Зиска. Загадка злобной души

– Леди Фалкворд весьма восхищена принцессой, я полагаю? – сказал последний бездельник, который прежде молчал.

– Ох, так и есть! – и лорд Фалкворд оживился, выказав некий слабый прилив энергии. – А кто бы ею не восхищался? Во имя Юпитера! Только я вам вот что скажу: есть нечто странное в её глазах. Факт! Мне не нравятся её глаза.

– Заткнись, Фалк! У неё прекрасные глаза! – истово прыснул Кортни, затем, вдруг вспыхнув, он закусил губу и замолчал.

– У кого это прекрасные глаза? – внезапно спросил тихий, грубоватый голос, и низкорослый худой джентльмен, одетый в какое-то подобие студенческого платья и кепку, появился на сцене.

– Алло! это же наш F.R.S.A3! – вскричал лорд Фалкворд. – Во имя Юпитера! Это вы сами себе такой костюмчик придумали на сегодня? Выглядит чертовски умно, знаете ли!

Таким образом отрекомендованный персонаж снял свои очки и оглядел товарищей с очень довольным видом. По правде, доктор Максвелл Дин имел определённые причины для самодовольства, если только сознание того, что он обладает одним из лучших умов Европы, может стать поводом для гордости у мужчины. Он был, очевидно, единственным человеком в «Джезире Палас», который прибыл в Египет с некой серьёзной целью. Цель у него имелась, однако в чём она состояла, он никому не удосуживался объяснить. Немногословный, часто резкий и порой загадочный в своей манере общения, он не подавал ни малейшего сомнения в том, что над чем-то работал и что он также имел привычку очень пытливо исследовать каждый предмет, и незначительный и важный, который попадал в поле его внимания. Он изучил коренных жителей так подробно, что знал каждый оттенок их кожи; он изучил сера Четвинда Лайла и понял, что тот при случае брал взятки за то, чтобы «всё уладить на бумаге»; он изучил Мюриэл и Долли Четвинд Лайл и предвидел, что они никогда не добьются замужества; он изучил леди Фалкворд и счёл её прекрасно сохранившейся в её шестьдесят лет; он изучил Росса Кортни и понял, что тот до конца жизни будет только убивать животных и больше ничего; и он изучил работу отеля «Джезире Палас» и оценил значительные прибыли, которые с него получали собственники. Но отдельно от всех этих простых поверхностных вещей он изучал и другие вопросы – «оккультные» особенности характера, «случайности», странные происшествия в целом. Он прекрасно читал египетские иероглифы и видел разницу между «королевским картушем» со скарабеем и таким же, но изготовленным в Бирмингеме. Он никогда не скучал, у него была куча работы, и он брался за каждое возникающее дело в порядке очереди. Даже костюмированный бал, для которого он теперь нарядился, не представлялся ему «скукой», но ещё одним источником информации, который откроет ему свежий взгляд на представителей homo в свете состояния эксцентриситета.

– Я думаю, – говорил он теперь, – что кепка и одеяние выглядят неплохо для человека моего возраста. Это простой наряд, но весёлый, удобный и не пошлый. Я вначале подумывал о том, чтобы надеть облачение древнеегипетского жреца, но нашёл слишком сложным отыскать полный комплект. Я бы никогда не надел костюма, который бы не соответствовал досконально историческому прототипу.

Никто не улыбнулся. Никто бы не посмел ухмыляться доктору Максвеллу Дину, когда он говорил об «исторических соответствиях». Он изучил их подобно тому, как изучал всё остальное, и знал о них всё.

Сер Четвинд пробормотал:

– Весьма верно – эээ – древние образы были очень замысловатыми…

– И символичными, – закончил доктор Дин. – Символичными в весьма любопытном плане, уверяю вас. Но я боюсь, что прервал ваш разговор. Мистер Кортни говорил о чьих-то прекрасных глазах; кто же эта загадочная красавица?

– Принцесса Зиска, – сказал лорд Фалкворд. – Я говорил, что мне не слишком по душе выражение её глаз.

– Почему же? Почему же? – спросил доктор с неожиданным интересом. – Что с ними не так?

– Всё дело вот в чём, – ответил Росс Кортни с натянутым смехом: – они слишком очаровательные и дикие для Фалкворда, ему больше нравятся английские бледно-голубые, чем египетские чёрные, как у газели.

– Нет, не нравятся, – сказал лорд Фалкворд, говоря более оживлённо, чем обычно. – Я ненавижу бледно-голубые глаза. Предпочитаю мягкие фиолетово-серые, как у мисс Мюррей.

– Мисс Хелен Мюррей – весьма очаровательная молодая леди, – сказал доктор Дин, – но её красота вполне ординарного типа, в то время как у принцессы Зиска…

– Она экстраординарная – точно! Это именно то, о чём я и говорю! – заявил Кортни. – Думаю, она прекраснейшая женщина из всех виденных мною.

Наступило молчание, во время которого доктор переводил взгляд любопытного хорька с одного мужчины на другого. Сер Четвинд Лайл тяжеловесно поднялся из глубин своего кресла.

– Я думаю, – сказал он, – что мне бы лучше пойти переодеться в мою униформу – Виндзора, знаете ли! Я всегда вожу её с собой, куда бы ни ехал; она удачно пригождается мне на причудливых балах вроде этого сегодняшнего, когда костюм не отмечен какой-то определённой эпохой. Не о том ли это времени, к которому все мы принадлежим?

– Судя по моей жизни, думаю да! – согласился лорд Фалкворд. – Я появлюсь в костюме неаполитанского рыбака! Не думаю, что неаполитанские рыбаки когда-то одевались так, как я сегодня, но это общепринятый сценический образ, знаете ли!

– Ах! смею заметить, вы в нём выглядите прекрасно, – пробормотал Росс Кортни неразборчиво. – Алло! а вот и Дензил Мюррей!

Все они инстинктивно повернулись в сторону входа к красивому молодому человеку, одетому в живописный наряд, который носила флорентийская знать во времена процветающего царствования Медичи. Этот костюм восхитительно соответствовал своему хозяину, который, имея серьёзное, почти суровое выражение лица, нуждался в ярких бриллиантах и в лоске бархата и сатина, чтобы подчеркнуть классические черты его прекрасной головы и усилить блеск его задумчивых, мрачно-пылких глаз. Дензил Мюррей был чистокровным горцем: прямые брови, строгие губы, прямой, бесстрашный взгляд – всё выказывало в нём сына коронованных вереском гор и потомка гордых рас, которые презирали «sassenach»4 и сохранили достаточно того пыла их ранних финикийских предков, чтобы быть способными на крайнюю ненависть и на крайнюю любовь в самых сильных её проявлениях. Он медленно двигался к группе мужчин, ожидавших его приближения, с видом скрытого высокомерия; быть может, он осознавал свою красоту, но было равным образом очевидно, что он не желал становиться объектом дерзких замечаний. Его друзья молча это заметили, и только лорд Фалкворд, движимый добродушным порывом восхищения, отважился прокомментировать его вид.

– Я скажу, Дензил, что вы чертовски хорошо выглядите! Чертовски! Великолепно!

Дензил Мюррей кивнул с несколько усталым и насмешливым видом.

– Когда ты в Риме или в Египте, то должен поступать, как поступает Рим или Египет, – сказал он легкомысленно. – Если хозяева отелей зададут костюмированные балы, то необходимо быть на высоте. Вы прекрасно выглядите, доктор! Почему бы вам не предложить ребятам пойти и надеть их театральные костюмы? Уже больше десяти вечера, а принцесса Зиска пребудет к одиннадцати.

– Ещё и другие люди приезжают, помимо принцессы Зиска, не так ли, мистер Мюррей? – спросил сер Четвинд Лайл с оттенком ненавязчивого подтрунивания.

Дензил Мюррей бросил на него презрительный взгляд.

– Надеюсь, что приезжают, – ответил он прохладным тоном, – иначе, этот бал едва ли окупится. Но принцесса несомненно самая прекрасная женщина Каира в этом сезоне, она, естественно, станет центром всеобщего внимания. Вот почему я упомянул, что она будет здесь в одиннадцать.

– Это она вам сказала? – спросил Росс Кортни.

– Да.

Кортни поднял взгляд, а затем опустил его и, казалось, хотел сказать что-то ещё, но передумал и в итоге отошёл в сторону, вслед за лордом Фалквордом.

– Я слышал, – сказал доктор Дин, обращаясь к Дензилу Мюррею, – что великий прославленный художник приехал в этот отель, – Арман Джервес.

Лицо Дензила немедленно озарилось довольной улыбкой.

– Это мой самый лучший друг! – сказал он. – Да, он здесь. Я встретился с ним на улице сегодня днём. Мы очень давние приятели. Я гостил у него в Париже, а он гостил у меня в Шотландии. Очаровательный парень! Он совершенный француз по своему образу мысли, но прекрасно знает Англию и свободно говорит по-английски.

– Француз по своему образу мысли! – повторил сер Четвинд Лайл, который собирался уже покинуть лоджию. – Чёрт меня подери! Это как?

– Он француз, – мягко сказал доктор Дин, – поэтому то, что его образ мысли соответствует французскому, не должно нас удивлять, мой дорогой сер Четвинд.

Сер Четвинд фыркнул. У него возникло подозрение, что над ним – главным редактором и собственником «Дейли Дайал» – насмехались, и он сразу же вскочил на своих породистых коней Британской Нравственности.

– Француз или не француз, – заметил он, – но идеи, провозглашаемые во Франции в настоящее время, исключительно богохульные и зловредные. В них чувствуется недостаток принципа, нехватка нравственности в – эээ – французской прессе, например, что весьма плачевно.

– А английская пресса непорочна? – вяло поинтересовался Дензил.

– Мы очень на это надеемся, – отвечал сер Четвинд. – Мы делаем всё возможное, чтобы этого добиться.

И на этом замечании он подобрал свой живот и самого себя, собираясь удалиться и оставляя доктора Дина и молодого Мюррея наедине, – неповторимую парочку в контрасте их внешнего вида и одежды, – один был низенький, худой и жилистый в обычного кроя свободно струящемся студенческом наряде; другой – высокий, коренастый и мускулистый, одетый в богатый костюм средневекового флорентийца и смотревший на весь мир, как на прекрасную картину той эпохи, из которой он вышел в своём костюме. На секунду между ними воцарилось молчание, затем доктор заговорил негромким голосом:

– Это не годится, мой дорогой мальчик, уверяю вас, это никуда не годится! Вы разобьёте своё сердце о мечту и сделаете себя несчастным напрасно. И точно так же вы разобьёте сердце и своей сестры; вероятно, об этом вы не подумали?

Дензил упал в только что освободившееся кресло сера Четвинда и испустил вздох, который был почти стоном.

– Хелен ещё ни о чём не знает – пока, – сказал он хрипло. – Да я и сам ничего не знаю – откуда мне знать? Я ни слова ещё не сказал ей. Если бы я высказал всё, что было у меня на уме, смею предположить, что она бы надо мной посмеялась. Вы единственный, кто разгадал мой секрет. Вы видели меня прошлой ночью, когда я… когда я провожал её до дома. Но я и шагу не ступил за порог её дома – она бы не позволила. Она пожелала мне доброй ночи снаружи; слуга открыл дверь, и она исчезла за дверьми, как призрак или ведьма. Иногда я воображаю, что она и есть призрак. Она такая бледная, такая воздушная, такая тихая и такая прекрасная!

Он отвёл взгляд, устыдившись тех чувств, что переполняли его. Доктор Максвелл Дин снял свою студенческую кепку и осмотрел её внутренности, словно считал это очень важным.

– Да, – проговорил он медленно, – я порой и сам так думаю о ней.

Дальнейший разговор оказался прерван появлением военного оркестра этого вечера, который пересекал лоджию и где каждый человек нёс собственный инструмент с собой; и за ними следовали различные группы разодетых людей, все готовые и нетерпеливые перед началом бала. Пьеро и монахи в опущенных капюшонах, девушки-цветочницы, водоносы, символические фигуры «Ночи» и «Утра» смешивались с подделками нынешних и уже погибших королей и королев и начинали стекаться вместе, смеясь и болтая по пути в бальную залу; и теперь среди них появился человек, чьи выдающиеся рост и телосложение, в сочетании с его в высшей степени живописной полудикой красотой, заставляли всех поворачивать головы и смотреть на него, когда он проходил мимо, и перешёптываться, отпуская различные комментарии по поводу его отличия от них самих. Он нарядился по случаю бала в вождя бедуинов, и его пылкие чёрные глаза и сильно вьющиеся тёмные волосы, в сочетании с естественным оливковым оттенком лица, прекрасно подчёркивали белоснежные складки его тюрбана и белизна всего костюма, которая не нарушалась никакими другими цветами, кроме как в талии, где алый блеск излучал кушак, который удерживал убийственного вида кинжал и другие соответствующие виды оружия нападения у него на поясе. Он вошёл в холл быстрым, неповторимо лёгким шагом и направился прямо к Дензилу Мюррею.

– Ах! вот вы где! – сказал он по-английски с лёгким иностранным акцентом, который скорее радовал слух. – Но, мой превосходный мальчик, какое чудо! Костюм Медичи! Не говорите мне, что это пустяки; вы так же хорошо отдаёте себе отчёт о своей красоте, как и любая женщина. Посмотрите на меня – как я прост и скромен!

Он рассмеялся, и Мюррей подпрыгнул с кресла, в котором до этого уныло возлежал.

– О, клянусь, мне это нравится! – воскликнул он. – Просто и скромно! Почему же все пялятся на вас теперь, будто вы прибыли с луны! Вы не можете быть Арманом Джервесом и одновременно простаком и скромником!

– Почему бы и нет? – просто спросил Джервес. – Слава капризна, и труба её недостаточно громка, чтобы услышал сразу весь мир. Почтенный хозяин грязного базара, где я ухитрился приобрести сии очаровательные атрибуты костюма бедуинов, никогда в жизни обо мне не слыхал. Несчастный человек! Он не знает, что потерял!

Тут его сияющие чёрные глаза внезапно обратились к доктору Дину, который «изучал» его в таком же настойчивом стиле, как он обычно изучал всё.

– Это ваш друг, Дензил? – спросил он.

– Да, – с готовностью отвечал Мюррей, – очень хороший друг – доктор Максвелл Дин. Доктор Дин, позвольте представить вам Армана Джервеса, он не нуждается в моих дальнейших рекомендациях!

– В самом деле, не нуждается! – сказал доктор с церемонным поклоном. – Его имя обладает вселенской славой.

– Не всегда в этом есть одни только преимущества – в этой вселенской славе, – ответил Джервес. – Не правда и то, что всякая слава обязательно является вселенской. Быть может, единственный живший человек, известный по всей вселенной, по крайней мере, по имени, это был Золя. Человечество единодушно в оценке порока.

– Не могу полностью согласиться в этом с вами, – медленно проговорил доктор Дин, не спуская пристального взгляда с отважного, гордого лица художника, исполненного исключительного любопытства. – Французская Академия, я полагаю, подходит индивидуально в оценке человеческих слабостей, как и большинство людей; но, взятых вместе, некий дух, более возвышенный и сильный, чем их собственный, держит их в единодушном отрицании пресловутого Реалиста, кто жертвует всеми канонами искусства и красоты в угоду обсуждению неприличных тем в приличном обществе.

Джервес натянуто рассмеялся.

– Ох, однажды он прорвётся, можете быть уверенными, – ответил он. – Нет более возвышенного и сильного духа, чем дух натурализма в человеке; и во времена, когда некоторые предрассудки вымрут и слезливое чувство поистрепится, Золя будет назван в числе первых французских академиков даже с бо́льшими почестями, чем если бы он преуспел в самом начале. Так бывает со всеми этими «избранными» телами. Как сказал Наполеон: «Le monde vient a celui qui sait attendre»5.

Маленькое лицо доктора теперь отражало самый живой и страстный интерес.

– Вы так уверены в этом, монсеньор Джервес? Вы полностью убеждены в том, что сейчас сказали?

– А что я сказал? Я забыл! – улыбнулся Джервес, зажигая сигарету и лениво её раскуривая.

– Вы сказали: «Нет более возвышенного и сильного духа, чем дух натурализма, в человеке». Вы убеждены в этом?

– А почему нет, конечно! Всецело убеждён! – И великий художник выглядел удивлённым, поскольку не дал никакого ответа. – Натурализм – это природа или вещи, к ней принадлежащие, и нет ничего выше или сильнее, чем природа повсюду и везде.

– А как насчёт Бога? – спросил доктор Дин с любопытством, будто предлагал замечательную головоломку.

– Бог! – Джервес громко рассмеялся. – Пардон! Вы не священник?

– Никоим образом! – И доктор слегка поклонился и протестующее улыбнулся. – Я никаким образом не связан с Церковью. Я доктор права и литературы – всего лишь скромный приверженец философии и науки вообще…

– Философия! Наука! – перебил его Джервес. – И вы спрашиваете о Боге! Parbleu!6 Наука и философия уже оставили Его далеко позади!

– Именно! – И доктор Дин довольно потирал руки. – Это ваше мнение? Да, так я и думал! Наука и философия, говоря в комплексе, побили бедного Бога на Его же поле! Ха-ха-ха! Прекрасно, прекрасно! А также смешно! Ха-ха!

И весьма забавный вид был у этого «скромного приверженца философии и науки вообще», поскольку он от смеха раскачивался из стороны в сторону и его маленькие глазки почти исчезли под нависшими бровями в процессе выражения его веселья. И две пересекающиеся линии образовались рядом с тонким ртом – такие линии обычно вырезали на древнегреческих масках, изображавших сатиров.

Дензил Мюррей вспыхнул от неловкости.

– Джервес ни во что не верит, кроме Искусства, – сказал он, будто несколько извиняя своего друга: – Искусство – единственная цель его существования; я не думаю, что у него вообще бывает время задумываться о чём-либо ещё.

– А о чём же ещё должен я задумываться, mon ami7? – воскликнул Джервес весело. – О жизни? Она для меня Искусство; и под Искусством я понимаю совершенство и преображение Природы.

– Ох, если вы так считаете, то вы романтик, – многозначительно заявил доктор Дин. – Природа не совершенствуется и не преображается сама собой – она просто Природа и не более того. Неконтролируемое Духом – это что угодно, но только не идеал.

– Именно, – быстро ответил Джервес с некоторой теплотой, – но мой дух её совершенствует, моё воображение видит дальше неё, моя душа схватывает её.

– Ох, так у вас есть душа? – вскричал доктор Дин, вновь начиная смеяться. – А как же вы её обнаружили?

Джервес посмотрел на него с неожиданным удивлением.

– Каждый человек имеет внутреннюю сущность от природы, – сказал он. – Мы называем её «душой», выражаясь фигурально, на самом деле это просто нрав.

– О, это просто нрав? В таком случае, вы же не думаете, что он скорее всего вас переживёт, что эта душа примет новую форму и продолжит своё существование, путь бессмертия, когда ваше тело окажется в значительно худшем состоянии (потому что в меньшей степени сохранится), чем египетская мумия?

– Конечно нет! – и Джервес отбросил прочь свою истлевшую сигарету. – Бессмертие души – вовсе не подтверждённая гипотеза. Она всегда была смехотворной. У нас достаточно поводов для беспокойства в этой настоящей жизни, так зачем же человек вечно стремится изобрести что-то большее, чем сам способен объяснить? А это было самым глупым варварским суеверием.

Звуки весёлой музыки витали теперь вокруг них, доносясь из бальной залы, – струны изящного, радостного, наполовину призывного, наполовину молящего вальса ритмично распространялись в эфире, как размеренные взмахи крыльев; и Дензил Мюррей, впадая в беспокойство, шагал из стороны в сторону, ощупывая взглядом каждую фигуру, которая появлялась и исчезала в холле. Но интерес доктора Дина к Арману Джервесу оставался ярким и неустанным; и, подойдя к нему, он приложил два тонких пальца к белым складкам платья бедуинов как раз в том месте, где у человека скрывается сердце.

– Глупое варварское суеверие! – повторил он медленно и задумчиво. – Вы не верите в возможность того, что вот здесь есть жизнь – или несколько жизней – после нынешней смерти, через которую мы все должны неминуемо пройти рано или поздно?

– Нисколько! Я оставляю подобные идеи невежам и неучам. Я был бы недостоин прогрессивных знаний своего времени, если бы верил в такие отъявленные глупости.

– Смертью, вы считаете, кончается всё? Нет ничего за ней – никаких тайн?.. – И глаза доктора Дина загорелись, когда он протянул вперёд одну тонкую худую руку и указал в пустоту при словах «за ней», – действие, которое придало им необычный смысл и на несколько мгновений странное выражение даже легкомысленному лицу Джервеса. Но он просто посмеялся над этим.

– Ничего за ней? Конечно же, нет! Мой дорогой сер, зачем задавать такие вопросы? Ничто не может быть проще и понятнее, чем тот факт, что смертью, как вы говорите, кончается всё.

Смех женщины, тихий и восхитительно музыкальный, задрожал в воздухе при этих словах – приятный смех, похожий на редкую песню, поскольку женщины как правило смеются громко и звук их веселья отсылает скорее к природе гусиного гоготанья, чем к иным типам естественных мелодий. Но этот смех – серьёзный, мягкий и серебристый – был подобен нежной приглушённой каденции, сыгранной на волшебной флейте вдалеке, и выражал не что иное, как прелесть; и при его звуках Джервес сильно вздрогнул и резко обернулся к своему другу Мюррею со взглядом удивления и замешательства.

– Кто это? – спросил он. – Я уже слышал этот прелестный смех раньше – он должен принадлежать кому-то, кого я знаю.

Но Дензил едва ли слышал его. Бледный, с глазами, исполненными тоски и страсти, он смотрел на медленно приближавшуюся группу людей в карнавальных нарядах, которые все нетерпеливо толпились вокруг одной центральной фигуры, – фигуры женщины, одетой в сверкающие золотые ткани и с вуалью до самых глаз в стиле древнеегипетской моды, с драгоценностями, сверкавшими вокруг талии, и с цветами в волосах, – женщины, которая двигалась скользя, будто она скорее парила, чем шла, и чья красота, наполовину сокрытая атрибутами выбранного ею костюма, была такой необычайной и прекрасной, что, казалось, творила вокруг себя атмосферу недоумения и восхищения, когда она шла. Ей предшествовал маленький мальчик-нубиец в костюме живого алого цвета, кто, смиренно пятясь задом, неспешно обмахивал её высоким веером из павлиньих перьев, созданным по подобию причудливых образцов Древнего Египта. Сияние, исходившее от павлиньих перьев, свет её золотых одежд, её драгоценности и удивительный чёрный блеск её глаз – всё вспыхнуло на мгновение, как внезапная молния перед Джервесом; что-то – он сам не знал что – вскружило голову и ослепило его; едва сознавая что делал, он порывисто выпрыгнул вперёд, когда сразу же ощутил прикосновение маленькой руки доктора Дина к своему плечу и кротко замер в смущении.

– Простите меня! – сказал маленький гений, чуть надменно приподнимая брови. – Но… вы знакомы с принцессой Зиска?