Рабы эскапизма. Сборник рассказов

Nunca Más

Здесь я поднимаю вопросы, на которые нет однозначного ответа. И поэтому слишком глубоко я не советую в это погружаться. Мне, как автору, за это немного неловко. Но этот мир, воссозданный мной, серый и тяжелый, как палладий, имеет право на существование. Это моя самотерапия с привкусом помощи незнакомым мне или кому-то из тысячи хорошо мне знакомых.

Я увидел немного неба, и теперь почти всегда молчу. Вчера за день выкурил две пачки – не рекорд, но снова нехорошая тенденция намечается. Только будучи раздраженными табачным дымом легкие могут свободно вдыхать.

Вдыхаю. Перед глазами открываются двери. Двери лифтов в Красноярске, Сургуте или Москве везде одинаковы. А может в Хабаровске? Грустный город, которым никто не занимается. Негры из 90-х убеждают меня, что все мы умрем, несмотря на то, что кому-то из нас пришла зарплата, на которую мы можем купить веселья. Зарплата от тех, кто давно нас съел уже и переварил. Зарплата от тех, для кого эти тридцать тысяч – лишь плевок вникуда. А мы тут о надгробиях для предков, и о надгробиях для потомков. А эти, с прибылью, о своем сьюте. Уже давно ничего не надо? Понимаю. Вырезать всех из души, словно ты солдат под присягой – так проще. Снять с себя ответственность за всех родных – так проще. Заплатить? Нет. Заплатить картой? Дважды нет. Кость творца очень близко. Кость такого же смертного – нет. Она очень далека. Она эфимерна. Все вокруг шутят. Никто ничего не чувствует, кроме тебя. А люди иные любят нервы щекотать. А тут такие, как мы, выдумываем. Господь всех спасет в любом случае. И вас, и меня. Даже если вы ни во что и не верите.

Сарказм, скажете? Ну да, он самый. Но раз вы его прочитали полностью, значит, не пропащий. И много чего слышали и видели. И вам стало интересно, чем все закончится вот здесь? Так слушайте. Закончилось оно чем-то невнятным, как и в реальной жизни, но в то же время очень многим. Если начать вдумываться, конечно. Если не начинать, то это лишь бездарность. Но мы попробуем. Авось что-то и выйдет.

***

Для кого-то 98-й, а для кого-то 08-й. Тот, кто у власти, тогда еще не устал. Была надежда на то, что сверху нас, заблудших, но не пропащих, поправят. И нашим родителям помогут. Наступил две тысячи пятнадцатый. Такой же безнадежный, если честно, но мы его видели крепче. Нам казалось, что мы сами все сможем, пока не началась реальная жизнь.

А сейчас я проснулся в Шадринске. Маленький город среди лесов и полей. Тара, Братск, Свободный. Любое название подставь – это оно. Весной здесь не пройти, а весна как раз. Шаг за черту, и видишь неприкрытую действительность. Черту, за которой слабому точно не выжить. Я перед ней, но вижу то, что за чертой, и за нее не хочу. Вышагиваю из гостиницы. Чистый спирт, чистый мат. Пьяным я бы тут чувствовал себя в своей тарелке. Но не чувствую, потому что давно не выпивал. Грязь с подошвы соскальзывает на асфальт. Довоенный дом слева, в котором ты жила, а справа отделение полиции, которое привели в порядок. Да, силовики живут, как и всегда.

Ночь измучила. Восемь утра. Курю на набережной, которую наблюдал еще тогда, когда не курил. Две тысячи пятнадцатый год. Мы с Дашей продирались сквозь какие-то заросли к берегу, и я твердил ей, что буду ее любить всегда. Я и сейчас люблю. Уже по-другому, но… Но она видит это совсем иначе. Вот я делаю шаг от берега, и уже читаю стихи Шпаликова о том, что нельзя возвращаться в былые места. Было это шесть лет назад. А теперь я их не читаю, а лишь твержу суть. Нельзя. Никогда не возвращайся. Я не знаю, зачем сюда приехал. Посмотрел Даше в глаза столько лет спустя и вернулся на ее Родину. Но ничего из прошлого не увидел.

Я шел по старому городу, словно по полю боя. Купил на сдачу сигарет. В ларьке женщина неприветливо на меня смотрела. Я ей ничего не должен, но она смотрит, будто знает, что все это я прячу от мамы. Не прячу больше. Смотрит и считает каждый рубль, щелкает счетами.

Вот передо мной та же отмель. Здесь Даша клала мне на голову плечо, и обещала что-то. Или в чем-то сомневалась. А я, вернувшись потом в свой родной город, представлял себе, что иду по нему с ней. Невидимый доктор ушел в запой и не помог той, чью плаценту он обещал защищать. Я это и спустя шесть лет чувствую, только мне больше нечего с этим всем делать. Я прочувствовал все песни, которые тогда слушал, но мне они больше не нужны. Мудрость пропащая. А мне всего двадцать два. Я – есть, но мне не за что себя приделать к полотну мироздания.

Раздал мякиш булочки, купленной в ларьке, голубям, и почувствовал, что люблю их. Пес выпросил середину хлеба с маковыми зернами, и я отдал. Самому есть нечего, но я теперь радостный. Потому что порадовал всех. Порадовал ли меня кто-то сегодня? Нет. Я сам напитался через радость других. При том – не людей. Я одинок, сколько бы олимпийских медалисток на моих коленях не посидело. Я одинок, сколько бы салонов такси я не обкатал по всей стране. Это кричит сквозь меня из Калининграда и из Владивостока.

В одиночестве нет места двоим. Потому человек, вкусивший его, переболевший признанием и разочарованиями в себе окружающих, выгоняет всех, кто проявляет к нему заботу. Теперь это только его территория. Очертил вокруг мелом, и не пускает бесов. А бесы нынче все, ибо когда-то все они были слишком хорошими.

Здесь греча сеется, и я во сне все эти годы видел тот берег, где что-то обещал. И понял, что больше никогда. Больше никогда не смогу пообещать в том моменте. Больше никогда не смогу так полюбить. Больше никогда. Просто больше никогда. Стихи не прочитать. Молодость прочавкал среди мнимых пьяных львиц, отпустив всех львиц настоящих. В жизни нет гармонии, но есть гармония в музыке и есть она в литературе. В последней оставляют свои слюни все, кому больно среди тех, кому совсем не больно.

Шесть лет назад я тоже был среди литературы, но не так это чувствовал. Зато сейчас я чувствую, что наполнялся уже тогда. Я копил, чтобы подсознательно все переварить и извергнуть. Только через боль постигается значимое. И пусть иногда хочу ни во что не верить, как Игорь Летов, но верю. Сжимаю себя. И сидя каждое лето на капоте машины среди пшеничных полей надеюсь, что люди действительно стремятся к любви настоящей.

Но давайте вернемся в начало истории. Сегодня я вышагнул с крыльца гостиницы чужого, но родного в прошлом, города. Соскреб грязь с ботинок, вдохнул в легкие что-то кроме дыма. Шесть лет назад город не казался старым, хотя таким он казался нашим родителям. А сейчас новая набережная кажется чем-то чужеродным посреди воспоминаний уже нам. Прикоснулся к стене дома из минувшей эпохи, и услышал голоса тех, кого уже нет в живых. Собрал их за тысячу миль вокруг, и услышал. Я не услышал, что именно они говорят, но сам факт прикосновения к жизни массы безликих мне показался очень важным.

Я нашел по памяти то место, где мы с тобой сидели шесть лет назад. Разгреб влажные ветки и соорудил себе зрительский зал. Сижу один, и так неинтересно. Сижу сам, вдыхаю. Шесть лет назад клялся себе не курить, а теперь тяну эту горечь. И теперь намного холоднее, чем в том июле. Просто горизонт, и просто земля перед ним. Просто река режет сотни километров пустошей. Но теперь эта река сквозь года мне кажется особенной. Исеть вяжет меня со мной исчезнувшим на всем своем протяжении.

И вдруг так радосто стало, что в две тысяси двадцать первом я уже не увижу тебя на той кухне. На той кухне все до сих пор расставлено именно так, как и должно быть расставлено. Каждая чашка на своем месте. И растаявшее мороженое я протягиваю тебе именно так, как нужно. И я ничего не хочу менять там, кроме того, что это нужно было попытаться сохранить не только в памяти. Но может тогда и не получилось бы ничего с литературой? Или черт с ней? Нет, вообще не хочу сейчас ничего переставлять. Оставлю каждую чашку на прежних местах. Или хочу менять, но просто не могу, а потому убеждаю себя в том, что не хочу?

За окном твоей родительской кухни навечно останется тот же Преображенский собор, который точно перестоит все построенное вокруг. Около него все выложили плиткой, но сам так и не побелили. И сквозь голые ветви под свинцовым апрельским небом он видится мне иллюстрацией заветренности моей юности.

Я случайно встретил твою маму на улице. Она меня не узнала. И мне стало настолько больно, что я перебирал вслух себе под нос случайные слова, будто душевно болен, лишь бы перебить мысли. А она растворилась в годах. Лишь вспышка, а мне вдруг важно. Я помню, как она стояла, облокотившись о столешницу, и благословляла нас. Была заметно моложе. А теперь это лишь эпизод. И никогда больше.

Сижу уже на другом участке берега. Сейчас у тебя округлились бедра, и теперь в тебе намного больше женщины, чем я мог себе представить. Теперь в тебе больше матери, чем я мог себе воображать в шестнадцать. В тебе намного больше всего. И все те обещания обрели намного больший смысл. Но теперь от них нет никакого толка. Потому что я одинок, сколько бы званых ужинов не посетил. Мне все еще кажется, что после нашего с тобой лета меня навсегда изменило. Я сам сломал и себя, и свои мечты. Предал любовь, и сколько бы за ней потом не гнался, оставил ее в две тысячи пятнадцатом. Я много структуризировал все это, пытаясь определить, не кажется ли мне все это. Нет, это не юношеское давит, и не чувство вины. Давит настоящее чувство, которое не было смешано вообще ни с чем, но которое я утратил по отношению к себе же. Давит опыт. Опыт, которому ты благодарен, всегда имеет высокую цену. Иной же опыт растворяется быстрее сигаретного дыма.

И вот я поднимаюсь с земли, отряхиваюсь. Прокручиваю в голове тысячу моментов счастливых, бывших за эти шесть лет, и понимаю, что готов их обменять на жизнь с тобой. Готов не стать тем, кем я стал, чтобы все эти шесть лет быть просто счастливым, а после еще быть счастливым полвека. Мое несчастье, которое превратилось в автографы людей, которые не знают мою предысторию, не стоит всех этих страданий. Поэтому я не завидую тем, кто просто радуется каждому дню. Я счастлив, что они не прожили моего, и если они чего-то здесь не понимают, я тоже счастлив.

Может, мы бы остались вместе, пережили "кризис третьего года", из которого только два пути, и пошли по самому вероятному из них – пути безысходного принятия друг друга, когда по отдельности уже страшно, а вместе не так уж и противно. Но раз этого не случилось, что-то будет изнутри съедать меня. Что-то, что мне не хотелось бы кормить.

Тропа выстилается передо мной. Я дохожу до моста, но иду по правой его стороне. Впервые в жизни. Перехожу Исеть. Теперь я в Шадринске, в самом его центре. Ступаю в грязь, обтираюсь. В следующий раз пытаюсь идти аккуратнее, но снова пачкаюсь. И снова обтираюсь. Это житейские сложности. Они меркнут перед тяготами психологических испытаний.

Замер весь мир, и перо в руках. Плохо? Плохо. Я заперт в себе, как в четырех стенах. Завтра начнем летать? Давай хотя бы сегодня выспимся. И пусть нынче у некоторых я все сомнения отнял, что гнилой, как труп, и рот свой не стоит открывать мне – ведь как открою, вру. Не знают они, как можно любить нескольких, каждого по-своему, или хоть кого-то, кроме себя, а не тонуть в ревности. Не знают, чем кормить чертей внутри. И всех, кто открывается, считают психами. А я буду открываться. Буду продолжать перемешивать жизнь мою, жизнь людей мне хорошо знакомых в одну массу, в которой будет уже не отделить одну реальную судьбу от другой. Я буду любить. Как бы мне ни было темно говорить обо всем этом.

Это значит, что теперь я взрослый? Вернусь еще через шесть лет в Шадринск, и почувствую что-то? Как долго еще удержусь на плаву? Найду ли что-то? Выпрошу ли у чертей индульгенцию? Что я скажу в тридцать? Может быть совсем другое. Может быть расслаблюсь и обрету покой, и над этим буду смеяться. Но я всегда буду знать, что никогда больше. Мы все проживаем лишь один раз, и вообще ничего не сможем вернуть. И даже через десять лет будет происходить то, что я не верну через двадцать. И ты тоже. Никогда больше. Это та фраза, которая должна вращаться в голове, даже когда давит рутина. Никогда больше. Никогда.

В сентябре, когда мне снова станет больше лет, я вновь пойму, что наших планет нет давно. И снова не захочу ничего праздновать. Потому что праздновать и нечего. Отдаление от мечты? От любви? От юности? Что празднуем? Кого развлекаем? Дай Бог, чтобы вам было кого и ради чего. И хоть это и противоречит фразе "никогда больше", и надо бы куда-то рваться, хватать моменты, но этого я уже не могу. Лично я. И теперь уже. А вы, я верю, можете.

И по традиции я это не корректировал. Если что, я оставляю это другим, у кого будет к этому тяга. Оставляю тем, кто сможет это воспринимать без личной боли. Корректировать должен тот, кто не понимает, о чем речь. И такие формальности я оставляю именно им.

Внутренняя Монголия

Двери клуба, в вестибюле которого кому-то качественно раздавали люлей, не закрывались. Поток людей позади двигался, обгонял, толкал в спину. Макс на секунду остановился на входе, но понял, что это небезопасно. Подвыпившие толкнут, и сами же тебя в этом обвинят, и пойдет-поедет. Напротив остановился черный "Фантом", и за опустившимся задним стеклом показалось знакомое лицо. Улыбалось. Человек махал рукой, приглашая в салон. Макс сел в открывшуюся перед ним дверь. Музыка давила на перепонки и грудную клетку. Человек на заднем попросил водителя убавить:

– Ну как ты?

Макс что-то кратко сформулировал, положил затылок на подголовник и попросил музыку вернуть. В панорамной крыше над ним ночной космос. Кожаный салон цвета коньяка роскошен, но холоден. То ли алкоголь в голову ударил, то ли наступило просветление по причине его же неожиданно угнетающего действия, но Макс принял решение сходить впервые за долгое время к целителю душ. Нет, не в церковь.

***

– Я плачу вам за то, чтобы вы слушали и не мешали.

– Не мешал чему? – спрашивал серьезный мужчина в очках.

– Сходить с ума.

– Хорошо. Я слушаю.

Макс осекся от неожиданного безусловного принятия его просьбы. С детства он не привык к такому. Сначала мама убеждала его, что он всем мешает. Потом эти установки подкрепили неудачи на личном фронте и первые ссоры с близкими друзьями: "Отброс, отброс, отброс".

– О чем вы думаете?

Максим молчал. Затем выдавил:

– Отброс.

– Вы считаете себя отбросом?

– Не знаю, но самые близкие всегда мне пытались это внушить, – парень немного наклонился вперед, поставив локти на колени. – Понимаете, до какого абсурда дошло? Я за прошлый месяц "поднял" пять миллионов, а вчера не мог поднять себя с пола, потому что я – отброс. Вдруг подумал про это и впал в такое уныние… У меня есть девушка, но я не могу поднять себя с нашей постели по утрам, потому что я…

– …Отброс, – перебил доктор.

– Да, вы меня понимаете. И я даже не могу переехать к ней, или забрать ее к себе, потому что я – отброс. Комплексы, комплексы, комплексы. Так много мыслей в голове, но ни одной точной формулировки, кроме этого одного проклятого слова. Я все время сомневаюсь в том, кем я являюсь, и главное – что я могу. Какое-то расстройство идентичности что ли…

– Вы понимаете, почему мама так делала?

– Потому что сама ничего не смогла реализовать из того, что хотела бы. И я всегда был тем, об кого точить когти легче. Это как пьющий отец, который герой только дома, а герой должен воевать, и он бьет жену. Женщины же применяют психологическое насилие. Маме, как я полагаю, не хотелось, чтобы я был меньшим неудачником, чем она.

– Вы не хуже меня разбираетесь, кажется.

– А вы и не первый мой психотерапевт, – с ноткой гордости в голосе произнес Макс.

Помещение казалось мрачным из-за плотно задвинутых жалюзи. Интимная обстановка. По углам скучающие в полутьме фикусы, на столе стаканы с водой, чистая бумага.

– Tabula rasa, – блеснул знаниями латыни Макс, зациклив внимание на ней.

– Вы употребляете наркотики?

Максим не отвечал. На секунду поднял глаза на доктора, и словно продолжил пересчитывать белые листы.

– О чем вы задумались? – настаивал психотерапевт.

– Я задумался о том, употребляют ли они меня, или я их, – Макс хищно улыбнулся.

Доктор не понял шутки или просто не оценил. Взрослый человек.

– Юмор, – уточнил молодой человек, но разрядить обстановку это не помогло. – Нет, не употребляю.

– Давно?

– Точно не помню, но и ни к чему это. Мне и без них терпимо. А что можно считать наркотиками? Давайте договоримся о терминологии.

Доктор начал что-то перечислять, хитро щурясь.

– А алкоголь? Никотин?

– Вполне.

– Ну тогда да, – впалые щеки только подтверждали теорию.

– Вы понимаете, как работает алкоголь?

– Объясните мне. Может, вы это сделаете лучше других.

– Алкоголь сам по себе не несет в себе ничего положительного и полезного. Он лишь выдавливает из вас последние капли эйфории, но затем организму нужно время, чтобы вернуться хотя бы в то шаткое состояние, в котором вы можете жить. После похмелья часто наступает сильная апатия. Это абсистентный синдром – период, когда тело и разум накапливают то, что из него вытянули силой. Потому спирт никогда не сможет вывести вас из депрессии. Это я так, простым языком вам.

Макс внимательно слушал, и под конец даже начал улыбаться:

– Понятно все, собственно. И вы ничего нового не сказали. Дешево, очень дешево.

– А правда и не должна дорого стоить.

– А что поможет?

– Смена окружения и рода занятий. Вы помните, чем вы мечтали заниматься раньше?

– Только сейчас это уже совсем неважно, – было заметно, что Макс совершенно не настроен обсуждать такие вещи, и доктор это понял.

– Мне отвечать не надо. Себе ответьте. Можно попробовать что-то еще. Вы ведь понимаете меня?

– А таблетки какие-нибудь новенькие?

– Таблетки тоже вас не вылечат сами по себе. Только комплексная терапия. Любые таблетки дают лишь ресурс, с которым вы сможете прийти к позитивным изменениям. И я могу вам в этом помочь.

Макс смотрел на психотерапевта как на наивного мальчика:

– Вы хотите вылечить меня от желания доказывать свою любовь и ненависть дуракам?

– А как мы пришли к такой установке? – удивился врач.

– А очень просто – человек, которого унижали, хронический боец за чужое одобрение. Вы сможете меня от этого избавить?

– А, вы это имели в виду? – собеседники синхронно почесали небритые щеки. – А почему вы тогда не боретесь?

Фраза прозвучала неприлично остро, и Макс даже на мгновение оскорбился, но потом понял, что показать оскорбление – это снова начать доказывать свои чувства. Или просто стало неважно. Объективный ответ сам собой попал на язык:

– Потому что у меня заканчиваются эмоции, которые можно было бы доказывать. Вы только попробуйте дать мне ресурс, и я сразу же за это примусь. Потом снова устану, выпрошу у кого-то ресурс, и этот инструмент самобичевания будет вращаться подобно балисонгу.

– Чему-чему?

– Нож-бабочка.

Доктора шокировала правильно построенная речь и ясность ума, совершенно несвойственная людям с депрессивными расстройствами, находящимися при этом вне стадии ремиссии:

– Вы и сами лучше меня анализируете свое состояние. Может есть вопрос, в котором вы еще не разобрались?

Макс задумался, пробурчал себе под нос отрывки слов, но решил скатиться в иронию:

– Пожалуй, мне удобнее в вас видеть того, кто просто хочет постоять, покурить рядом. А мешать сходить с ума не хочет. Да, именно так. Мне больше нужен собеседник, который не будет меня упрекать, чем психотерапевт. Но ирония в том, что именно вы – лучшие среди таких собеседников.

Терапевт не нашел, что ответить, и сместил фокус диалога:

– Может, поговорим о ком-то из других ваших близких?

– О, это можно. Есть у меня друг один. В принципе, он у меня действительно один. Остальные – знакомые скорее, или партнеры по разным движениям. Никитой зовут. Но смысла говорить о нем так же нет.

– Почему?

– А он тоже из поколения "Полный пролет".

– Расскажите подробнее, пожалуйста, – доктор положил подбородок на тыльную сторону правой кисти, уперев локоть в край стола.

– Вид у вас максимально заинтересованный, конечно, доктор. Расслабьтесь немного, пожалуйста, а то переигрываете.

Доктор принял обычную позу, и после Макс продолжил:

– Вы слышали о такой теории..? Как бы это даже сформулировать..? В общем, если из семьи в детстве уходит мать, то ребенок становится алкоголиком, а если отец – наркоманом. Слышали?

– Есть такая тенденция, – кивнул терапевт.

– Никита – страшнейший в своем роде наркоман. И человек, в общем-то, отвратительный. Даже слишком. Он настолько отвратителен, что этим и прекрасен. Он отвратителен в мыслях, в поведении по отношению к себе, и в саморазрушении абсолютно фундаментален. Так вот, – Макс улыбнулся правым уголком губ. – Он настолько отвратителен, что сам понимает – никакого права кого-либо критиковать у него нет. Только поэтому мы дружим, вероятно. Хотя я буду говорить лишь о себе, – Макс ткнул пальцами обеих рук в грудь. – Почему он со мной дружит, я не знаю. Я не так отвратителен.

Это рассмешило доктора:

– А что именно он делает?

– Расскажу одну историю… Хм, да, одну.

– Прошу, – одобрил доктор.

– Были времена, когда он еще ни про передозировки не узнал, ни про то, что на медицинских препаратах сидеть можно не хуже, чем на том, на чем любили сидеть в его окружении. Ну так вот. Никита только начинал, открыв для себя забавный способ скрываться от своих мыслей. То, что этот способ не работает, а лишь медленно убивает, он тогда не понял, и употреблял по наивности. Это сейчас стало его выбором, а тогда было чуть поэтичнее. Денег ему не хватало все время. Даже сильнее, чем позитивных эмоций, и, надеясь получить хорошую работу в будущем (оставим на его совести такую самонадеянность), пришел к тому, что задолжал огромную сумму денег, точно не помню. Главная проблема алкоголя – сознание умирает раньше тела, но это происходит грубовато, и есть реперные точки, в которых еще можно остановиться самому. Наркотики хитрее – они тонко надрезают саму грань осознания зависимости от них, и способны вынести весь дом во всех смыслах, а ты будешь считать, что все так и должно быть.

Макс остановился. Поскоблил указательным пальцем правой руки нос, облизнулся. Продолжил:

– Ну так вот. Задолжал он крупную сумму денег. Пришли к нему судебные приставы, а дальше просто умора, простите. Он им заявляет: "Вот сломанный тостер, советский сервиз и две пачки сигарет". И ведь реально ничего ценного, кроме его собственной жизни, в квартире не было, хотя и это в тот момент всем казалось спорным. Даже квартира-то не на него записана, выселять неоткуда. Свобода – просто не высказать. Хами сколько хочешь. Однако исправительные работы назначили. Там таких было много, как вы понимаете. Они, чтобы не скучать, организовались. Ну, вы тоже понимаете, да? Перевели в другую колонию, но история повторилась. За исключением одной пикантной подробности – там он еще и буянил. Сейчас Никита пытается держать середину. Успокоился. Но наркотики вынесли еще не все. К слову, его дурной пример и заставил меня покаяться. Один на один с собой я бы точно ничего не понял.

– А дурного примера с алкоголем не было? – уточнил доктор.

– Такого – нет.

– А давайте все-таки вернемся в начало истории, – робко попросил доктор.

Шесть месяцев спустя

Алкогольное опьянение – как участие в несогласованном митинге. Сначала вы с боевыми товарищами, которые на утро оказываются не такими уж боевыми или не такими уж товарищами, воодушевленно прыгаете на щиты полиции, поднимаете забрала тех, кто заведомо вас сильнее, а на утро оказываетесь в автозаке Росгвардии, и хорошо, если не под ним, и начинаете выгребать последствия.

Повсюду метровые сугробы, которые не замечают ровно до тех пор, пока они не начнут таять и топить все дворы. Макс вывалился из такси и, даже не пытаясь держать равновесие, выписывал циркуляции, плавно приближаясь к подъезду. Магнитный брелок скоблил и скоблил по замку, но дверь не открывалась. Сфокусировав себя, опомнился – в руках ключ от дома девушки. Выронил. Поднимая его, упал сам, но быстро встал, облапав дверь:

– Ясно.

Другим ключом все-таки пробился. Вместо пассажирского лифта приехал грузовой. Упал в него, и поднимался с пола всю дорогу до девятого этажа. Ту минуту, которая оказалась между открытием дверей лифта и дверей квартиры, вспомнить невозможно. Опорожнил желудок от остатков возлияний в раковину, но забыл замыть. Мозг, освежившись, вдруг подкинул мысль – мало. Вытащил из-за пазухи флягу, но смог выцедить только один глоток.