Счастливые камни моего деда. Литературное наследие П. И. Ратушного
Счастливые камни моего деда
Литературное наследие П. И. Ратушного
Алексей Ратушный
Порфирий Илларионович Ратушный
© Алексей Ратушный, 2020
© Порфирий Илларионович Ратушный, 2020
ISBN 978-5-0051-4826-1
Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero
Счастливые Камни моего деда
Алексей Ратушный
«СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ» МОЕГО ДЕДА
Мне всегда хотелось издать эту книгу вновь. В память о бабушке, маме, Роне, Мише. В память о 1959-ом годе, годе рождения Алёши Кремлёва и Ильи Кормильцева.
В память о дедушкиной версии малахитовой шкатулки.
Они с Павлом Петровичем Бажовым дружили.
Состояли в одной писательской организации.
Тётя Рона и мама рассказывали мне то, что помнили сами.
Понятно, что память Роны была богаче на воспоминания.
Дедушку арестовали и расстреляли когда маме едва-едва исполнилось десять лет.
Рона была на шесть лет старше.
Рона родилась ещё ДО возникновения Советского Союза – 15 августа 1922 года, в Киеве.
Мама умрёт ПОСЛЕ распада Советского Союза 21 октября 2004 года в Екатеринбурге.
Из всех членов семьи деда на момент ареста только моя мама проживёт дольше, чем существовал СССР!
СССР прожил 74 года
Мама прожила 76 лет.
Бабушка прожила 69 лет.
Дед прожил 51 год.
Миша прожил 50 лет
Рона прожила 40 лет
Жорик (сын Миши) прожил 20 лет.
Сегодня я представляю Вам очерки и рассказы моего деда из сборника «Счастливые камни».
Оглавление публикуемого здесь
ДушаСчастливые камниКапля кровиГранильщики и камнерезыМыльные пузыриИзумрудОкатышБаринМастерШкатулкаВсё для другихМонограммаЧортово городищеКак я нашла своё имяЗабавный случайТри горкиСтарухаОбратите внимание на последний – совсем коротенький рассказ – «Старуха»!
А еще на совсем короткий рассказ «Душа»!
В издании 1959 года вы их не найдёте!
Почему?
Может быть издатель стремился повторить издание строго очерков?
Не уверен.
Сейчас порой смотрю всякие конкурсные выступления певцов и кастинги.
Иногда встречаются такие исполнители, что с первых секунд понятно: СУПЕР!
Вот эти два рассказа по страничке каждый – из этой самой серии!
Порфирий Илларионович Ратушный
СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ
1937 – 1 издание
1959 – 2 издание
ДУША
Как только он слышал похоронный звон, бросал все и спешил к церкви. Там он с благолепием подпевал сиплым тенорком:
«Святый боже, святый крепкий…»
На припухших от пьянства его глазах дрожали слезы.
В летний ли зной или в зимние бураны за гробом он шел с пепокрыгой головой, и лысина его, окаймленная венчиком седых волос, лоснилась от грязи.
Усерднее всех, до поту, работал он на могиле заступом. Но зато настойчивее других попрошаек просил он на поминках водки.
Он говорил родичам покойника:
– За упокой души новопреставленного раба божия, пожалейте ДУШУ живую!..
И вот за это его прозвали «Душа». [105]
Кроме похорон он в харчевне Степаныча зарабатывал водку пением, танцами. Душа был уже стар. Плохо видели хмельные глаза. Дрожали пьяные руки. Облысела голова. Морщины избороздили лицо и шею. Но сохранились, как в молодости, прекрасные крепкие зубы.
Посетители кабачка говорили:
– Закусишь стаканом, – дадим водки…
И Душа пил водку, закусывая стаканом. Хрустело стекло. Скрежетали зубы, дробя стакан, а лицо Души было равнодушно и бесстрастно.
Так как покойники в городе случались не каждый день, а харчевня торговала и в будни и в праздники, Душа был завсегдатаем харчевни. Первым он заходил в нее и последним уходил.
В молодости он был хорошим камнерезом. Екатеринбургские купцы охотно покупали вещицы, сделанные им, особенно из хрусталя. Потом, после смерти жены, он спился. Квартиры своей он давно не имел и жил из милости у одного гранильщика в бане. Давно прожил он свой станочек.
Гранильщики при встречах спрашивали его:
– Что, Душа, пропадаешь?..
Душа бессмысленно улыбался и отвечал:
– Пропадаю… А ты?..
Однажды в харчевню зашел хмурый, должно быть приезжий, купец. Он неодобрительно повел носом и потребовал накрыть столик скатертью. Приказал принести лучших в харчевне закусок. [106] А водку потребовал не в стакане, а в графине. Такого посетителя харчевня давно не видела.
С нетерпением следил Душа за необычными приготовлениями Степаныча. Наконец, Степаныч ушел за прилавок.
– С благополучным прибытием! – вежливо сказал Душа, приблизившись к столу.
Купец не удостоил камнереза взглядом…
Душа погладил венчик седых полос и повторил:
– С благополучным прибытием!..
Толстым пальцем поманил купец Степаныча. Хозяин подбежал, услужливо вытянув жирную шею. Купец повел бровью в сторону Души и сказал:
– Гони!
Степаныч цыкнул на Душу. Душа отступил на шаг. Хозяин склонился к гостю и что-то тихо ему говорил. Купец исподлобья посмотрел на Душу и поманил его.
– Выпьешь? – спросил купец.
– За ваше степенство! – ответил Душа.
– Стаканчиком закусишь?
– За ваше степенство…
– Ну, пей!..
Душа поднял стаканчик, взглянул по обыкновению через него на свет и замер. Водка играла в хрустальных гранях стаканчика тяжелой радугой. В одном месте она преломлялась, выдавая изъян кристалла.
Купец хмуро смотрел на камнереза и сказал: [107]
– Ну!..
На лице Души, всегда в таких случаях холодном, вдруг появилось какое-то беспокойство. Словно силился Душа что-то вспомнить и не мог. Он медленно опускал руку со стаканчиком и бессмысленно глядел на купца. Стаканчик стукнул о стол. Водка расплескалась.
Эт-т-то что же это такое? – сказал купец.– Пей, ворюга!
Душа бессмысленно и глупо таращил глаза.
– Пей! – стукнул по столу купец побагровевшим кулаком.– Пусть пьет! – сказал он Степанычу.
Степаныч грубо сунул Душе стаканчик и сказал:
– Айда!.. Разом!..
Подобие улыбки набежало на лицо Души. Душа смотрел на стаканчик. Сквозь радужные грани он видел голубые глаза покойной жены.
Душа выплеснул водку. Лицо его засветилось взволнованной мыслью. Венчик вокруг лысины ощетинился. Душа закричал:
– Мой!.. Это же я…
И, прижимая к груди стаканчик, сказал:
– Сука и та не жрёт своих щенят…
И хрусталь, когда-то давно-давно получивший жизнь из рук мастера, играл и искрился теперь на засаленном пиджаке Души, как драгоценный брильянтовый кулон. [108]
СЧАСТЛИВЫЕ КАМНИ
В то время, в которое еще не было революции, при царском положении, много лет назад, ходило среди людей поверие, что камни-самоцветы влияют на судьбу человека. То-есть люди разговаривали о том, что самоцветы счастье приносят. Например: обладатель изумруда избавляется от всяких болезней и недугов. У кого есть александрит, – тому вечная удача и успех в задуманном деле.
В магазинах Екатеринбурга, где продавались драгоценные камни, покупателям предлагали небольшую книжечку печатную, в которой подробно излагались всевовможные волшебные свойства камней-самоцветов.
У меня тоже была печатная такая памятка, да за ненадобностью я ее потерял. В ней разное было напечатано. Однако я полагаю, что все это чепуха. [71]
Камни, – если они сработаны как полагается, – действительно, теперь для глаз радость, и мило глядеть. Но тогда…
Торговцы пользовались этим поверием среди людей.
Малоценный какой-нибудь камень торговец продавал подороже, потому что камень «волшебный» счастье приносит.
А какое счастье, – вы увидите из такого случая.
Вот тут жил в Свердловске, при царском положении, гранильщик один. Было их тут много, но расскажу про одного. Звали его Ефимом Дмитриевичем. Яковлев по фамилии. За жизнь свою он переимел и руках все камни: и гранаты, и цирконы, и сапфиры, и изумруды, и фенакиты, и топазы, и аметисты, и рубины, и хризолиты, и тяжеловесы, и турмалины… Одним словом, не было иа Урале такого камня, который мимо рук Яковлева прошел. Я про род камней говорю. Ну, и скажите, пожалуйста: не видел он счастья! И не дожил до него.
Лет 25 времени скончался.
Давнишнее было время, в ученики меня по контракту отдали хозяину Липину. В те годы гранильная фабрика, – так рассказывали старики, – распродала все самоцветы после уничтожения крепостного права и работала больше по яшмоделию. Для увеселения царей работала: вазы делала, саркофаги и другие тяжёлые предметы. Оплата рабочих была слабенькая- 17 рублей в месяц платили. Люди, которые потолковее на счёт камня, те дела по рукам на фабрике не имели. Гранильщики, [72] ювелиры, которые были, граверы – эти на предпринимателей-хозяев в тот момент работали.
Вот отдали меня в ученики к Липину. Определил Липин меня к гранильщику. Тут я и увидел товарища Яковлева. Высокий, худой. Борода черноватая. Развитие гражданское имел он слабое. Высказывался всегда медленно, гордо, а говорил неизвестно что и к каждому слову присказку добавлял: «Совершенно что…»
Вот спросят его:
– Ефим Митрич, – война-то чем кончилась?
Тогда китайская война была.
А товарищ Яковлев рукой до воздуху проведет, – и отвечает:
– Война… Совершенно что… Постреляли, постреляли… совершенно что, переходи на нашу сторону.
Вот такой был в гражданском развитии товарищ Яковлев. Но по камню имел он большое умение. Все свойства и капризы камней знал. Вот хозяин Липин дает ему аметист. Камень весь белый, хуже стекляшки. Только капелька одна лиловая в боку, – по-нашему: куст краски. Куда камень такой годится? На взгляд хуже всего. Покрутит в руках тот камень Ефим Митрич, и так и этак посмотрит его. Молча все это, и начнет он огранку вести. Спервоначала придаст [73] ему приблизительную форму, дальше больше и в конце процесса – глядишь – отдает хозяину, вместо стекляшки белой, – камень дорогой, самоцветный. Камень горите, переливается. Дело-то в том, что товарищ Яковлев знал, как гранильщик, что куст краски надо поместить в самый испод. Испод – это слово наше, уральское. Помню, как меня Яковлев учил этому слову. Положит камень, сделает неопределенный жест и говорит:
– Вот лежит камень, совершенно что, а под ним вода течёт, совершенно что… Откуда она течёт? Из-под камня… Из-под, совершенно что… Понимаешь: из-под, испод… Испод – это, значит, самый испод камня… совершенно что.
Товарищ Яковлев знал, что, ежели в правильно ограненный камень куст в самый испод направить, тогда весь камень цветом зальется, как водой самоцветной… Оттого и говорят: камень «чистой воды»…
Тут, конечно, нужно умение. Ежели куст чуть-чуть в бок пошел, ну, и все пропало. Одна грань лиловая, густая, а остальные белые. Обесцененный камень. Больше полтинника не стоит.
И ни за что в жизни, бывало, не держит при заправке Ефим Дмитриевич аметисты над самым огнем. Нельзя. Аметист имеет природу выгорать от огня. Краску теряет.
Ефим Дмитриевич и гранил, и шлифовал камни, как полагается. Бог, например, фенакит. Этот камень имеет свои свойства, свой каприз. Торцевая [74] сторона не дается огранке ни на сухом ни на мокрой. Надо впросух. То есть надобно, чтобы на трепловом кругу, на котором происходит огранка, было ни сухо ни мокро, а когда просыхает. Здесь надо большое умение и знание дела.
Одним словом, Яковлев был, если говорить по-теперешнему, – мастер большой квалификации, и камней он передержал в своих руках, на своем веку, многое множество. А счастье-то он имел, я вас спрошу? Принес ли ему счастье, удачу камень какой-нибудь? Скажу прямо, – нет. При всем своем умении, Яковлев жил плохо, бедно. Прямо говорить, – хуже нищего. И в пьянстве.
Редко он был в трезвом виде и состоянии.
– Я, – говорил он, – когда трезвый, – злой очень на хозяев, совершенно что. А для моего организма это вредно… совершенно что…
Ну, и пил. И утром, и в полдень, и в полночь. И жена его тоже пила. Бывало, даст ей тридцать копеек и говорит:
– Иди, Наташа, совершенно что, принеси сороковку.
Это, значит, – полбутылки.
А она обижается:
– Сороковку? Мне не надо! Чего же это я буду по грязи два раза бегать… На бутылку давай!
А он вздохнет и даст. А как напьются, сейчас у них драка. Не из-за чего, прямо по пьяному делу. [75]
А то, бывало, зайдет к Яковлеву кто-нибудь из гранильщиков. То ли камень показать, который достал но шмуку… Шмук – это так называлось воровство от хозяина… То ли просто так. Посидит гость, о делах поговорят. Конечно, водка, на столе. Сначала пьют за деньги, а потом одежонку в кабак понесут и до тех пор пьют, пока голыми не предстанут. И гость, и хозяин – в чем мать родила.
В общем, Яковлев одевался плохо. Хуже нищего – в отрепьях да в заплатах. И очень страдал через это, потому что в бога верил и в церковь хотел ходить. А только не мог: стыдно было в нищенской одежде к Богу дойти. Людей совестился. И через это пил еще больше.
В остатнее время жил, прямо удивляться можно, – сверх всякой возможности. Утром возьмет у хозяина два дешевеньких аметиста для огранки. Посидит за ними до обеда, огранит, отшлифует. Получит но четвертаку за камень – полтинник. И сейчас своей старухе:
– Наташа, ступай за водкой, совершенно что.
Выпьют! И обратно идет за двумя камушками. А к вечеру их огранит, отшлифует и снова:
– Ступай, совершенно что, за водкой.
И это каждый божий день, хоть в будни, хоть в праздник, хоть в пост, хоть на Пасху. Одну бутылку кончил, за другой тянется.
Надо прямо сказать: при всем своем пьянстве, при всей своей бедности – честный и гордый был [76] человек. Чужой даже искорки не возьмет… Искорка – это, по-нашему, камень, такой мелкий, а по-вашему, осыпь. И шмука не делал.
Тяжелая, в общем, была жизнь его. Детей он имел четверых. Но дома они не жили. Порастыканы они были по чужим людям, в прислугах жили.
Один из сыновей его – ну, прямо идиот был. Зачатый от пьяного отца и пьяной матери, – что толку. Сын-то этот был такой. Ходит по улицам Екатеринбурга, да все слушает. И слушает – не зазвонят ли в церковь на похороны. Тогда особый звон на похороны был. И как услышит он этот звон, так идет туда. За покойником. Там ему, конечно, пообедать дадут, за упокой души покойника… Так и жил. Покойники-то – каждый день были, Да и не один. Ну, он и сыт. А уж в революцию встретил я его, когда еще церковь не сломали, он мне говорит:
– Я, – говорит, – теперь служу.
– Где? – спрашиваю.
– В комитете церковном…
– А что же делаешь?
– Уборщиком.
Вот какой малоумный был сын у Ефима Дмитриевича.
И вот какое понятие было у него про службу.
Сам Ефим Дмитриевич верил в эти самые предания насчет счастья и камней. И все, [77] бывало, камня счастливого дожидался. И в бога верил. Как ложился сдать, все крестился да молился… Хоть трезвый, хоть пьяный, стоит высокий такой, худой, как этот Дон-Кихот на картине, и поклоны бьёт… Видно, у бога счастливого камня просил.
А умер товарищ Яковлев в самой нищете. В гроб не в чем было положить, хоть у соседей белье занимай.
А ведь за жизнь свою много камней передержал он в руках: и изумруд, и аквамарин, и александрит. Все камни имел он. А счастливого не нашел.
И кто это счастье видел из рабочих при царском положении?
Вот в роде Яковлева был у нас Чеканцев. Тоже мастер по камню, гранильщик. И у этого счастье было, как у Яковлева. И этот тоже пил. Горе… Ненависть у него была к тем, на кого работал. Этот допился до горячки. Он бросился под поезд. И много таких было гранильщиков.
Почему же они пили? Я скажу прямо: раньше мастерские были алкогольные гнезда. Ученика мастер посылает за водкой. Не пойдет ученик – мастер ему ничего не покажет, ни про какой каприз камня не разъяснит. Ничему подросток не научится. А пойдет, – мастер сначала сам выпьет, своим друзьям поднесет, а потом ученику дает стакан и говорит:
– Пей.
Отказываться не смели. Вот так и втягивались сызмалетства. [78]
А хозяину, конечно, выгодно было иметь дело с пьяными мастерами. Легче было в кабале держать. И обсчитать можно и недодать. И я так полагаю: предание насчет счастливых камней – чепуха это, затмение мозгов. Дурман, как говорится.
Когда рабочие взяли власть в свои руки, тогда, конечно, все камни для людей стали счастливыми. Взять звезды на башне Кремля, которые мы делали. Они, действительно, показывают человеку счастье.
Но тут опять вопрос: а может быть, предание про счастливые камни – правильное?
Но только один факт я вам скажу: раньше, при царском положении, не было рабочему человеку счастья: ни при «счастливом» камне, ни без него…
(Записано по рассказу гранильщика А. П. Подкорытова) [79]
в издании 1959 года концовка грубо искажена.
;
КАПЛЯ КРОВИ
Никто не знал доподлинно, в чем дело, но уверяли, что в трагической этой истории виновата женщина.
Вдова екатеринбургского мещанина Анастасия Прокопьевна Попова, сорока девяти лет, показала:
– В моём доме действительно – что, истинная правда, жил поименованный гранильщик Павел Белоглазов. Двадцать второго октября 1906 года, в двенадцать часов пополудни, в мой дом вошли двое: господин Неруш и какой-то, неведомый мне доселе, барин. Барин, должно быть, был богатый, еще богаче господина Неруша. От барина духовито пахло. Такой, знаете, запах… А усики, хотя седые были, но подстриженные. Сам-то одетый он был в пальто длинное, суконное и в шляпу бархатную. Очень приличный господин. Только, извините, вместо носа у него, знаете, ну, просто [57] гладкое место на физиономии и тут же две, извиняюсь за выражение, дырочки.
Господин Неруш подержали меня за ручку.
Они очень уважительный господин. И сказали:
– Пашка дома?
– А где же ему быть? – отвечало я тоже благородно и веду их в комнату к Пашке. А (поименованный) (Павел Белоглазов) он лежит на койке своей, извините, как свинья какая. В валенках, в пальте, поверх стеганного одеяла, глазищами своими ворочает туды-сюды. Нет, он не пьяный, а только вообще малахольный (меланхолик). Это с ним лет пять уже повелось. То очень веселый, разговорчивый, а то слова ни с кем не молвит, и тогда лучше к нему не подходи… Извиняюсь за выражение, неприличные слова говорит. Вот вошли мы, а он лежит. Он, конечно, хороший мастер, слова нету. Первый в городе. И квартирант хороший, аккуратный. Но лежит.
Господин Неруш говорит ему:
– Вставай, Пашка!.. Камень принес знаменитый…
А Пашка говорит:
– Идите вы до чертовой матери…
Тогда господин Неруш говорит:
– Это не камень, Пашка, а твоя мечта… Таинственный мир вечерней зари!
И на ладошке показывает камушек. Галичку рубина. Продолговатую. В боб величиной, цвета как кумач слинялый. [58]
А Пашка опять отказался. А когда господин Неруш стал крутить у него перед глазищами камушек и так и этак, тогда Пашка согласился.
Тут он встал с койки. Только у них опять вышел обратно спор с неизвестным барином. Барин говорит:
– Ты мне сделай эмблемой… Символом мне сделай. У самоцвета, видишь, тон разный: тут вот посветлей, а тут потемней… Вот ты и сделай мне этот кристалл, чтобы он был, как сердце женщины изменчивой…
А Пашка… Он всегда обхождение грубое имел.
Он говорит:
– Это – не кристалл, а окатыш… Банкльоком делать не стану. Ни шиша понятия не имеете!..
А господин Неруш сказали:
– Надо банкльоком… Чтоб вес не потерялся у камня.
А Пашка отвечает:
– Плевал я на вес, если я вижу, чего камень требовает…
Ну, а потом меня соседка кликнула, Мария Тимофеевна, и я вышла. Вот как перед истинным богом, чуяло мое сердце, что не к добру пришел этот господин!
А потом господа ушли, и Пашка сел гранить. Хоть вы и говорите, что это к сему делу не относящееся, а я вам скажу: он бывало и раньше, когда еще китаец у него, поименованного, жил, тоже цельные ночи за станочком высиживал… Вот [59] смехи-то были!.. Китаец ни бельме по-русски, а Пашка того хуже по-китайски. Лопочут ни весть что и каждый своё, а больше руками разговаривают.
Китаец учил Пашку китайской огранке, а Пашка китайца – русской… Вот смехи!.. Пашка был мастер, действительно – что, очень аккуратный. Шарик если огранить, прямо удивительно до чего круглый. Положишь его на стекло ровное, а он (поименованный) (Белоглазов), не Белоглазов, а шарик всё перекатывается да перекатывается, словно живая в нем сила или деймон какой, Дух нечистый. Даже страхи возьмут. Нет, чтобы в церковь Пашка ходил, этого я не замечала.
Ночь на 23 октября 1906 года Павел Белоглазов все гранил, даже мешал квартирантам моим спать. И цельную ночь пел песни. А у него уж обычай такой: если песни поет, – стало быть, веселый. Ну, а если молчит…
Цельную ночь гранил, а утром беспросонья вышел весёлый, опять же обратно и говорит:
– Мамаша, имейте в виду, я каплю крови им сделал…
Он это в шутку всегда меня «мамашей» называл.
А сами посудите, какая же я ему мамаша, ежели ему двадцать восемь годов было?
К чему он сказал про каплю крови, – этого я уж не знаю. Конечно, может быть, он какой намек делал или уже заумышлял что, – про то я не ведаю.
Только в скорости пришли опять же обратно [60] господин Неруш (вышепоименованный) и неизвестный (безносый) господин. Об чём они говорили, – я не знаю: по хозяйству была занятая. Только одно скажу: про женский пол Пашка разговоров охальных не любил. Женщины к нему не ходили. Вот годов пять назад к нему ходила одна девушка, модистка. Соседки сказывали, что её Варькой звать. Такая чернявая вся. Как цыганочка. Позже я её не видала. Сказывали, с купцами уехала. А после её уезда он девушек больше не приводил, даже боялся. Хоть за красоту свою мог иметь их сколько хочешь.
И ничего я больше не знаю и не ведаю. И неоткуда мне больше знать про разные дела.
Разговоров промежду мной – вдовой Поповой – и поименованным гранильщиком – Павлом Белоглазовым – никаких больше про каплю крови не было.
К сим показаниям руку приложила собственноручную вдова Попова.
Купец первой гильдии города Екатеринбурга Исаак Федорович Неруш показал:
– Действительно, я приходил к гранильщику Павлу Белоглазову 22 октября 1906 года. Приходил я не один, а с московским купцом первой гильдии Василием Тарасовичем Ненашевым, – моим компаньоном по скупке на Урале драгоценных камней. Ненашев принес Белоглазову гранить камень – рубин, купленный у неизвестного нам старателя. Камень имел веса пять каратов. В камне [61] были недочеты. Он был формы продолговатого боба. Как каждая галька (окатыш), камень был сверху матовый, шероховатый, блекло-красного цвета. Один конец его был посветлее, середина темноватее, а другой конец тёмно-красный, даже с синеватым оттенком. В виду такой природы камня, господин Ненашев хотел огранить рубин банкльоком, т. е. продолговатой овальной формой, с одной стороны заостренной слегка. Действительно, Ненашев – купец первой гильдии – говорил, что желает иметь камень-эмблему, символ (что значит: намёк, выражение). Ненашев хотел подарить данный камень этуали (певичке шантана, а шантан – это ресторан, где поют, танцуют и пляшут) Луизе Каторс, которая приехала сюда, в Екатеринбург, на гастроли в Харитоновский сад.
Ненашев вообще был человек солидный, в платежах аккуратный, но в данном (поименованном) случае он допустил ошибку: он влюбился в эту певичку, каковой и хотел подарить данный кристалл, или, вернее, окатыш. Почему всё произошло остальное, – я не знаю. Павла Белоглазова – гранильщика и камнереза – я знаю давно: лет десять.
До этого случая он считался одним из лучших в Екатеринбурге мастеров. Он умел даже недочёты камня превращать в его достоинства. Раньше Павел (означенный) Белоглазов был весёлый человек, но в последние годы, лет пять приблизительно, характер его резко изменился в худшую сторону. Он стал брать за огранку дороже и часто [62] даже отказывался от работы, если ему приносили не очень дорогой камень. Я объясняю это простой причиной: Белоглазов зазнался. Данный камень Белоглазов (означенный) огранил нам не банкльоком, как мы просили, а сверху кабашёном, что тоже капюшоном, а снизу пустил восьмериком, т. е. восемь граней и к ним клинышки (мелкие грани). Камень от этого стал красивее, но потерял в весе до двух каратов. На этой почве между Ненашевым и вышеупомянутым в протоколе Белоглазовым произошли трения (горячий разговор), т, е. Ненашев заподозрил, что Белоглазов устроил ему шмук. На это Белоглазов ответил какой-то грубостью. Слов Белоглазова я подлинных не помню, однако смысл был угрожающий.
Очень может быть, что Белоглазов уже в то время задумал совершить то, что сделал. Я не утверждаю абсолютно (толково), но полагаю, что на этой почве произошло всё дальнейшее.