Постижение любви. Судьба советского офицера
Когда Овчаров снова заговорил с отцом, Андрей украдкой спросил у Татьяны:
– Я могу надеяться увидеть вас ещё?
– Надеяться всегда можно, – с едва заметной ухмылкой ответила она. – Номер телефона у вашего папы есть.
Что ещё она могла ответить? Всего несколько дней прошло после встречи с Теремриным, и какой встречи! Если бы не его отъезд, она бы вообще не стала ни о чём разговаривать с этим молодым человеком. Но сейчас сжигала обида: «Ну, неужели нельзя было, в самом деле, позвонить за два дня, за целых два дня прошедших после выписки из госпиталя?». Она выяснила, что он уезжает, в редакции, пришла проводить на вокзал, но разговора не получилось – Теремрин был не один.
Единственно, что оправдывало его в её глазах, что он уехал в Пятигорск с дочерью, но ведь уехал, не пожелав даже предупредить.
Наконец, стали прощаться. Андрей задержал в своей руке узкую ладошку Татьяны и попытался заглянуть ей в глаза. Татьяна отвела взгляд. Она не имела ничего против этого молодого человека, но ведь он о ней очень многого ещё не знал, и неизвестно было, как отреагирует, когда узнает. Отец то его несколько раз за вечер упомянул, что мечтает о внуках.
Договорились, что на следующий день Сергей Фёдорович посетит писательскую обитель. Супруга его сразу отказалась ехать, пообещав обязательно побывать в гостях, когда вернётся из санатория жена писателя.
– Вот с Татьяной завтра и поезжай. Она ведь у нас историк. Ей-то и интересно, и полезно, – сказала она.
Так и решили.
Вырулив со двора на проспект, отец спросил:
– Ну и как тебе Татьяна?
– Хорошая девушка.
– Вот и карты в руки. И родители хорошие. Приятно общаться с такими. Это, скажу я тебе, немаловажно.
– Что мне завтра же и предложение делать?
– Этого я тебе не говорил. Пока присмотреться советую.
Глава третья
Известие о том, что Людмила, которую он брал с собою в Пятигорск, попала в результате этой поездки на живодёрню, как правильнее именовать учреждения, где занимаются прекращением беременности, а по сути – детоубийствами, привело Алексея Посохова в шок. Людмила позвонила уже после выписки из роддома, и поставила его перед фактом. О чём-то думать было уже поздно. Но не поздно было ещё спасти от страшного греха и страшного преступления возлюбленную Дмитрия Теремрина – Ирину.
Посохов набрал номер телефона госпитальной палаты, в которой лежал Теремрин, собираясь сообщить ему о том, что узнал от Людмилы, однако, номер не отвечал. Трубку взяли лишь на следующий день. Ответил незнакомый голос: выяснилось, что в палате уже совсем другой больной, а Теремрин выписался накануне. Посохов набрал номер домашнего телефона, но и он не отвечал. Дозвониться же было необходимо, ведь от этого звонка зависело очень многое в судьбе двух людей, один из которых, Дмитрий Теремрин, был ему далеко небезразличен, ведь кадет кадету – друг и брат. И братство это не ограничивается принадлежностью к одному училищу – все суворовцы-выпускники считают себя братьями, также как считали и кадеты Российской Империи.
Он не мог не задуматься над тем, что произошло между Теремриным и Ириной. Да, конечно, Теремрину стоило быть аккуратнее при общении с неопытным, судя по всему, созданием. Но ведь и сам Посохов вполне заслуживал упрёка в той же неосторожности. Людмила тоже ведь вынуждена была ликвидировать последствия их поездки в Пятигорск ужасным и омерзительным способом. Посохов чувствовал свою вину в том, что всё вышло так, как вышло, но, сколько не искал, не мог найти иного решения вопроса.
Люди умеют находить объяснения, которые способны облегчить им жизнь. Ссылаются на трудности, на обстоятельства, хотя никакие трудности, которые выпадают на их долю, никакие обстоятельства совершенно не соизмеримы с человеческой жизнью, дарованной Самим Создателем. Люди убедили себя, что они сами, посредством известных отношений и известных контактов создают новую жизнь, забывая, а то, и вовсе не ведая о том, что Творцом жизни является лишь Всемогущий Бог, и никто, кроме Него. Сами же Сыны Человеческие – лишь инструмент продления жизни на Земле, хотя и инструмент, без которого невозможно это продление. Иным людям, в первую очередь неверующим, вообще свойственна мания величия. Эту манию подогревают призывы к свободе от совести, которая в свою очередь выливается и в попытки освободиться от высших законов – Законов Создателя, и в присваивании себе права решать то, что не может быть решаемо человеком. В "Библии" говорится: «Кто прольёт кровь человеческую, того кровь прольётся рукою человека…» (Быт.9,6). Так почему же люди считают себя вправе истреблять – истреблять, проливая кровь невинных младенцев во чреве матери? Забыли Сыны Человеческие, что заповедано Самим Создателем: «У Меня отмщение и воздаяние… Я – и нет Бога, кроме Меня: Я умерщвляю и оживляю, Я поражаю и Я исцеляю: и никто не избавит от руки Моей… И ненавидящим Меня воздам». (Втор.32, 35, 39, 41).
Так кто же смеет решать, кому жить на этой земле, а кому нет? Посохов размышлял на подобные темы гораздо более здраво, нежели Теремрин, поскольку сделал уже к тому времени первые шаги по тернистому пути к Истине. Собственно, помогло в том участие в боевых действиях, то есть то обстоятельство, которое в равной, а может быть даже и в большей степени воздействовало и на Теремрина, но не привело к тому переосмыслению своего поведения. Что делать!? У каждого свой путь к Истине, свой путь к Богу, своя Судьба. Посохов был моложе Теремрина, но, несмотря на это, к осмыслению некоторых истин пришёл раньше.
От раздумий оторвал телефонный звонок.
– Вас беспокоит старший редактор Военного издательства полковник Масленников, – услышал Посохов. – Вы нам принесли рукопись своего деда генерала Посохова?
– Да, приносил…
– Мы её рассмотрели и пришли к выводу, что она нуждается в серьёзной доработке.
Говоривший сделал паузу, но Алексей Посохов продолжал слушать, не решив ещё, как реагировать на сказанное.
– Вы сами заберёте рукопись или нам отослать её генералу Посохову? – спросил редактор.
– Заберу сам. В какое время лучше подъехать?
– Как вам удобнее.
– Хорошо, буду у вас через час. Пропуск закажете?
– Лучше я к вам спущусь в бюро пропусков.
Через час Посохов беседовал с редактором. Это был полковник лет сорока, приветливый и разговорчивый. Ещё во время прошлой беседы Посохов отметил, что редактор пришёл в военную печать, скорее всего, из войск, поскольку никак не походил на засушенную и скучную, но кичливую профессиональную журналистскую воблу.
– Я не хотел при всех говорить в редакции, потому что у меня свой взгляд на рукопись. Есть у нас такой полковник Наумкинд, который её зарубил. И я догадываюсь, по какой причине. Он заявил, что получилось какое-то романизированное повествование, а не мемуары.
– Что-то новое, – вставил Посохов.
– Он так выразился, – заметил редактор, явно открещиваясь от слов своего начальства.
– И в чём же романизированность?
Редактор достал рецензию и сказал:
– Замечу откровенно, что нетрудно догадаться о причинах отклонения рукописи. В рецензии указано на ошибки только в тех главах, которые не понравились рецензенту. Вот, к примеру, что написано о главе «Можайский десант». Читаю: «Известно, что военные мемуары – жанр точный. Автор должен описывать то, что видел сам и в чём сам участвовал. Но в рецензируемой книге автор вторгается в те пределы, которые не могли быть известны ему в описываемый период, ибо он был ещё младшим офицером. Особенно это бросается в глаза в главе «Можайский десант». Автор описывает события, которые происходили в штабе фронта, в ставке Верховного Главнокомандующего. Эту главу целесообразно исключить из рукописи».
– Наверное, можно было бы исключить лишь некоторые эпизоды, а не всю главу? – спросил Посохов.
– Безусловно, – ответил редактор. – Есть и другие формы подачи материала. К примеру, автор может сделать некоторое отступление и написать, будто уже после войны из мемуаров маршала Голованова ему стало известно то-то и то-то. И так далее. Но я понял, что эта глава не будет принята начальством в любом виде, так что при доработке её придётся исключить, иначе книга не увидит свет. Словом, ознакомьтесь с рецензией и сообщите, к какому сроку сможете представить рукопись в доработанном виде. Я же со своей стороны постараюсь включить книгу в план издания. Лично мне она понравилась.
Воспоминаний своего деда Алексей Посохов прежде не читал, а потому беседа с редактором заинтриговала его и он, приехав домой, засел за рукопись. Он даже ужинать не стал, ограничившись стаканом чая с бутербродом. Набрал за время этого краткого чаепития номер домашнего телефона Теремрина, но ничего, кроме длинных гудков в трубке не услышал.
Он не стал читать с самого начала, а открыл главу, посвящённую Можайскому десанту, то есть ставшую камнем преткновения.
С каждой прочитанной страницей всё более убеждался, что теперь у него к Теремрину есть и ещё одно дело – он решил попросить Дмитрия Николаевича прочитать и оценить рукопись.
Он периодически набирал номер домашнего телефона Теремрина, и едва тот привёз дочку домой, велев быстро собирать чемодан, раздался очередной телефонный звонок.
Посохов поздоровался и тут же перешёл к делу, заявив, что у него сразу два важных вопроса, один из коих напрямую касается Теремрина. Он, чтобы поговорить с глазу на глаз, вызвался отвезти утром на вокзал на своей машине Теремрина с дочкой, пояснив, что дела не терпят отлагательств, но по телефону решить их невозможно. Посохов заехал точно в назначенный час, но по дороге до Комсомольской площади коснулся лишь первого дела, пообещав о втором сказать на вокзале, улучив момент, когда они смогут остаться с глазу на глаз. Первым делом было издание воспоминаний деда, возвращённых на доработку из Военного издательства, и лишь на платформе, когда до отхода поезда осталось пять минут, и Теремрин, проводив дочь в купе, вышел в тамбур, Посохов, скороговоркой, вполголоса, сообщил:
– Мне звонила моя Людмила – ну, та, которая была со мной в Пятигорске. Помнишь?
– Помню! – кивнул Теремрин.
– Так вот, она познакомилась с твоей Ириной в этом самом, ну как бы точнее выразиться: роддом – не роддом… Короче там, где прекращают беременности.
– Что она там делала? – порывисто спросил Теремрин.
– Что, что? Известно, что, – молвил Посохов. – Доигрались мы с Людмилой на курорте.
– Что там делала Ирина? – точнее поставил вопрос Теремрин.
– Неужели не понимаешь? Что там ещё можно делать? То же, что и Людмила. Ясно, что не детей рождать они туда явились. С вашей встречи в Пятигорске маловато для того времени прошло, но о нас с Людмилой разговор особый, – пояснил Посохов.
И вдруг Теремрин услышал, как кто-то негромко окликнул его. Он резко обернулся – всего в нескольких шагах стояла Татьяна Овчарова, робкая, застенчивая – такая, какою он её видел впервые.
– Ты? – удивлённо спросил он. – Как ты здесь оказалась?
– Пришла проводить беглеца, – сказала она с грустной улыбкой. – Что ж ты даже не позвонил?
– Не мог, не успел. Такие обстоятельства. Я тебе потом всё объясню.
– В Пятигорск? В родные места? Понятно.
– В Пятигорск, но не один, а с дочкой. Нужно её срочно увезти, вот я и взял командировку, – говорил Теремрин, понимая, что его объяснения ничего не объясняют, ибо Татьяна не знает главного.
– Я была в храме. Я молилась, – вдруг сказала Татьяна. – Просила простить мой грех. Верю, что у меня будет, – она покосилась на Посохова и, приблизившись к Теремрину, прильнула к нему, чтобы закончить фразу: – У нас будет ребёнок. Я чувствую, чувствую это…
– Папа, ты где? – спросила Даша, выглядывая из тамбура.
Татьяна отстранилась, посмотрела сначала на Дашу, потом на Теремрина и шепнула ему:
– Тебя это ни к чему не обязывает. Этого хочу я сама, слышишь: ни к чему не обязывает, – и тут же, поборов порыв снова прижаться к нему, почти побежала к подземному переходу.
– Молодой человек, – громко сказала проводница. – Я к вам обращаюсь, – прибавила, строго посмотрев на Теремрина. – Заходите в вагон. Отправляемся.
– Говори быстро, говори же, – попросил Теремрин приятеля. – Что ты ещё хотел сказать?
– Одним словом, Людмила прогнала твою Ирину, и посоветовала сначала рассказать обо всём тебе, а потом уж принимать решение. Хотя, как вижу, у тебя комбинация, посложнее, чем я думал.
Теремрин ответить не успел. Вагон едва заметно качнулся, и Посохов стал уплывать назад со всеми строениями на платформе и с самой платформой. Теремрин медленно побрёл в купе. Надежды на то, что в командировке можно будет спокойно заняться творчеством, рушились. Он рассчитывал убежать от всех проблем, которые окружали его в Москве, но проблемы эти не хотели его отпускать и увязались вслед за ним в Пятигорск.
И надо же было узнать об Ирине перед самым отходом поезда. Почему Посохов не поведал обо всём накануне по телефону. Успел бы тогда позвонить ей, поговорить, выяснить, что к чему. Известие испортило настроение. Трудно сказать, как бы воспринял всё это Теремрин до размолвки с Ириной, или, хотя бы, до встречи с Катей. Возможно, иначе, нежели сейчас. Впрочем, он теперь и сам не мог твёрдо ответить на подобный вопрос. После того, что было у них с Катей, ему не хотелось думать о других женщинах, в том числе и об Ирине. А тут ещё Татьяна. Да, он опрометчиво пошёл на близость с ней, но уж так получилось.
«Она сказала, что будет ребёнок, – остро кольнуло его. – Но ведь прошло слишком мало времени, чтобы определить это… Боже, Боже мой! А если всё-таки будет? Не случайна же эта уверенность. Она молилась?! Она просила… А вдруг?»
И тут он вспомнил первый вечер в госпитале, вспомнил, как все бегали и суетились вокруг него, готовя к операции, и как он взмолился, как он впервые обратился к Богу. Вскоре всё успокоилось. О нём забыли, а утром сообщили, что операции не требуется. Теремрин верил и не верил, что это была помощь Всевышнего, но верить всё же хотелось. А Татьяна? Для неё это, быть может, последний шанс стать матерью.
Он ещё не ужасался своим поступкам, он был скорее ошеломлён результатом того, что натворил этим летом. Он никого не принуждал ни к знакомству с собой, ни тем более, к близости. Разве, что Ирину. Впрочем, она сама пришла на встречу с читателями, которую он проводил в клубе Пятигорского санатория, да и в Москву приехала сама. Теперь же, после встречи с Катей, всё это совершенно перестало его волновать, во всяком случае, до того момента, как Посохов сообщил ему не слишком приятную новость.
«Да, тысячу раз прав отец, – подумал он, раскладывая вещи в купе, – Пропела стрекоза лето красное, а теперь не знает, что делать».
Теремрин положил на стол рукопись, переданную ему Посоховым. Он собирался сразу приступить к чтению, но сейчас иные мысли тревожили его.
Даша, заметив, что с отцом творится что-то неладное, решила оставить его один на один со своими мыслями, которые он явно не собирался поверять ей, и, как только поезд тронулся, тут же выскользнула в коридор. Вскоре через открытую дверь донесся её звонкий голосок:
– А как вас зовут? А вы едете в Кисловодск или Пятигорск?
В ответ прозвучал тоже девичий, мелодичный голос:
– Меня зовут Света, а тебя?
– Даша, – ответила дочь и тут же повторила вопрос: – Так вы в Кисловодск?
– Нет, мы едем с родителями в Пятигорский военный санаторий.
– Вот как!? Здорово! Мы тоже в санаторий, – сообщила Даша и тут же уточнила: – Только мы с папой не по путёвке. По путёвке он уже отдыхал там совсем недавно. А теперь в командировку едет, а меня взял с собой, чтобы показать Северный Кавказ, но жить мы будем в санатории. А вы, значит, отдыхать? А как зовут вашего брата?
Даша говорила безумолку. Через несколько минут, когда поезд простучал по мосту через Яузу, и вдали открылся монастырь, девочки уже окончательно освоились.
Теремрин мельком видел на платформе милую и очаровательную девушку, которую, как выяснилось, звали Светланой. Она садилась в поезд вместе с родителями и братом. Вагон был спальный, так называемый, «горбатый», потому что он чуточку меньше обычных отечественных вагонов; теснее в нём и купе, в которых устроены одна над другой две полки. Была и третья, промежуточная, прикреплённая к верхней, в России не используемая. С противоположной стороны купе – кресло. В поезде, который выходил в Кисловодск из Москвы утром, в ту пору были «горбатые» спальные вагоны, а в том, что отправлялся в 0 часов 40 минут, – обычные. Всё это Теремрин изучил досконально, потому что частенько ездил отдыхать в Пятигорский военный санаторий. Он устроился в кресле и стал задумчиво наблюдать за уплывающими назад привокзальными строениями. Вскоре они закончились, промелькнули корпуса завода «Серп и Молот» и нитки трамвайных путей, ускользающие под мост, по которому шёл, набирая скорость поезд. Теремрин радовался, что Даша, отвлечённая новыми впечатлениями, наконец, успокоилась и перестала переживать свой отъезд из дома отдыха, где остался Димочка Труворов, с которым ей никак не хотелось расставаться. Накануне Теремрин, сделав вид, что ничего не знает об увлечении дочери, объявил ей об отъезде, чем вызвал слёзы. Он напомнил Дашеньке, что она давно просилась на Северный Кавказ, мечтала посмотреть города Кавказских Минеральных Вод, и постепенно убедил согласиться на поездку. Лишь в поезде Даша немного оттаяла, даже нашла себе подружку. Таким образом, первая и самая главная проблема, отступила на какое-то время.
Даша ушла в гости к новой своей подруге в соседнее купе, и Теремрин, подумав, что ничего не сможет решить до разговора с Ириной, подвинул к себе рукопись генерала Посохова, переданную ему Алексеем.
Некоторое время равнодушно смотрел на неё, затем открыл без особого желания, ожидая встретить сухое и скучное перечисление событий. Алексей Посохов сообщил, что читал только главу, посвящённую Можайскому десанту. В основном весь сыр бор получился именно из-за неё.
Но внимание привлекла уже первая страница повествования.
Генерал Посохов писал по-военному чётко и точно, причём повествование было весьма откровенным:
«Происхождение моё и самому мне малоизвестно. Помню, что мать звали Анной, чаще Аннушкой, во всяком случае, так называл её барин, в поместье которого она служила по дому. Даже отчества матери в памяти не осталось.
Родился, по всей вероятности, в помещичьей усадьбе. Кто был отец, что случилось с ним? Об этом мне никто и никогда не говорил. Стоял помещичий дом на возвышенности, с которой хорошо была видна церковь Спаса и всё село Спасское, открывалась и широкая пойма реки Теремры с затонами, которые звались Тихими. От них, должно быть, и село когда-то раньше именовалось Тихими Затонами…».
Теремрин, поражённый прочитанным, оторвался от рукописи.
«Спасское, Тихие Затоны, Теремра», – мысленно повторил он и стал лихорадочно рыться в своём чемодане, разыскивая номер кадетского журнала, который взял с собой. Он нашёл журнал, раскрыл его на воспоминаниях генерала Теремрина.
«Где же, где я прочитал об Аннушке? Вот же, вот!».
Он обратился к рукописи деда:
«В гостиную вошла Аннушка, моя нянечка, которая появилась в нашей усадьбе ещё совсем девчонкой вскоре после смерти моей матери. Отец взял её в няни, – писал Алексей Николаевич Теремрин, – потому как было мне тогда годика три всего. Но она прижилась в доме, привязалась ко мне и даже больше всех плакала, когда отец увозил меня в Воронежский кадетский корпус, словно прощаясь с сыночком своим. Так и причитала, мол, как там будет её сыночек, то есть я, один на чужбине, то есть на казённом коште. К этому приезду моему Аннушка чем-то неуловимо переменилась, и в поведении своём, по отношению к моему отцу, стала проще. Я с удивлением узнал, что зимой она родила мальчика. Странно. Замуж, как знал я, она не выходила. Впрочем, моё ли то было дело!?».
Теремрин пробежал глазами несколько абзацев и вновь остановил своё внимание на фразе:
«Усадьба стояла на высотке – тогда я уже привыкал к армейским названиям возвышенностей… За прудом, на взгорке, церковь Спаса. От неё и названии пошло – Спасское».
Собственно, последние фразы уже ничего нового не давали. Он ведь сам хорошо знал эти места, вырос там и, конечно, навечно врезались в память и река Теремра, и церковь Спаса, и село Спасское, и Тихие Затоны. Генерал Теремрин, его дед, и генерал Посохов писали об одних и тех же местах и об одной и той же усадьбе.
Он перевернул страницу рукописи и нашёл ещё одно подтверждение: «Был у помещика сын Алексей, который приезжал на каникулы сначала юнкером, затем офицером. Ко мне он относился очень хорошо, привозил из города подарки, часто играл и рассказывал всякие военные истории. Судьба его мне неизвестна. Знаю, что перед самой войной он женился на дочери местного священника – отца Николая, а потом началась Первая мировая… Он воевал, но после войны, когда началась революция, больше уже в усадьбе не появлялся, хотя у него и родился сын. Впрочем, лет тогда мне было слишком мало, и не всё я запомнил, потому что многое просто и незачем было запоминать. Знаю также, что местные сплетницы судачили, будто я – сын барина, но слышал о том лишь краем уха, ибо в глаза мне такое говорить побаивались – а ну как барину скажу».
Теремрин зачитался воспоминаниями. В них рассказывалось, что в тот год, когда Посохов потерял мать, зверствовал в округе красный комиссар Вавъесер. Его отряд застал помещика Теремрина врасплох в его господском доме. Дом окружили, и комиссар требовал, чтобы его помещик немедленно вышел из дому. Даже послал за ним двух карателей. Но в ответ прогремели выстрелы, и оба пали замертво уже почти на пороге дома. Вавъесер поскакал прочь, но и его достала пуля. Он слетел с лошади и по-бабьи завыл на всю округу, но, как потом говорили, рана оказалась не смертельной.
«Когда началась перестрелка, барин – это я хорошо помню – крикнул матери, чтоб бежала через двор в лес, – и уже вдогонку: «Береги сына! Береги Мишутку!». Он, правда, не уточнил, чьего сына. Может, он просто велел Аннушке беречь её сына. Мы укрылись в лесу и просидели там дотемна. Мать плакала и что-то причитала. Поздней ночью мы отправились куда-то прочь от Спасского. Шли оврагами и балками, всё больше держались лесов, которых немало было в том краю. Были они, эти леса, небольшими, окружёнными со всех сторон полями».
Теремрин снова оторвался от рукописи. Как же и ему памятны леса и перелески родных мест! Но главным в рукописи было сейчас вовсе не это. Читал, и перед его глазами происходили трагические события. Он понимал, что Посохов рассказывает именно о его прадеде, судьба которого до недавних пор Дмитрию Николаевичу была практически низвестна.
«Мы с матерью ночью пришли в какую-то деревню – не то в Скородумово, не то в Пирогово. Эти названия я знал, но в ту тревожную ночь всё в голове моей перепуталось. Мать оставила меня у своих дальних родственников, а сама куда-то ушла в середине ночи, несмотря на то, что, как помню, родственники её сильно отговаривали. А вскоре вспыхнул ярким пламенем помещичий дом. Тётка моей матери утром отправилась к колодцу за водой, но тут же прибежала назад, испуганная. Она рассказала, что дом сгорел дотла, и что подожгла его Аннушка, мстя за убитого Вавъесером помещика. Сам Вавъесер, по причине ранения, спастись не успел. А потом тихо так сказала, обращаясь ко мне: «Поймали твою мамку, поймали и, говорят, убили. И тебя теперь ищут». Подручный Вавъесера, некто Брандсмауер, приказал доставить к нему буржуйского отпрыска, то есть меня, живым или мёртвым. Имена этих палачей я запомнил на всю жизнь.
Меня весь день прятали на гумне, а ночью муж тётки отвёл далеко от деревни, километров за десять и сказал на прощанье: «Ты, Мишаня, забудь из какого села идёшь и как звать мамку твою. А пуще всего забудь имя барина». И я забыл, хотя кажется мне, что фамилия помещика была чем-то созвучна с названием реки, на которой стояло село – реки Теремры».
Теремрин пожалел, что Алексей Посохов начал читать мемуары не с самого их начала, а с военных глав. Вот бы удивился!
Но что же было дальше с автором воспоминаний? И откуда взялась у него такая фамилия, ведь в мемуарах генерала Теремрина она ни разу не упоминается. Там говорится, что много в селе было Савельевых, Тулиновых, были, как водится, и Ивановы. Но о Посоховых не упоминает вовсе. Может, всё-таки, рано строить догадки о родстве? Фамилию-то он носит конкретную. Теремрин продолжил чтение:
«Прицепил мне дядька за спину котомку с продуктами, дал выструганную и отполированную временем палку и сказал: «Вот тебе, Мишаня, посох на счастье. Я с ним на заработки в город хаживал». Долго я плутал по дорогам, напуганный предупреждениями, что ищут меня каратели, и добрёл до какого-то городка, название которого теперь уж стёрлось в памяти. А там как раз облава на таких как я бродяг. Словом, изловили меня, привели в приют, втолкнули в какую-то комнатушку, где мужчина в белом халате спросил строгим голосом: