Избранные. Фантастика о дружбе
– Можешь забрать себе.
– А-а… Спасибо.
Подобное великодушие несколько успокоило Сережку, но он по-прежнему держался бочком, насупившись, прям-таки со звериной осторожностью. Мне же оставалось лишь моргать, так как по неизвестным причинам я вовсе не ощущал никакой опасности.
– Да не за что.
– А как звать того парнишку?
– Дима, – машинально ответил незнакомец. – Но он не из твоей деревни. Из соседней.
– А откуда вы знаете, из какой я деревни?
– Так я вас всех знаю, – хмыкнул незнакомец. – В определенном смысле, я живу ради вас.
Это прозвучало довольно странно, и я поглядел на Сережку.
– Как так?
– Ну вот, как-то так, – отозвался незнакомец. – Ведь ты же любишь лето? И друг твой, – он кивнул в мою сторону, – тоже любит. Правильно?
– Угу.
– Вот потому я и знаю вас.
Сережка растерянно посмотрел на меня, затем вновь повернулся к незнакомцу.
– Вы кто?
– Июль.
Ответ поразил нас обоих. От неожиданности я даже выпустил порядком уже запыхавшегося жука, и тот плюхнулся куда-то в траву. Я хотел было нагнуться и подобрать его, но передумал.
– Что значит июль?
– Имя мое. Меня зовут Июль.
– Чепуха какая-то, – запротестовал Сережка. – Июль – это месяц! Не бывает таких имен.
– Верно, месяц. И мое имя. Я и есть месяц Июль.
Сережка надолго замолчал. Я же тщетно пытался переварить услышанное – было во всем этом что-то мистическое, даже сказочное…
Сам не понял, как спросил:
– Вы – лето?
Июль ласково улыбнулся, и мне вдруг стало очень легко на душе. В тот момент я окончательно убедился, что опасаться этого странного человека не стоит. Чудак? Всякое может быть. Но зла он не причинит. В глубинах его глаз не таилось никакой угрозы. Он просто гулял, он…
– Я – лето. Вернее, лето – это я, – сказал Июль.
– Ничего не понимаю, – рассердился Сережка. – Лето – это время года, а июль – название месяца. Вы не можете быть летом.
– Это почему же?
– Ну-у… потому что… – Сережка замялся. – Просто не бывает такого!
– Сереж, – впервые прозвучало его имя, и Сережка аж подпрыгнул от удивления, – ты веришь, что бедная Варя плачет ночами у озера, где утонула? Веришь ведь, да? Так почему не хочешь поверить в меня?
– Потому что там привидение, – и глазом не моргнув, заявил Сережка. – Привидения существуют – это всем известно! А вот про то, чтоб месяцы по земле разгуливали, такого я что-то не слыхал.
– Значит, будешь первым, кто об этом расскажет, – хмыкнул Июль, пожевывая тростинку. – Месяц ведь наступает, приходит. Ты сидишь в школе, слушаешь урок Нины Васильевны и наблюдаешь, как за окном зима сменяется весной. Одни месяцы уходят, другие приходят. Вот я и пришел.
То, что Июль знал имя нашей классной руководительницы, поразило еще больше, чем то, что он знал наши имена.
– Это как в сказке, что ли?
– Ну да, – кивнул Июль.
– Не бывает такого, – огрызнулся Сережка. Тем не менее в его словах чувствовалась неуверенность.
– А чего вы сейчас хотите? – отважился я на очередной вопрос.
– Ничего, – сказал Июль, – просто гуляю. Мне порой интересно посмотреть, что и как в этом мире делается. Пройтись по полю, понаблюдать за рыбой в реке, подремать в тени деревьев где-нибудь на опушке леса, поглядеть, как резвится ребятня. Ведь я, в большей степени, живу детством – верой, что вы меня ждете, радуетесь мне. Я есть только до тех пор, пока нужен.
– А как же остальные времена года? Весна там, зима?
– У них свои предпочтения. Весна живет влюбленными, их радостью, биением их сердец. Осень – воспоминаниями стариков, меланхолией. Зима, в принципе, та еще злюка. – Июль усмехнулся. – Но и у нее случаются хорошие моменты. Ей льстит детская вера в чудеса перед новогодними праздниками, снежки и все такое.
– И они тоже гуляют?
– Иногда. Тут все зависит от настроения.
– Ерунда, – настаивал Сережка. – Все равно так не бывает.
– Отчего же? – Июль сорвал травинку, покрутил ее в пальцах. – Видишь? Трава же бывает. И рыба, которую ты ловишь, – она тоже бывает. Сережа, а то, с какой радостью ты бросаешь в угол портфель, когда последние уроки окончены и приходит пора летних каникул; то, с каким нетерпением помогаешь своей маме собраться и с каким предвкушением вы едете сюда, – это ведь бывает?
– Это не одно и то же.
– Да, но одно зависит от другого. Не будь меня, ты бы перестал радоваться, загрустил. Не будь твоей радости, не было бы меня. Понимаешь?
Я понимал. Я смотрел на этого человека, назвавшегося Июлем, и мне было ясно, что он имеет в виду. Все взаимосвязано. Мы радуемся солнцу, и солнце радуется нам. Мы ждем лета, а лето ждет нас.
Просто… лето порой тоже хочет погулять.
– А что будет, когда я вырасту? – вдруг спросил Сережка.
Я и сам собирался задать подобный вопрос, мысленно шел к нему, но он еще не успел сформироваться у меня в голове.
– Так ведь родятся другие дети, которые будут радоваться мне, – ответил Июль. – А ты, повзрослев, начнешь ценить какое-нибудь иное время года, и тем самым будешь помогать уже ему.
Сережка нагнулся ко мне и прошептал:
– Шизик какой-то. Давай убираться отсюда.
Я удивленно глянул на друга: настолько меня поразили его слова. Неужто он не понимает, неужели не видит? Как же так?! Я хотел было что-то сказать, но у меня будто ком застрял в горле.
– Все нормально, Жень, – добродушно заметил Июль. – Идите. Не стоит ничего говорить.
Сережка схватил корзину-бочку и быстро потащил ее прочь.
– Ты идешь? – крикнул он мне, не оборачиваясь.
Я продолжал разглядывать незнакомца, а тот, в свою очередь, с прищуром смотрел на меня.
– Как? – только и спросил я.
– Пока ты веришь, я знаю, – ответил Июль. – Не забивай этим голову, наслаждайся и дальше своим временем. А что касается твоего друга, то он просто начал взрослеть. И это не его вина, что он видит во мне угрозу вместо волшебства. Ничего дурного здесь нет.
Его слова слегка задели меня.
– А я разве не начал взрослеть?
– Детство еще крепко в тебе. Ты непредвзят и веришь в чудеса, а это самое главное. У тебя есть воображение, Женя, не потеряй его.
Сережка уже отошел метров на десять, когда понял, что я не иду следом.
– Ну, ты чего?! – крикнул он с плохо скрываемой яростью. – Давай живей!
Я глянул на друга, вновь повернулся к Июлю.
– А что будет потом?
– Этого я тебе сказать не могу, – улыбнулся он. – Твоя жизнь на то и твоя, чтоб оставаться тайной и оттого интересной. Сам же я некоторое время посижу здесь, а затем отправлюсь куда-нибудь еще. В мире есть множество мест, куда стоит заглянуть.
– Жека! – настойчиво позвал Сережка.
– Теперь иди, – кивнул Июль. – Не стоит вам с ним ругаться, успеется.
– Когда я снова увижу вас?
– Как только закончится очередная весна, – подмигнул Июль. – С первым солнечным лучом первого летнего месяца я буду заглядывать к тебе в гости.
Я развернулся и побрел прочь, сам себе на уме, не замечая ничего и никого вокруг – ни травы, ни жуков, ни Сережкиной брани. Мысли волчком крутились в голове: что же все-таки имел в виду этот Июль?
– Ребята, не теряйте воображения!
Мы обернулись, но поляна была пуста, лишь тихо урчала вода в реке, стрекотали кузнечики, да вдали, в деревне, заливалась лаем какая-то собачонка.
* * *
А дальше все пошло само собой.
По возвращении домой Сережка рассказал обо всем матери. Та слушала и хмурилась, даже решила сообщить новость соседям – так, на всякий пожарный. Ночью же я вновь читал страшилки из сборника, но разные мысли донимали меня, и потому я никак не мог уследить за сюжетом…
Чудеса и диковины! – Передай дальше.
Как-то так назывался странный рассказ, однажды вычитанный мною в найденном на чердаке фантастическом журнале. Что-то волшебное было в этих словам – надежда, своеобразная вера в светлое и прекрасное. Может, даже призыв к действию?
Тогда я еще не знал, что повесть о мальчике Дугласе, который любил лето, и этот странный рассказ написал один и тот же автор – настоящий Волшебник! Что же узнал он такого, чего не знали все остальные? Что увидел? Быть может, в свое время он тоже повстречался со странным путешественником, которого звали Июль? Лето посоветовало ему не терять воображения, и он не потерял его…
Так я и уснул – с открытой книгой и включенным фонариком.
В те дни предчувствие чего-то плохого больше не донимало меня. Лишь однажды я ощутил нечто этакое: когда уезжал от лучшего друга в жаркий и душный город, к телевизору и запаху отцовского пота. «Скоро встретимся», – хлопнул меня по плечу Сережка. И тут я увидел все это – свое ожидание надвигающейся беды – в его глазах. Там эта беда и таилась, оттуда и брало начало мое предчувствие.
Автомобиль мчался по проселочной дороге, вздымая облака пыли, а я, погруженный в раздумья, трясся на заднем сиденье. В какой-то момент я даже испугался, что с Сережкой приключится беда, что он не вернется, и я никогда больше его не увижу. Но чуть позже я вспомнил слова Июля: он просто начал взрослеть.
Что ж, ответ скрывался именно здесь.
Минуло полгода, зима развернула над городом свое покрывало, а я начал замечать, как постепенно отдаляется от меня Сережка. В нем произошли разительные перемены. Наши с ним дороги сошлись вместе, переплетались какое-то время, а после начали расходиться. Я потерял друга, вместо него у меня появился приятель – человек, с которым можно поговорить на отвлеченные темы, выпить бутылку-другую пива. Но не мечтать. Не вспоминать. Не обсуждать. Ведь интересы у нас отныне тоже стали разные.
Наши жизненные пути удалялись друг от друга все дальше и дальше. Так, со временем, я потерял и приятеля.
* * *
До сегодняшнего дня, когда проснулся и взволнованно уставился в окно, откуда мне улыбался Июль. Нет, в этот раз он не был человеком, одна сплошная магия – озорной луч на полу, затаившийся ветер в кронах деревьев, золотистые отблески на карнизе, неугомонная бабочка-капустница, ткнувшаяся в стекло и умчавшаяся прочь. Но Июль определенно был здесь, я чувствовал его присутствие.
– Куда это ты? – поинтересовалась жена.
– Надо!
И, даже не закрыв за собой дверь, я устремился на улицу.
Весь день пробродил по местам своего детства, с тоской отмечая, сколь многое изменилось за минувшие годы. Наверное, впервые мне стало грустно оттого, что нельзя ничего вернуть – хотя бы на пару часиков! – просто чтоб насладиться, вновь ощутить в себе это чувство. Радость и волшебство.
– Чудеса и диковины, – шептал я.
А потом вот решил наведаться на старую квартиру друга. Я не особо рассчитывал, что он до сих пор пребывает здесь. Думал, Серега разбогател, давно уже перебрался в другой город…
Дверь мне открыла незнакомая и, судя по виду, сильно уставшая женщина. Я представился, поинтересовался, здесь ли живет такой-то, – и был приятно удивлен, когда она раздраженно крикнула в пыльную глубь комнат: «Эй, тут к тебе пришли!» Так мы оказались в убогой кухоньке, где обрюзгший и облысевший Серега пытался впихнуть мне стопку дешевой водки. Женщина была его женой, звали ее Марина. Она злобно прицыкнула, когда ее муж с довольным видом потащил меня на кухню, где целеустремленно принялся греметь посудой.
Что же с ним произошло?
– Все равно он был ненормальным, – пробурчал Серега, глядя на меня слезящимися глазами. Каким-то невероятным усилием воли он сумел одержать верх над своей памятью. То, что его так растрогало, ныне постепенно уходило. – Чертов Июль! Не-е, Женек, ты меня, конечно, прости, но я ж тебе не сопливый пацан, чтоб верить во всю эту хрень.
Плеснув еще водки, Серега быстро опрокинул ее в себя. Звучно выдохнув, заел куском черствого хлеба. Алкоголь окончательно разрушил волшебство, готовое вот-вот пробудиться под действием воспоминаний. И мне вдруг показалось, будто Серега и вовсе не хочет, чтобы тот озорной темноволосый мальчуган, каким он некогда был, возвращался. И еще мне показалось, что Серега даже боится его. Может, ему просто было стыдно?
Он вновь потянулся к бутылке.
– А сам-то ты как? – пробормотал заплетающимся языком. – Где работаешь? Семья там, дети?
Все умерло. Начались скучные рафинированные разговоры на повседневные темы, и мне оставалось лишь вздохнуть. Сегодня я вновь почувствовал прикосновение детства, но так и не сумел его отыскать. В принципе, глупо было даже пытаться. Ведь нельзя вернуть то, что безвозвратно ушло. Нет, нельзя…
А еще я подумал, что, наверное, мы просто безнадежно повзрослели.
Не дождавшись ответа, Серега осушил стопку.
– Э-эх, хороший продукт!
И внезапно его повело, взгляд утратил фокус, и Серега, что-то бубня себе под нос, повалился на стол. Я испугался, даже вскочил со стула, но, услышав размеренный храп, все понял.
Потоптавшись некоторое время на кухне, я вышел в прихожую и позвал Марину.
– Чего?
– Кажись, он готов, – сказал я.
– Опять уделался, что ли? – рассердилась она. – Ничего, пусть там и дрыхнет, алкаш треклятый! Скотина! Ему не привыкать. Да и вы все задолбали уже! Ходите-бродите, пьянствуете тут. Житья от вас нету!
Не дожидаясь, пока она окончательно разъярится, я поспешил уйти.
* * *
Замерев посреди двора, растерянный, я смотрел на резвящихся в песочнице детей, и на оккупировавших лавочки стариков, и на говорливых мамаш с колясками. Их тени причудливыми фигурами скользили по земле, в то время как послеобеденное солнце лениво плыло в синей густоте неба. Кругом порхал тополиный пух, жужжали шмели. И где-то вдалеке погромыхивал допотопный, с облупившейся по бокам краской, трамвай. А в лицо мне дышало зноем. Веяло городом, но то была не отвратительная вонь урбанизации, нет. Что-то совершенно иное. Что-то повседневное, привычное и потому не замечаемое.
Я поглядел себе под ноги и с удивлением обнаружил несколько суетливых муравьев, спешащих по своим делам. А у подъезда величественно восседал огромный рыжий котяра, насмешливые глаза которого были такими же рыжими, как и его шерсть. И все это словно бы складывалось в цветастый калейдоскоп из пестрых образов и дурманящих запахов, проникало в самую душу. Несмотря на все разочарования дня, хотелось мчаться незнамо куда, и дышать полной грудью, и ликовать без всякой на то причины, и просто жить!
И тогда меня вдруг осенило: волшебство… – я ведь вовсе и не утратил его, как мне оно показалось. Магия лета по-прежнему была здесь, наполняя пространство вокруг, и Июль стоял где-то рядом. Он добродушно поглядывал на меня и, быть может, загадочно улыбался. Он был все такой же – высокий, загорелый, с неопределенного цвета глазами и неизменной тростинкой во рту.
Я буквально слышал его слова:
– Не теряй воображения.
И от этого становилось легче. Июль был здесь, – детвора радовалась ему, пусть и не осознавала этого, да и мамаши со стариками тоже радовались. И даже котяра у подъезда казался вполне довольным его появлением. Ведь дело совсем не в возрасте, верно? Дело в воображении. Июль живет именно там, где сохраняется и детство, и вера, и волшебство.
И теперь, когда я наконец понял это, мне осталось лишь повторить слова Волшебника, сказанные им задолго до моего рождения.
А потому, улыбнувшись лету, я прошептал:
– Чудеса и диковины, – передай дальше…
Сор, прах, старый сюртук и тихое бип-бип
Камелия Санрин
Сколько помню, меня всегда угнетала потребность людей всё классифицировать. Поскольку, будучи мелким, я мотылялся вне поля радара и подлежал лишь одной классификации: «мелочь пузатая». Я рос и со мной росло раздражение. Мне не хотелось быть мелочью. Мелочь ведь никого не интересует. А мне, стало быть, хотелось внимания, любопытства, тихого «ах» и громких аплодисментов. Поцелуев тоже хотелось, конечно. Но поцелуи – табу. Наверное, чтобы поцелуи не были табу, нужно с младенчества привыкнуть к ним. Когда человека кладут поперёк кровати, чтобы расцеловать в пузо и в жопу, человек растёт в понимании своей сладости. Во мне никакой сладости никогда особо не замечалось.
Мой глухонемой дед давал мне пожрать и тыкал носом в грязную тарелку: помой, значит. Приучал к аккуратности и заметанию следов. Пожрал – сделай так, чтоб никто не догадался: то ли ты жрал, то ли нет. Глядишь, накормят по новой.
С другой стороны, вне поля радара – тоже по-своему неплохо. Можно шляться где угодно и никто тебя не замечает. Ибо раз и навсегда установлено: «мелочь пузатая шляется где угодно. Таково отличие мелочи от человека разумного».
Я, кстати, в курсе, что времена изменились и мелочь сейчас ценится выше, чем в моё время. Но я притворюсь, будто забыл об этом, ок? Окунусь в своё детство – какое-никакое, прошедшее, но незабываемое. Как бы, шучу… но об этом позже.
Я не помню, как в городе появились братья Вонг, но я помню день открытия гаража. Вся малышня, естественно, скопилась у ворот в ожидании чего-то нездешнего. Мы, что постарше, слонялись поодаль, притворяясь, будто нам по барабану и мы тупо случайно сюда забрели. Одним глазом косили на ворота, другим крутили по окрестности. Потом Джон нашёл гайку. Джон был мой лучший друг, да и сейчас он мой лучший друг, хотя и живёт всю жизнь на одном месте, а меня вечно куда-то несёт. Но в этом-то и прелесть: я возвращаюсь в свой городок, захожу к Джону – и вижу всё, что видел и десять и двадцать лет назад – и всё в том же беспорядке. Джон очень умный, на редкость умный человек. Он не умеет ни читать, ни писать, но всё, что ему случилось услышать когда-нибудь в школе или по радио – всё тут. Он всё обдумал, всё понял и применил будь-будь. Он, например, сделал самогонный аппарат, когда нам было четырнадцать лет. Вы слышали когда-нибудь такое? Парень просто пришёл в школу на урок химии и послушал про испарение жидкостей. Потом ушёл и до конца недели в школе не появлялся. Делал самогонный аппарат. Я говорю вам, он гений. Если бы кому-нибудь было не плевать на его образование – и кто-то бы его заставил учиться – Джон был бы сейчас лауреатом нобелевской премии. Конечно, всем было плевать и папаша Джона был единственный, кто оценил его домашнюю работу. Заграбастал аппарат и гнал без передыху, пока какие-то трубки не пожёг. Джон ему потом ремонтировал время от времени, чисто, чтоб отстал.
Ну и, как вы думаете? – в нашем городке открывается гараж, а мы пропустим? Он два года стоял запертый и заброшенный, и не то, чтоб мы не побывали в гараже ночью с фонариком. Не помню зачем – не то клад какой искали, не то трубки для самогонного аппарата. Что-то нашли, Джоник нагрузил меня железками и сам ковылял с оттопыренными карманами и джутовым мешком за спиной. Ногу гвоздём пропорол, вот и ковылял. Но Джону было плевать на болячки и порезы – он обожал свои железки.
Некоторые, кстати, называли гараж конюшней по старой памяти. Но конюшен в округе можно ещё сыскать, а гараж один.
К чему это я? А. Ну, открыли гараж, да. Джон так в нём и работает по сей день. Братья Вонг его когда-то впустили, да не смогли выгнать. Собственно, он у них этот гараж потом и выкупил.
А потом мой дед задумал помереть и я остался ни туда ни сюда, хотели в детдом забрать, но папаша Джона поклялся, что будет за мной присматривать. И присматривал. Наливал мне стопочку время от времени и гонял к мяснику за стейком. Конечно, чтобы купить стейк, нужно сперва добыть где-то деньжат. Я и добывал. Разносил газеты, подметал улицы, чем только ни занимался. У Джона уже стала складываться репутация, его называли «тот чокнутый парнишка с мопедом». Он же соорудил себе мопед из старого велика. Естественно, запчасти должен был поставлять я. Потом снова велел мне найти разных железок и сделал мопед для меня. И я стал зваться «дружок того чокнутого парнишки с мопедом» – и это было уже кое-что. Не «мелочь пузатая». У меня стало появляться своё лицо.
Плохо то, что меня также стали называть «тот парнишка, что вечно копается в мусоре». Людям плевать, что в мусоре можно найти штуки, которые и за пять фунтов не купишь. Например, погнутое колесо от велосипеда. Расправить обод, приварить спицы, заклеить почти целую резину – и как новенькое. А откуда бы у пацанов, типа нас, были бы свои мопеды. Кстати, то, что Джон так здорово понимает химию, помогло нам сэкономить кучу монет на горючке. Мы ездили на самогоне. Нам в те времена скорость была дороже выпивки. Да и сейчас ничего не изменилось. Джон как не пил, так и не пьёт. А я, хоть и не откажусь иногда от рюмки-другой – но, если можно залить эту рюмку в бензобак моего байка и умчаться куда-то «вззааа-ах!» – так я не стану раздумывать. Мне эта музыка дороже любой амброзии.
Ну вот. Джону вечно нужны были всякие железки. Он всегда мог найти им применение. Да видели бы вы его дом! Там же целый музей. Там есть старинные часы, которые он отремонтировал, когда ему было тринадцать лет. Вот, просто: кто-то выбросил, я подобрал и принёс ему. Джон дней десять не ходил в школу, чинил – разбирал и собирал, разбирал и собирал. Даже попросил меня взять в библиотеке книжку про часы с картинками. Я взял. Там всякие схемы, чертежи – глаз сломаешь. Но для Джона это семечки – не буквы же читать. Читать он, кстати, не умеет. Ну, как? – умеет, наверно, но по слогам, хуже любого первоклассника. Но руки у него золотые.
Я люблю бывать у Джона. Он помнит все вещи, у него там настоящий музей. И он помнит такие подробности, которые я уже давно забыл – и рассказывает мне. Как будто снова жизнь проживаешь – так у него побывать. Да, Джон редкий человек. И его легко порадовать – только принеси ему какую-нибудь непонятную железку и всё. Он готов. Сядет за стол, положит находку на газетку и давай вертеть в разные стороны. И калякает рисунки всякие на полях газеты. Вообще, такие люди редкость. Столько всяких несчастненьких кругом – им хоть стейк принеси, хоть бумажник с деньгами – они сожрут и снова несчастны. Потому что не умеют сами ничего делать своими руками. То есть, потребители. А Джон не потребитель. Вот в этом разница.
Я позвал его разобрать чердак.
Пока дед был жив, он мне под страхом смертной казни запрещал лазить на чердак. Я догадывался, что там хранятся какие-то несусветные сокровища. Страшно хотелось на эти сокровища глянуть хоть одним глазком. И я, конечно, лазил и рылся – но по-быстрому, пока деда дома нет. А дед был дома почти всегда, отлучался редко. Так, на почту за пенсией, или газету купить и табаку. За остальными продуктами посылал обычно меня. Напишет список на обрывке бумаги синим химическим карандашом – и положит посреди стола в кухне: вот, мол, твой обед. Преврати эти буквы в продукты. И горсть монеток рядом – подсчитано по единого пенни. Не выкроишь ни на бутылку лимонада, ни на леденцового петушка. Я, кстати, любил этих петушков. А в выходные дед предпочитал быть дома один. Мне выдавался шиллинг на обед и дверь дома для меня захлопывалась. Собственно, делать дома было нечего, так что я воспринимал это как дар божий. В церкви мы бывали редко. Лет до десяти я ходил в воскресную школу, но потом как-то вырулилось, что это стало необязательно.
Поэтому я забирал свой шиллинг, задирал нос и шествовал по главной улице походкой миллионера. Естественно, еду я не покупал. У меня была мечта покруче. Мне хотелось прокатиться на автомобиле или на мотоцикле – блин, до чего меня тянуло к этим блестящим штукам! И я тащился в паб, где стояли игровые автоматы – и проматывал там свой шиллинг в чистой уверенности, что уж сегодня-то! – сегодня мне точно повезёт. Но шиллинг заканчивался и все мои теории и хитрые планы не срабатывали. Желудок начинал выть зверем и случалось так, что мы с Джоником воровали еду с прилавков. Потом мы как-то об этом заговорили и пришли к выводу, что гемблинг не для нас. Мы просто повзрослели и поняли, что нам не по пути с жуликами и их лёгкими деньгами. Да и жалко было бедных женщин, торгующих пирожками с утра до ночи. Вообще, женщин всегда было жалко.
И вот мой дед откинулся, и с ним пропали записки на кухонном столе и мой воскресный шиллинг. Естественно, что-то мне перепало от горсовета – ну, там, талоны на питание, помощь со школьной одеждой, по мелочам. Сейчас понимаю, что, если бы я захотел учиться в университете – мне бы, наверное, помогли и с этим. Но тогда было ясно, что нужно работать. И я стал разносить газеты.
А в один из воскресных дней мы с Джоном полезли на чердак. О, там было тесно. Наш дом был старый, уж точно больше двухсот лет – и все эти двести лет откладывались всякими полезными вещами на чердаке дома. Ящик с поломанными игрушками – некоторые я помнил, и помнил, как дед собирался их починить. Но вот, руки не дошли и уже не дойдут.
Вешалка с верхней одеждой. Самодельная этажерка из неполированных досок, грубое временное сооружение, пригодное разве для сарая или чердака. Ну, чердак тут и есть. Этажерка забита картонными коробками – из-под обуви, из-под платья, шляпная коробка, коробка от фарфоровой куклы – и кукла внутри, с отколотым носом и без рук. Венера Милосская в роскошном шёлковом платье – но руки-то важнее платья, кому нужны твои наряды, безрукая красавица с отколотым носом? Коробка с открытками – курорты, цветы, красавицы и красавцы, лошади, кареты – я забыл о времени, но Джон меня одёрнул: