Портрет «Незнакомка»

После полудня. Красноярская зимняя погода суровой Сибири давала о себе знать. Люди укутывались в полушубки как могли. Единственное, что облегчало переносимость таких зим, начинавших обживать осторожно места между устьями рек Кача и Енисей, – это безветренный сухой климат.

Жителей после освоения этих земель насчитывалось не более пятидесяти тысяч человек, большую часть которых составлял «чуждый элемент» советской страны, из-за усиленных репрессий начавшихся с конца двадцатых годов ХХ века. Со своими нравами и правами.

СибУЛОН, первый енисейский лагерь, занимался полеводством, животноводством возведением железнодорожных веток и путей. Нередко даже в условиях с недостаточности правильной организации, но где основной обязанностью для процветающей страны являлась золотодобыча.

Сокрытие главных ресурсов коммунистической страны было не редкостью и после тридцатых годов привело к ужесточению мер к репрессированным. До этого первый начальник, член ВКП (б), старался не злоупотреблять властью и отчасти скрывал золотые рудники, обнаруженные его людьми, дабы не усердствовать с организацией по добыванию драгметалла, оберегая свою нервную систему. О нем в будущем еще вспомнят. Но пока суровый зимний климат с отметкой в конце января 1932 года –46º С приостанавливал лишь некоторые работы, связанные с сезонной распланировкой.

Жилые комплексы Сиблагеря располагались по отношению друг к другу на различном расстоянии. Похожие на избы, внутри они были переделаны так, что напоминали бараки с общими спальнями, уличным отхожником1, местами приготовления пищи, где проходы зачастую были перекрыты сушащимся бельем.

Как напоминание о том, что все делается ради трудового советского народа, отодвигая пусть ненамного тягость политзаключенных, издавалась периодика, выходившая небольшими буклетами. В штабе начсублага2 на стене висела стенгазета, оставшаяся со времен Красной Армии, ретушированная местным художником Софией Крамской-Юнкер.

Последние дни февраля этого года спад заморозков определил ветреность начала марта.

В кабинете Чунтонова над столом висел портрет Сталина слева, справа – портрет бывшего главы ГПУ Дзержинского, отличаясь от фотоизображения вождя тем, что был нарисован от руки.

В один из полдней, когда солнце заливало светом кабинет, начальник лагеря рассматривал документы управления, прибывшие из Ленинграда. К трем часам на пороге появилась женщина, сухонькая, лет шестидесяти, с выпученными глазами.

– Вызывали, Михаил Митрофанович? – с испуганным взглядом спросила женщина.

Мужчина поднял взгляд от бумаг, встал, поправил портупею. Вышел из-за стола, снял фуражку, положив ее на край стола без бумаг, провел ладонью по коротко стриженной голове.

Чунтонов годился в сыновья художнице. Он внимательно посмотрел на женщину, в его взгляде не выражалось то сожаление, которое он испытывал к заключенной.

– София Ивановна, как у вас самочувствие? Получше?

Зная, что художница недавно пережила инсульт, сожалел о ее здоровье, но как о руководителе небольшого художественного кружка, состоявшего всего из двух человек, собственно, ее учеников. А также и потому что она была дочерью известного художника.

– Да, спасибо, Михаил Митрофанович, лучше уже. У меня вот только просьба, Михаил Митрофанович, – умиленно вглядывалась скорее в форму начальника заключенная, – Олюшку цинга замучила, ей бы молочка парного, да хворь и должна бы отходить. Да и зря, я думаю, Михаил Митрофанович, ведь девчонка мается, муж ее арестованный, слышали, наверное, давно которого уж нет. Так вот…

– И откуда такие слухи, София Ивановна?! – Чунтонов пресек открывавшуюся фамильярность. – Ничего о муже ее я не слышал, – солгал Чунтонов.

– Но у меня для вас другая информация, Софья Ивановна, – начал мужчина.

Крамская стала вся во внимании. Форма обращения пусть и расположенного к ней начальника лагеря все же могла иметь тайный характер с нехорошим событием к ней.

– Двадцать восьмого февраля возбуждено ходатайство о пересмотре вашего дела. Из Минусинска пришел документ с запросом охарактеризовать вашу личность.

– …что вы им сказали? – с опаской, помедлив, спросила женщина.

– Знаете, Екатерина Пешкова, видимо, оказалась заинтересована в вашей личности. Идите, я сообщу вам о заключении.

Начальник развернулся, надел фуражку и направился к стулу, где недавно сидел.

– Что еще? – спросил он стоявшую у порога и глядевшую на него в изумлении художницу.

– Идите, я вас вызову, – он снова деловито уткнулся в документацию.

Крамская, не преодолев желание настаивать на прошении своей подопечной, скрылась из кабинета.

Возвращаясь по дороге в дом, где жила, она словно перелистывала моменты своей прежней жизни. Бараки в Иркутске, где ее сильно покусала охранная собака, сорвавшись с поводка. Крики конвойных, очернявших ее перед другими как вражьего человека. С ее-то любовью к российскому обществу.

То, что воодушевляло ее продолжать внутреннюю борьбу, вероятно, находясь в обществе таких же заключенных, как и она, бывшей интеллигенции, и неистовая надежда вернуться домой, до возвращении в родные места перед которыми оставалось два года. Суд принял решение отправить ее в ссылку на три года вместо пяти. Переезды, ночные недосыпания, работа в грязи, недоедания – все это отражалось на здоровье Крамской-Юнкер. Но воспоминания об уроках живописи, на которых с притворным нежеланием, София Ивановна понимала это только сейчас, отец учил ее рисовать, творить, располагали к жажде продолжать жить.

Находясь в заключении до перевода из политизолятора, с ней случилась большая неприятность, обломыш черенка лопаты сильно поранил усталую женщину, вызвав паралич, по причине ее плохой кардиологии.

В Иркутске она открыла для находившихся на госпитализации людей и персонала больницы свой талант, немного улучшив свое положение, впоследствии работая над иллюстрациями учебной периодики. После Иркутска ее отправляют в Канск.

Но в Канске художницу травмируют тем, что отрывают от заинтересовавшейся для нее искусства фотографии. Там было решение ей передавать красоту природы, вдохновлявшую поэтов и прозаиков, переводя в информационное поле газет. Увлекшись, не выдержав конкуренции, София Ивановна вновь должна была этапироваться в дальние места. Подлечившись, и следующий конвой вел ее в Красноярск. Где она нашла единомышленников. Набравшись опыта и прозорливости под осенний прилив ухудшения здоровья, перешла к предприимчивой атаке попыток восстановить свою личность и вернуться на родину.

В ночь на двадцать первое сентября 1931 года София Ивановна, присматривая за больной Мартьяной, не спускала с нее глаз, пытаясь утешить, зная, что вылечить ту не удастся.

– София Ивановна, – с трудом говорила больная женщина, ей было около тридцати семи лет, – что вы так горячитесь за меня, пошли бы вы поспали, а я… – Болезнь не давала ей общаться.

– Спи, спи, любушка, немного осталось, сезон кончится – так выберешься, надо только врача толкового позвать, – успокаивала Мартьяну София Ивановна.

В доме туруханского лагеря было расположено несколько секций для ссыльных, но все они переплетались в один барак.

– Вот. София Ивановна, принесла, пусть попьет горячего, – к ним поспешила другая ссыльнокаторжная женщина.

К часу ночи немощная женщина заснула.

– Заснула, кажется, – заметила та, что принесла горячий бульон.

Крамская. прижав ладони к лицу, устало потянула их вниз.

– Что же делать-то, Софушка? – спросила ее подруга по несчастью.

– А писать надо, жаловаться, мол, так и так, – раздался неподалеку от них женский голос.

Это была Пирогова, осуждена по политическим взглядам, как и Крамская.

– Кому? – безнадежно пронеслось от подруги Софии.

– А Луначарскому, мол, так и так. Вы у нас женщина представительная, – обратилась она к художнице, – всюду делающая пользу, для каторжников и начальства. Мол, свою ошибку принимаю и впредь обещаю не вмешиваться в политические дела, вот где-то вот так… Он же как-никак крутится в этих местах, да и нашу Софочку должен знать не хуже… – советовала Пирогова, однако сама не верила своим словам.

Здесь в ссыльном бараке, казалось, только самоличная встреча с личностями бригантины искусства может дойти до их слуха. Пирогова Анастасия не призналась, однако, что была лично знакома с одним из служителей богемы, будучи возлюбленной одного из писателей. Обвиненная в шпионаже, она была сослана в иные места, не зная, что ее возлюбленный решил сохранить свою семью, стараясь как можно быстрее забыть о молодой подруге.

Наутро больная уже не подавала признаков жизни.

Для Софии Ивановны Крамской горя в этом не было, смерти она встречала уже много раз, провожая и не друзей, и подруг. Переэтапировавшись еще летом в Красноярск, к середине осени она поняла, что здесь творились свои порядки. А начальник лагеря или не знал или делал вид, что ничего не знает.

По слухам она знала, над одним из каторжан учинили свой суд. В одном из отрядов глава узников, прельщенный одним из старшин начлагеря3, этот случай по скрытию запаса золотых рудников вышел одним из ссыльников, в наказание невольника оставили на съедение комарам и мошкам, привязав того к дереву. Одно из изощренных наказаний. О таких наказаниях невыносимо было слышать и оставаться здесь.

Ухудшение здоровья давало о себе знать. София Ивановна не раз обращалась к лагерному фельдшеру, но из-за недостаточности медикаментов отчасти он разводил руками и предлагал больше принимать пищи и пить теплое, что никак не соответствовало ее положению. Лишь изредка, когда делала зарисовки или портреты семьям местного охранного подразделения, привезшим с собой жен, в частности из начальствующего состава, или сельчанам, те выручали ее, накормив хорошей едой. Софии Ивановне разрешалось передавать еду и ее знакомым каторжным. Конечно, Чунтонов об этом не знал наверняка, а если и знал, то опять же не подавал виду. И в соответствии с плохим здоровьем Крамскую-Юнкер не привлекали к масштабным работам на лесосеке, работе в ямах, на траншеях по строительству путей.

Все это хранило шестидесятилетнюю женщину до поры до времени. Влияние погоды в осенний период с участившимися дождями и моросью, холодом, необходимость хотя бы нормального питания угнетали художницу. Последний портрет репрессированной Марии Ицыной, сделанный в честь дня рождения подруги, дабы поднять ее настроение, казалось, уносил последние силы. Новый удар инсульта давал о себе знать. Приобретенный паралич обездвижил левую руку Софии Крамской.

В ночь на пятнадцатое октября она, собрав силы, тщательно продумывая каждое слово, принялась писать письмо на имя Екатерины Пешковой, бывшей жены Максима Горького.

Рыжик, так обычно называли друзья и знакомые маленькую дочь Ивана Николаевича Крамского Софию. Сам известный художник, портретист давал большее внимание своей дочери и стал уделять еще больше повзрослевшей. Ни много ни мало делая знаки внушения о продолжительности его творческого течения. К такому побуждению он пришел однажды, когда маленькая Софи впервые в пять лет взяла карандаш для набросков, предложенный художником.

Юная София Ивановна родилась в Петербурге, когда известность ее отца уже состояла среди столичной богемы. Сюда входили известные художники, писатели, актеры театра, в будущем кистью Ивана Крамского были исполнены портреты четы императорского двора и ее родственников. Одним из друзей Крамского был поэт Некрасов. В то время Некрасов был редактором журнала, включавшего произведения как отечественных, так и зарубежных авторов. Навестив его однажды, уделив ему некоторое время, узнав о болезни, Крамской пишет его портрет. Некрасов постоянно отшучивался, не зная, что спустя три недели его не станет.

Болезнь дочери художника заставляет оставить затею о ведении Артели, включавшей передовых художников того времени, отдававших свою работу образу современности. Иван Николаевич, разжигая борьбу со структурой Академии художников, предполагает, что живопись его времени теряет черту графического образа. Считая, что нужно этим искусством не только превозносить государство, но и чтоб их работа приносила прибыль.

С таким подходом или с подходом признательности к личности художника семья Крамского переехала на семнадцатую линию Васильевского острова. Здесь все словно изменилось, продолжала бурно идти работа, появлялись новые заказы, портретистика, ретуширование, преподавание, часто чередуясь друг с другом. Крамской все чаще, уделяя внимание психологически графическим, живым портретам, как бы соревнуясь с все больше прогрессирующей фотографией.

Поддерживая новое продвижение, товарищество художников оставшихся после Артели, Крамской пишет замечательные портреты, в том числе в 1876 году он начал портрет своей жены Софии Николаевны, законченный лишь десятилетия спустя.

В этом же году начат и закончен портрет Третьякова и помещен в галерею этого мецената, у которого висело много работ знаменитого художника, в том числе выполненные под заказ самого купца-передвижника. Маленькая Софи, увлеченно забегая в мастерскую отца, старалась приметить работу отца. После смерти сына Крамского внимание, казалось, переносилось на дочь. Впервые Крамской задумал уделить девочке больше внимания и приобщить ее жизнь к искусству.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

1

       Туалет, сортир.

2

       Начальник сибирского лагеря.

3

       Начальство лагеря.