Ну, припутают его как сообщника на магазинной краже, ну, депортируют, положим… Да и к лучшему, вероятно…
– Согласен…
И они двинулись к станции подземки, мимо магазинов на Брайтон-Бич, с выставленной на продажу советской символикой: флагами, бюстами вождей, военной формой. В частности, с лотков продавались ордена и медали умерших на чужбине фронтовиков-эмигрантов и награды, завезенные сюда контрабандой. Пять долларов стоил орден Красной Звезды, двадцать – Красного Знамени. Большого успеха товар не имел.