Лейтенант Хорнблауэр. Рука судьбы

– Стой! – закричал он, пытаясь не выдать охватившее его отчаяние. – Ниже! Еще два фута.

Теперь он был по плечи в воде, и при наклоне корабля волны на секунду сомкнулись над его головой, как мгновенная смерть. Здесь, на два фута ниже ватерлинии (даже при этом галсе), она и была – рваная уродливая дыра, почти квадратная, шириной в фут. Хорнблауэру послышалось даже, что бушующее море с бульканьем втягивается в нее, хотя ему могло и почудиться.

Он закричал, чтобы поднимали. Мэтьюз с нетерпением ждал, что он расскажет.

– Два фута под ватерлинией? – переспросил Мэтьюз.

– Бриг шел круто к ветру и накренился вправо, когда мы в него попали. Все равно он, видать, как раз тогда и задрал нос. Вдобавок теперь он осел еще глубже.

Это было главное. Что бы они ни делали, как бы ни накреняли судно, пробоина останется под водой. А на другом галсе она будет еще глубже, давление воды – еще больше, на теперешнем же галсе они идут к Франции. А чем больше они наберут воды, тем глубже осядет бриг, тем сильнее будет давление воды. Надо как-то залатать течь. Как это делается, Хорнблауэру подсказало изучение книг по мореходству.

– Нужно подвести под пробоину пластырь, – объявил он. – Зовите французов.

Чтобы сделать пластырь, из паруса, пропуская через него огромное количество полураспущенных веревок, изготовляют что-то вроде очень толстого ворсистого ковра. Затем парус опускают под днище корабля и подводят к пробоине. Ворсистая масса плотно втягивается в дыру, задерживая воду.

Французы не очень торопились помогать. Корабль был теперь не их, плыли они в английскую тюрьму, и даже смертельная опасность не могла их расшевелить. Потребовалось время, чтобы достать запасной брамсель (Хорнблауэр чувствовал: чем плотнее парусина, тем лучше) и заставить французов нарезать, расплести и размочалить веревки. Французский капитан стоя наблюдал, как они трудятся, сидя на корточках.

– Пять лет я провел на плавучей тюрьме в Портсмуте, – сказал он. – Во время прошлой войны.

Хорнблауэр мог бы и посочувствовать, однако думал о другом, да к тому же промерз до костей. Он не только намеревался вновь препроводить капитана в английскую тюрьму, но и в этот самый миг замышлял спуститься в капитанскую каюту и присвоить кое-что из его теплой одежды.

Внизу Хорнблауэру показалось, что звуки – скрипы и стоны – стали громче. Судно шло легко, почти дрейфовало, и все же переборки трещали и скрипели, как в шторм. Он отбросил эту мысль, сочтя ее плодом перевозбужденного воображения, однако к тому времени, как он вытерся, немного согрелся и облачился в лучший капитанский костюм, сомнений уже быть не могло: корабль стонал, как тяжелобольной.

Он поднялся на палубу посмотреть, как идет работа. Не прошло и нескольких секунд, как один из французов, потянувшись за новой веревкой, остановился и уставился на палубу. Он прикоснулся к палубному пазу, посмотрел вверх, поймал взгляд Хорнблауэра и подозвал его. Хорнблауэр не притворялся, будто понимает слова, – жест был достаточно красноречив. Паз немного разошелся, из него выпирала смола. Хорнблауэр наблюдал странное явление, ничего не понимая, – паз разошелся на протяжении не более двух футов, остальная палуба казалась достаточно прочной. Нет! Теперь, когда его внимание обратили, он увидел, что еще кое-где смола черными полосками выпирает между досками. Ни его маленький опыт, ни его обширное чтение объяснений не давали. Но французский капитан тоже во все глаза смотрел на палубу.

– Господи! – сказал он. – Рис! Рис!

Французского слова «рис» Хорнблауэр не знал, но капитан топнул ногой по палубе и указал на доски.

– Груз! – объяснил он. – Груз увеличивается в объеме.

Мэтьюз стоял рядом с ними и, не зная ни слова по-французски, сразу все понял.

– Я верно расслышал, что бриг полон риса, сэр? – спросил он.

– Да.

– Тогда это он. В него попала вода, вот он и пухнет.

Так оно и было. Рис, впитывая воду, способен увеличить объем в два и даже в три раза. Груз разбухал и раздвигал корабельные швы. Хорнблауэр вспомнил неестественные скрипы и стоны. Это было ужасно – он оглянулся на зловещее море в поисках вдохновения и поддержки и не нашел ни того ни другого. Несколько секунд прошло, прежде чем он смог говорить, сохраняя достоинство, приличествующее флотскому офицеру в минуту опасности.

– Чем скорее мы подведем парус под пробоину, тем лучше, – сказал Хорнблауэр. Трудно было ждать, что голос его прозвучит вполне естественно. – Поторопите французов.

Он повернулся и зашагал по палубе, чтобы успокоиться и дать мыслям прийти в порядок, но француз следовал за ним по пятам, болтливый, как советчики Иова.

– Я говорил, мне кажется, что судно идет тяжело, – произнес он. – Оно глубже осело.

– Идите к черту, – сказал Хорнблауэр по-английски. Он не мог вспомнить французского эквивалента.

Тут же он почувствовал под ногами сильный толчок, словно по палубе снизу ударили молотом. Корабль разваливался на куски.

– Поторопитесь с парусом! – заорал он на работающих и тут же рассердился на себя – его тон явно выдавал недостойное волнение.

Наконец было прошито пять квадратных футов паруса. Через кренгельсы пропустили веревки и парус потащили на нос, чтобы опустить под бриг и подвести к пробоине. Хорнблауэр снял одежду, не из заботы о чужой собственности, а из желания сохранить ее сухой.

– Я спущусь и посмотрю на месте, – сказал он. – Мэтьюз, приготовьте булинь.

Голому и мокрому, Хорнблауэру казалось, будто ветер пронизывает его насквозь; борт корабля, о который он ударялся при качке, сдирал кожу; волны, проходящие под кораблем, били его с неистовым безразличием. Но он проследил, чтобы прошитый парус подошел куда нужно, и с удовлетворением наблюдал, как ворсистая масса встала на место, засосалась в пробоину и глубоко втянулась. Он мог не сомневаться, что течь запечатана крепко. Он крикнул. Матросы вытащили его наверх и теперь ждали дальнейших приказов. Хорнблауэр стоял голый, одурев от холода, усталости и недосыпа, и заставлял себя принять следующее решение.

– Положите ее на правый галс, – сказал он наконец.

Если бриг затонет, не важно, произойдет это в ста или в двухстах милях от Франции; если нет, он хотел находиться подальше от подветренного берега и неприятеля. Правда, пробоина будет глубже под водой, а значит, и давление выше, но все равно так лучше. Французский капитан, видя приготовления к повороту, шумно запротестовал. При таком ветре другим галсом они легко доберутся до Бордо. Хорнблауэр, дескать, рискует их жизнью. В затуманенном мозгу Хорнблауэра, помимо его воли, созревал перевод чего-то, что он хотел сказать раньше. Теперь он смог это высказать.

– Allez au diable[7], – произнес он, натягивая плотную шерстяную рубашку француза.

Когда он просунул голову в воротник, капитан продолжал возмущаться, да так громко, что у Хорнблауэра возникли новые опасения. Он отправил Мэтьюза к пленным, проверить, нет ли у них оружия. При обыске не обнаружилось ничего, кроме матросских ножей, но Хорнблауэр из предосторожности велел конфисковать и их. Одевшись, он занялся своими тремя пистолетами, перезарядил их и заново заправил порохом. С тремя пистолетами за поясом вид у него был пиратский, словно он еще не вышел из возраста детских игр. Однако Хорнблауэр чувствовал, что может прийти время, когда французы попытаются восстать, а три пистолета – не так уж много против двенадцати отчаявшихся людей, у которых под руками куча тяжелых предметов, вроде кофель-нагелей и тому подобного.

Мэтьюз ждал его с озабоченным видом.

– Сэр, – сказал он, – прошу прощения, но она мне не нравится. Она оседает и открывается, я точно уверен. Вы уж простите, сэр, что я так говорю.

Внизу Хорнблауэр слышал, что доски корабля все так же трещат и жалуются: швы на палубе расходились все шире. Напрашивалось простое объяснение: рис, разбухая, раздвинул корабельные швы под водой, так что пластырь устранил лишь малую течь. Вода продолжает поступать, груз пухнет, корабль раскрывается, как облетающий цветок. Корабли строятся, чтобы выдерживать удары извне, ничто в их конструкции не рассчитано на сопротивление внутреннему давлению. Швы будут расходиться все шире и шире, а вода проникать все дальше и дальше в груз.

– Смотрите сюда, сэр, – неожиданно сказал Мэтьюз.

В ярком дневном свете маленькая серая тень заскользила вдоль шпигата, потом еще и еще. Крысы! Что-то страшное творилось внизу, раз они вылезли средь бела дня, бросив уютные гнезда в обильной пище – грузе. Давление, наверное, огромное. Хорнблауэр почувствовал новый толчок под ногами – еще что-то разошлось. У него оставалась одна, последняя, карта.

– Я выброшу за борт груз, – сказал Хорнблауэр. Никогда в жизни не произносил он таких слов, только читал. – Приведите пленных и приступайте.

Задраенный люк заметно выгнулся наружу, клинья вышибло, одна планка с треском отлетела и встала торчком.

Когда французы подняли крышку, из люка полезло что-то коричневое: внутреннее давление выталкивало мешок с рисом.

– Цепляйте тали и тащите наверх, – сказал Хорнблауэр.

Мешок за мешком поднимался из трюма, иные рвались, обрушивая на палубу водопад риса, но это было не важно. Другие матросы тащили мешки к левому борту и сбрасывали в вечно голодное море. После трех первых мешков стало труднее: груз спрессовался намертво. Двоим пришлось спуститься, чтобы освобождать мешки с помощью рычага и поправлять канаты. Два француза, на которых указал Хорнблауэр, заколебались – мешки могли быть не все плотно прижаты друг к другу, а трюм качающегося корабля, где груз может обрушиться и похоронить заживо, место весьма опасное, – но Хорнблауэру было сейчас не до чьих-то страхов. Он только нахмурил брови, и французы поспешно спустились в люк. Час за часом шла титаническая работа, матросы за талями обливались потом и изнемогали от усталости, и тем не менее они должны были время от времени сменять тех, кто внизу. Мешки спрессовались слоями, вжались в днище и в палубу сверху, так что, разобрав их непосредственно под люком, пришлось растаскивать каждый пласт в отдельности. Когда под люком расчистили небольшое пространство и забрались глубже в трюм, то сделали неизбежное открытие: нижние ярусы мешков намокли, их содержимое разбухло и мешковина лопнула. Вся нижняя часть трюма была забита мокрым рисом, извлечь который можно было лишь совковыми лопатами и подъемниками. Мешки верхних ярусов дальше от люка были плотно прижаты к палубе: чтобы выворотить их и подтащить к люку, требовались неимоверные усилия.

Хорнблауэр глубоко погрузился в эту проблему, но его отвлек, тронув за локоть, Мэтьюз.

– Не пойдет так, сэр, – сказал Мэтьюз, – осадка быстро увеличивается.

Хорнблауэр подошел к борту и поглядел вниз. Сомнений быть не могло. Он сам осматривал корпус снаружи и прекрасно помнил расстояние до ватерлинии, еще более точную отметку давал подведенный под корабельное днище прошитый парус. Бриг осел на целых шесть дюймов – и это после того, как они выбросили за борт не менее пятидесяти тонн риса. Бриг течет, как корзина: вода, проникая в разошедшиеся швы, жадно впитывается рисом.

Хорнблауэр почувствовал боль в левой руке и, посмотрев вниз, обнаружил, что, сам того не замечая, до боли сжал ограждение. Он отпустил руку и поглядел вокруг, на садящееся солнце и мерно вздымающееся море. Он не хотел сдаваться, не хотел признавать поражение. Французский капитан подошел к нему.

– Сумасшествие, – сказал он. – Безумие. Мои люди падают от усталости.

Хорнблауэр видел, как над люком Хантер линьком понукает французов, – линек так и мелькал. Эти французы много не наработают. Тут «Мари Галант» тяжело поднялась на волне и перевалилась на другой бок. Даже Хорнблауэр, при всей своей неопытности, видел неповоротливость и зловещую медлительность ее движений. Бригу не долго оставаться на плаву, а сделать надо так много.

– Я начну приготовления к тому, чтобы покинуть судно. – Говоря, он выпятил подбородок: пусть ни французы, ни матросы не догадываются о его отчаянии.

– Есть, сэр, – сказал Мэтьюз.

Шлюпка на «Мари Галант» была закреплена на ростр-блоках позади грот-мачты. По команде Мэтьюза матросы бросили поднимать груз и поспешно принялись укладывать в лодку пищу и воду.

– Прошу прощения, сэр, – произнес Хантер рядом с Хорнблауэром, – но вам надо найти себе теплую одежду, сэр. Я как-то провел десять дней в открытой лодке, сэр.

– Спасибо, Хантер, – сказал Хорнблауэр.

Позаботиться надо было о многом. Навигационные приборы, карты, компас – а сможет ли он пользоваться секстаном в качающейся шлюпке?

Элементарная предусмотрительность требовала, чтобы они взяли столько пищи и воды, сколько выдержит шлюпка, но – Хорнблауэр с опаской озирал несчастное суденышко – семнадцать человек все равно ее перегрузят. Тут придется положиться на французского капитана и на Мэтьюза.

Моряки встали к талям, сняли шлюпку с ростр-блоков и спустили на воду с подветренного борта. «Мари Галант» зарылась носом в волну, не желая на нее взбираться: зеленая вода накатилась на нос и побежала по палубе к корме, пока корабль не наклонился лениво и она не стекла в шпигаты. На счету была каждая минута – душераздирающий треск снизу говорил, что груз по-прежнему разбухает и давит на переборки. Среди французов началась паника, они с громкими криками бросились в шлюпку. Французский капитан взглянул на Хорнблауэра и последовал за ними; два британских моряка уже были внизу, удерживая лодку.

– Вперед, – сказал Хорнблауэр ожидавшим его Мэтьюзу и Карсону. Он – капитан, его долг – последним оставлять корабль.

Бриг погрузился уже так глубоко, что не составило никакого труда шагнуть в лодку с палубы; британские моряки на корме подвинулись, освобождая Хорнблауэру место.

– Берите румпель, Мэтьюз, – сказал Хорнблауэр. Он сомневался, что сможет управлять перегруженной лодкой. – Отваливай!

Лодка и бриг разошлись; «Мари Галант» с закрепленным штурвалом встала носом по ветру и на секунду замерла. Потом резко накренилась, едва не черпнув воду шпигатом правого борта. Следующая волна прокатилась по палубе, заливая открытый люк. Потом судно выпрямилось – палуба почти вровень с морем – и ровно-ровно погрузилось под воду. Волны сомкнулись над ним, медленно исчезли мачты. Еще несколько мгновений паруса виднелись сквозь зеленую воду.

– Затонула, – сказал Мэтьюз.

Хорнблауэр смотрел, как тонет его первое судно. Ему доверили «Мари Галант», поручили отвести ее в порт, а он не справился, не справился со своим первым самостоятельным заданием. Он пристально смотрел на заходящее солнце, надеясь, что никто не заметит его слез.