Джоанна Аларика
– Скорее возвращайся, я подожду здесь, – громко шепнула Долорес. Ее партнер кивнул и скрылся в доме, и тогда Джоанна торжественно откашлялась.
– Это у тебя ловко выходит, – одобрительно сказала она подскочившей от страха подруге. – Как в кино, жаль не было секундомера. Видна хорошая тренировка.
– Это ты, Джо? – испуганно пробормотала Долорес. – О чем ты, я не понимаю…
– О вашем поцелуе, сеньорита, о чем же еще!
– Что ты, я и не думала целоваться…
– Это бывает, – засмеялась Джоанна. – Не думаешь, и вдруг… особенно в такую ночь, правда? Знаешь, как определяет такие штуки юриспруденция? «Преступление, совершенное в состоянии аффекта, без заранее обдуманного намерения». Это обычно служит смягчающим обстоятельством, так что ты не бойся. Иди сюда, я хочу спросить у тебя одну вещь. Да поближе, я не укушу! Слушай, ты больше меня в курсе здешних дел. Ты слышала, что сказал сегодня за столом дон Руфино?
– Он всегда говорит больше всех. А что именно?
– О парашютах слышала?
– О парашютах… – Долорес помолчала, добросовестно стараясь припомнить. – Нет, не слышала. А что он сказал?
– Еще бы ты слышала, – с досадой фыркнула Джоанна, – ты, конечно, была занята подготовкой почвы для очередного необдуманного поцелуя, правда? Он сказал о каком-то оружии, которое якобы каждую ночь сбрасывают на парашютах. Ты что-нибудь об этом знаешь?
– Ах, об этом… – разочарованно протянула Долорес. – Я думала, что-нибудь действительно интересное… Постой, что мне о нем рассказывали, об этом оружии? Да, это Роберто рассказал, по секрету.
– А, да? Что же именно?
– Ну, что его сбрасывают…
– Вот как…
Джоанна задумалась.
– Ну хорошо, а для чего его сбрасывают? И кто?
– Кто, я не знаю, – Долорес пожала плечами, – а сбрасывают для… ну, как это называется, для самообороны. Ты ведь знаешь, что коммунисты будут убивать католиков и землевладельцев?
– Нет, я этого не знаю. Когда?
– В октябре. В день десятилетия октябрьской революции, двадцатого, коммунисты устроят в столице большой народный праздник, и тогда на стадионе католиков и землевладельцев будут бросать львам. Поэтому люди и вооружаются, чтобы защищать свою жизнь…
– Дурочка! Кто это тебе наговорил?
– Спасибо, – обиделась Долорес, – об этом рассказывал сам падре Геодосио. По-твоему, я дура, если слушаю своего духовника, да?
– Именно поэтому, – подтвердила Джоанна. – А если падре тебе скажет, что коммунисты жарят и едят грудных детей, ты тоже поверишь?
– Нет такого преступления, – твердо сказала Долорес, – на которое не были бы способны враги веры Христовой.
– Амен, – насмешливо кивнула Джоанна. – Жаль, что ты не попалась на глаза какому-нибудь врагу веры Христовой, когда лежала в колыбели.
– По-моему, ты сама недалека от коммунизма, вот что. Леокадия говорит даже, что ты уже записалась в их партию…
– А что, вот возьму и запишусь! Тогда берегись, жарят ведь не только грудных! Ты будешь подана на ближайшем банкете партийного руководства, приготовленная как утка по-руански. Долорес, я заранее облизываюсь.
– С тобой невозможно говорить серьезно! Я лучше пойду потанцую. Послушай, ты не говори о том, что видела, ладно?
– Ладно. А ты не говори, что я расспрашивала тебя про оружие, а то мне придется стыдиться своей неосведомленности. Как-никак журналистка.
– Я не скажу. Это, наверное, интересно – быть журналисткой?.. Ну, я побежала.
В дверях Долорес обернулась и приложила палец к губам.
Джоанна осталась сидеть с задумчивым видом. Вот так штука! Значит, это не просто болтовня. Что они могут затевать, эти «христианские мученики»? Ей очень захотелось рассказать обо всем Мигелю, увидеть его сейчас же, немедленно. Вывести бы потихоньку машину и… Нет, об этом нечего и думать. Придется потерпеть до завтра. Завтра в девять. Только бы водопроводчик не потерял записку…
Она соскочила с парапета, отряхнула платье и направилась в дом. Возле двери в столовую ее остановил нестройный гул возбужденных голосов.
– О какой справедливости вы мне толкуете? – яростно кричал дон Руфино. – Когда это у нас было справедливое правительство, черт бы вас побрал, когда, при каком президенте, я вас спрашиваю? При Хорхе Убико, что ли?
– Руфино, не кричи, тише…
– Мы вас слушаем, падре.
– Тише! – оглушительно закричал кто-то, стуча ребром ножа по тарелке.
– Говоря слово «справедливость», – услышала Джоанна негромкий, но отчетливый голос священника, – мы подразумеваем тот порядок вещей, который существует на земле уже две тысячи лет, который создан не нами и который мы никому не позволим менять. Особенно если то, что нам навязывают взамен, является продуктом материалистической ереси коммунизма. Полагаю, я высказываюсь достаточно ясно? Этот порядок уже десять лет систематически и нагло попирается нашим тоталитарным правительством…
– Еще бы! – хрипло захохотал дон Руфино, перебивая отца Фелипе. – Еще бы! Признайтесь, падре, сколько тысчонок вы потеряли на экспроприации церковных земель, э?
– Сын мой, – елейным голосом отозвался тот, – христианский долг повелевает мне оставить без внимания ваши недостойные намеки, тем более что…
Джоанна отошла от двери. «Противный иезуит, – подумала она, направляясь к себе, – послушать его, так и б самом деле пожалеешь о временах Нерона…»
Вздохнув, она повернула дверную ручку и снова очутилась среди шума голосов, смеха и раздерганной, лязгающей музыки.
– Прошу прощения, господа, я немного посидела на воздухе, голова что-то заболела… Нет-нет, сейчас уже все в порядке, спасибо…
Заметив Долорес среди танцующих, Джоанна погрозила ей пальцем и многозначительно улыбнулась.
Далеко за полночь, когда в доме, наконец, все затихло, донья Констансия вошла в комнату племянницы. Джоанна, уже в пижаме, сидела на полу возле открытой радиолы, скрестив по-турецки ноги, и рассеянно перебирала пластинки. Увидев тетку, она улыбнулась и сняла с диска лапу проигрывателя, оборвав какую-то печальную мелодию. Донья Констансия, плотнее запахнув цветастый халат, удобно расположилась в кресле и открыла принесенную с собой баночку кольдкрема.
– Ты очень устала сегодня, дорогая? – спросила она томным голосом, быстрыми движениями распределяя мазки крема по своему лицу. – Я, признаться, безумно… Все эти приемы так утомляют… Особенно, когда хочешь, чтобы все было comme il faut20… Чему ты смеешься?
– Вашей боевой раскраске, тетя! Вот увидите, я когда-нибудь исподтишка сфотографирую вас во время вечернего туалета. Серьезно, эти белые мазки выглядят просто феноменально при вашей смуглой коже…
– Побольше почтительности к старшим, Джоанна, прошу тебя. И вообще не злорадствуй. Через несколько лет тебе придется так же внимательно следить за своим лицом… если не захочешь превратиться в обезьяну.
Донья Констансия строго взглянула на племянницу и принялась за процедуру втирания крема, концами пальцев легонько и быстро похлопывая себя под глазами и на висках.
– Ты не догадываешься, зачем я пришла?
– Надо полагать, пожелать мне спокойной ночи?
– Это само собой. Кроме этого, я пришла сделать тебе замечание. И предупредить тебя.
– За что и о чем? – быстро спросила Джоанна, притворяясь непонимающей.
– За твое поведение, дорогая. Помилуй, ты совершенно разучилась себя вести… в этом Нью-Йорке! Я всегда говорила твоему отцу: «Индалесио! Подумай десять раз, прежде чем послать девочку в этот ужасный город». И вот результат. Он по обыкновению не послушал – и вот, повторяю, результат.
– Да, но…
– Не перебивай старших.
Донья Констансия достала из кармана халата маленькое зеркальце и, вскинув брови, внимательно оглядела себя, поворачивая голову вправо и влево; лицо ее сразу приняло птичье выражение, которое часто появляется у женщин перед зеркалом. «Это нужно учесть, – обеспокоенно подумала Джоанна, наблюдая за теткой. – Неужели и я перед зеркалом выгляжу такой же глупой?»
– Я буквально сгорала от стыда за тебя, дорогая, – продолжала та, – когда ты говорила за столом с падре Фелипе. Кто тебя учил разговаривать со священником, как равная с равным? И потом эти ужасные идеи, которые ты высказывала…
– Объясните мне, тетя, почему вы находите их ужасными, – почтительно сказала Джоанна. – Я буду очень рада, если вы убедите меня в ошибочности моих политических взглядов.
– Не говори мне о политике, – отмахнулась донья Констансия, – я ничего в ней не понимаю и понимать не хочу. Но твои взгляды ужасны, ужасны, ужасны! Я сказала твоему отцу: «Индалесио! Не сердись на девочку. Это виновато ужасное нью-йоркское воспитание, которое она получила по твоей, да, именно по твоей вине…»
Джоанна быстро взглянула на тетку и, опустив голову, погладила пушистый ворс ковра.
– А… он сердился?
Донья Констансия спрятала зеркальце и кончиками пальцев забарабанила по своему лицу с виртуозной быстротой.
– Сердился ли он? Это не то слово, дорогая, не то слово. Он внутренне кипел, понимаешь, именно кипел… уж поверь – кому, как не мне, знать приметы его настроения… Твой отец кипел, Джоанна, я сразу поняла это по движениям его рук. После ужина я улучила минуту и уговорила его отложить разговор с тобой на завтра. Ну, а за ночь он успокоится. Ты согласна, что я оказала тебе немалую услугу?
– Безусловно, – тихо ответила Джоанна. Отец вспыльчив до бешенства, она знает это очень хорошо. Да. сегодняшнее ее поведение было непростительной глупостью.
– Ну, вот. Одним словом, я сделала все, что могла, – торжественно объявила донья Констансия, – а остальное зависит от тебя самой. Обдумай за ночь свое поведение, признай собственную неправоту и утром скажи отцу, что раскаялась. Надеюсь, у тебя хватит здравого смысла и рассудительности. Ну, спокойной ночи, дорогая. Нет-нет, не целуй меня, ты же видишь, я уже в маске. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи, тетя…
Джоанна постояла, глядя на дверь, за которой скрылась тетка, потом прошлась по комнате и села на прежнее место, поджав под себя ноги. Опустив голову, она сдвинула брови и снова принялась поглаживать ладонью ковер. Сейчас ей больше чем когда-либо хотелось увидеться с Мигелем.
Глава 4
В темноте скрипнула калитка, раздался хруст шагов по дорожке.
– Дон Мигель? – спросила сидящая на пороге женщина.
– Он самый. Добрый вечер, донья Химéна. Еще не вернулся?
– Да нет еще, – словоохотливо заговорила женщина, – ума не приложу, куда он запропастился; и ужин давно простыл, а его все нет и нет. Садитесь, дон Мигель, подождите, он с минуты на минуту должен приехать. Расскажите, какие новости, – вы ведь газету получаете…
Пришедший опустился рядом на камень и закурил. Быстрый огонек на мгновение осветил расстегнутый ворот белой рубахи и худощавое молодое лицо с едва заметными индейскими чертами.
– Какие же новости вам рассказать, донья Химена? – сказал он, затянувшись дымом. – Вот скоро приезжает новый учитель…
– Ты, может, все-таки нас познакомишь, сестренка? – спросил из темноты посмеивающийся мужской голос.
Дон Мигель удивленно оглянулся, донья Химена ахнула и засмеялась.
– Ох, правда, я про тебя и забыла! Это мой брат Аугусто, сегодня приехал из Пуэрто-Барриос, познакомьтесь… А про дона Мигеля я тебе уже рассказывала.
– Положим, про дона Мигеля мне рассказывала не только ты, – сказал незнакомец, подходя ближе и подавая руку учителю. – Рад познакомиться, сеньор маэстро.
– Очень приятно, – ответил тот. – Кто же это вам про меня рассказывал, если не секрет?
Из открытой двери послышался сонный голос ребенка: «Мами-та-а!..» Донья Химена встала и, неслышно ступая босыми ногами, вошла в дом.
– Кто рассказывал? – переспросил дон Аугусто, усаживаясь рядом с Мигелем. – А один наш общий знакомый, скажем так. В профсоюзном руководстве Пуэрто-Барриос у вас нет никого из приятелей? Не припомните?
–В профсоюзном руководстве… Вообще-то у меня много приятелей из синдикалистов, но вот в Пуэрто-Барриос…
Мигель недоумевающе пожал плечами и затоптал окурок.
– Ну ладно, не ломайте голову, все равно не догадаетесь. Шлет вам большой привет дон Эрнандо Ортис. Помните такого?
– Ну как же! – воскликнул Мигель. – Дон Эрнандо, ну еще бы! Он сейчас там?
– Ага. Заправляет синдикатом портовых рабочих. Вы с ним давно знакомы?
– Целую вечность, каррамба! Точнее, еще со студенческих времен. Я ведь через него и вступил в ГПТ21, он, собственно, был моим «крестным». Ну, как он сейчас, дон Аугусто? Очень постарел?
– Да я бы не сказал… Ну, седина сединой, но по части энергии он, пожалуй, любого из нас обставит на два корпуса. Просил передать привет и сказать, что на днях непременно напишет.
– Я сам напишу ему завтра же, – кивнул Мигель. – Вот не знал, что он перебрался в атлантическую зону… Адрес его у вас есть?
– Так я сам могу отвезти, вернее будет.
–А вы сюда ненадолго?
– Нет, я всего на пару дней заехал по пути – своих повидать. Я там в порту работаю, машинистом.
– Вот как… Ну, тем лучше, письмо я вам завтра приготовлю. Ну, а как у вас там?
Мигель повернул голову и посмотрел на едва различимый в темноте силуэт собеседника. Дон Аугусто пожал плечами.
– Э, как всюду… более или менее. Вообще-то неспокойно.
– Да, это сейчас везде, – задумчиво сказал Мигель, потирая подбородок. – Но так, определенного ничего?
Дон Аугусто пошевелился в темноте, поднял что-то с земли и, судя по звуку, стал медленно ломать сухой прутик.
– Да как сказать… – отозвался он не сразу. – Дон Эрнандо, тот смотрит на дело мрачно. Вы когда будете ему писать, не забудьте рассказать про здешнюю обстановку. Он очень этим интересовался.
– Обстановка здесь довольно скверная, – также негромко сказал Мигель. – Вы сами понимаете, плантации…
– Ну, понятно. Ортаса это и беспокоит. Он говорил мне, что предпочел бы видеть вас где-нибудь в другом месте… не в департаменте Эскинтла. Небось на финках кругом одна сволочь?
– Да, я из плантаторов не знаю ни одного, кто не держал бы камня за пазухой. – Он подумал о Джоанне и украдкой взглянул на светящиеся стрелки часов, досадуя на опоздание Доминго. Потом усмехнулся: – Мне-то, в случае чего, была бы крышка в первую голову, это наверняка.
– Как члену партии?
– Не только. Я в прошлом году работал в Комитете аграрной реформы…
– А, – понимающе сказал дон Аугусто. – Я слышал, вас отсюда переводят?
– Да, в столицу, – почему-то неохотно ответил Мигель. Странное чувство какой-то неловкости на мгновение овладело им; он понял вдруг, что стыдится своего предстоящего отъезда. Покинуть «кофейные земли» в такой напряженный момент – почти дезертирство. В Гватемале последние десять лет именно народный учитель являлся обычно проповедником и представителем новых идей демократического правительства. А теперь, когда над страной нависла такая угроза, может ли он оставить на произвол судьбы тех, кого учил? «Но, черт возьми, я ведь не просил об этом переводе, – возразил он сам себе. – А отказываться от более ответственной работы из-за
каких-то слухов, из-за опасений тоже было бы нелепо…»
Дон Аугусто спросил:
– Вы сами из столицы?
– Нет, я там только учился. Я из Чамперико. В столицу мы с матерью перебрались после гибели отца. Он участвовал в заговоре тридцать четвертого года, его убили во время сентябрьской резни… после того как полковник Родриго Ансуэта предал движение. Помните?
– Помню. А в партии давно?
– С сорок девятого.
– Ясно.
Дон Аугусто снова помолчал, потом спросил как бы между прочим:
– Химена мне говорила, что вы хорошо знакомы с дочкой Монсона?
– Знаком, – не сразу ответил Мигель. – Она хорошая девушка. Не то, что папаша.
– Вот насчет папаши… Дон Эрнандо просил вам передать, что о нем ходят скверные слухи, об этом сеньоре.
– Знаю. Кому знать, как не мне! А что именно?
– Ну, что от него можно ждать любой пакости.
– Знаю, – подтвердил Мигель. – Но я знаю и сеньориту Монсон… не один год.
– Она, кажется, сейчас вернулась из Штатов?
– Да, вчера приехала. – Мигель посмотрел на собеседника. – Вас удивляет, что я с ней хорошо знаком?
– Нет, отчего же! – уклончиво ответил дон Аугусто. – Но вообще-то, знаете, из такой семьи… Тут нужно смотреть в оба.
– Вообще вы правы, но в данном случае нет оснований опасаться.
– Ну, понятно. Если вы знаете сеньориту Монсон не один год, то… Кстати, вы действительно давно с ней познакомились, или это было сказано в переносном смысле?
– Нет, в самом прямом. Мы познакомились в сорок восьмом, когда я был на последнем курсе.
– А-а, вот как… Да, это порядочно времени. Целых шесть лет, да-а… А вы, дон Мигель, не пытались отсоветовать девушке учиться в Штатах?
– Пытался, но это решил ее отец.
– Ну да, понятно. Она такая послушная дочь?
Мигель нахмурился, не глядя на собеседника. Что за допрос, каррамба! Впрочем, нужно понять и то, что со стороны многие вещи выглядят иначе.
– Я понимаю ваше беспокойство, дон Аугусто, но…
– Это не совсем м о е беспокойство, дон Мигель.
– Я понимаю. Поэтому я и отвечаю на ваши вопросы, верно? Так вот, относительно Джоанны. Я хочу сказать, сеньориты Монсон… Дело обстоит так. Я познакомился с нею, когда она кончала колледж. Тогда у нее был только патриотизм – ну, знаете, как бывает у наших подростков, – любимая родина, кетсаль, который не живет в клетке, и так далее. Все это выглядело у нее, конечно, невероятно наивно. В ее коллекции обожаемых национальных героев, например, рядом с Морасаном ухитрился сидеть Руфино Барриос. А начиналась эта коллекция, как полагается, с самого Текум-Умана, так что целый пантеон. Это одно. А второе – у нее был с детства один знакомый, приятель ее отца, который больше всего на свете ненавидел Убико – по каким-то личным мотивам или объективно, не знаю, – и от него она научилась ненавидеть диктатуру. Этот сеньор Кабрера, похоже на то, был для девочки, по существу, первым учителем, своего рода интеллектуальным наставником. Во всяком случае, книги для нее выбирал он. Ну вот… Это в какой-то степени объясняет, почему она так восторженно встретила октябрьскую революцию. По-детски, но восторженно. Ей было тогда тринадцать лет. В конце концов не обязательно нужно родиться в ранчо, чтобы сердцем чувствовать справедливость…
– Конечно, дон Мигель, кто же станет против этого возражать!
– Да… Ну, разумеется, тут уж Руфино Барриос получил отставку, и любимым героем стал профессор дон Хуан Хосе Аревало, – Мигель улыбнулся. – А отец все же оставался отцом, ей понадобилось еще много времени, чтобы с моей помощью разобраться во всем как полагается. Отца она любила, да и сейчас любит, надо полагать. Тут уж ничего не поделаешь. И когда он сказал, что посылает ее в Колумбийский университет…
Мигель пожал плечами. Дон Аугусто слушал внимательно, повернув голову.
– Ну, вы сами понимаете, редко какая девушка откажется от возможности учиться за границей. Ей очень хотелось посмотреть Штаты. Я попробовал приводить разные соображения, но, честно говоря, особенно веских у меня не было. И получилось так, что Нью-Йорк пошел ей на пользу, потому что в университете она сразу оказалась в гуще политической эмиграции: с Кубы, из Никарагуа, из Доминиканской Республики… Так что, вы сами понимаете, Джоанна изучала там не только политэкономию и журналистику. Ну, а коррективы в ее образование вносил уже я.
– Ну, понятно, дон Мигель, на то вы и учитель, э? Так так… Ну, а с самим Монсоном вам часто приходилось встречаться?
– Нет, редко. Последний раз в прошлом году, когда отбирали пустующую землю, – усмехнулся Мигель. – Вот от этого типа можно ждать всего…
– Боюсь, что да. Ну ладно, дон Мигель. Мы с вами еще завтра поболтаем, а сейчас я хочу зайти к одному приятелю, пока еще не очень поздно. Чего это Доминго так задержался? Ну, вы подождите, он, наверное, сейчас подъедет…
Дон Аугусто ушел. Мигель посмотрел на часы и закурил новую сигару. Из дома вышла донья Химена и молча села на порог.
–Ваш брат ушел к приятелю, – сказал Мигель. – А муж, видно, вообще решил не возвращаться домой.
– Беда с ним, – вздохнула женщина. – Как начнет работать, хоть за уши оттаскивай. А у вас что с отъездом, дон Мигель?
– Вот приедет новый учитель, сдам ему школу и поеду.
– Уж лучше бы оставались. Какого еще назначат…
– Плохого не назначат, донья Химена, не беспокойтесь. А помните, как ко мне детей боялись посылать?
– Так ведь не знали вас еще, – засмеялась донья Химена. – Теперь-то знаем!
– Вот и того узнаете. А как он будет работать, это и от вас всех зависит. Поверите ему сразу, значит и дело пойдет, а иначе и ему будет трудно. Человеку на новом месте нужно помочь.
– Стойте, – насторожилась донья Химена. – Вроде мой едет! Слышите?
В ночной тишине явственно послышался треск мотоцикла.
– Это он, – кивнул Мигель. – За километр узнать можно. Оштрафуют его когда-нибудь, вот увидите…
Постепенно приближаясь, шум превратился в оглушительную пулеметную трескотню, потом за деревьями мелькнул яркий луч фары, и все стихло. Заскрипела калитка, на дорожке показался силуэт человека, ведущего за руль мотоцикл.
– Наконец-то! – крикнула донья Химена. – Ты бы еще позже!
– А, и учитель здесь! Привет, привет. Как это тебе нравится – работаешь для нее как мул, а она только и знает, что кричать!
– Значит, соскучилась, – засмеялся Мигель. – Привет, Доминго. Что так поздно?
– Сейчас расскажу… Ремонсито спит?
– Спит, – отозвалась жена. – Аугусто приехал, так тебя и не дождался, пошел куда-то. Ужин разогревать?
– Приехал Аугусто, да? А, ну-ну, интересно, что у них там… Как ты сказала – ужин? Разогревай, а как же, поесть-то человеку надо после работы.
– После работы, – фыркнула жена. – Еще неизвестно, чем ты там занимался…
– Это уж ты зря, старуха! Занимался я тем, чем положено.
Доминго присел на порог рядом с женой и закурил.
– У них там на кухне труб что твоя фабрика, тут тебе и горячая вода и холодная, и пар, и чуть ли не сжатый воздух. Ладно. Сломался у них третьего дня кран, так они вызвали какого-то дурня, и он там такого навертел – одним словом, все перепутал, кипяток пустил в трубопровод для холодной, а трубы там свинцовые, ну, их и поразрывало к чертям в десяти местах. А все ведь в стенах, облицовка там кафельная…
Доминго со вкусом затянулся и покрутил головой.
– Пришлось разворотить им полкухни. Зато подработал сегодня – завтра буду лежать кверху пузом и плевать в потолок. Ну, жена, как там насчет ужина?
– Ты бы еще позже явился! Сейчас разогрею, погоди.
Она принялась раздувать огонь в жаровне. Приятно потянуло горьковатым дымком древесного угля.
– А ты опять без глушителя ездишь, – сказал Мигель. – Я тебе говорю, нарвешься на штраф.
– А что в нем толку, в глушителе, только мощность снижает. Шум мне нипочем, и так от паяльной лампы голова гудит.
– Да, но другим спать надо… Ну, как там?
– Это где, у Монсонов? Да ничего, полно гостей было, – зевнул Доминго. – Богато, черти, живут! Ты вот послушай, какая у них кухня…
– Ну тебя к дьяволу с твоей кухней! Привез или нет?
– Что это? А-а, письмо… Факт, было письмо, было… Вот если я его только не потерял…
– Слушай, ты!
– Ну-ну, – захохотал Доминго, увернувшись от тумака. – Эк его разобрало, скажите на милость! На, получай свое письмо, вот оно. Доволен?
– Я тебе покажу «доволен»! Ладно, Доминго, я пошел.
– Куда? А ужинать не будешь?
– Да нет, я уже. Пойду, у меня работы много на завтра…
Мигель встал и потянулся, разыгрывая неторопливость.
– До свидания, донья Химена! – крикнул он женщине, продолжавшей хлопотать у жаровни. – Ужинать не зовите, некогда, а муженька своего проберите хорошенько, я вовсе не уверен, что он и в самом деле целый день работал. Доминго, заходи завтра после обеда послушать радио, интересный матч будут транслировать!
– Ладно, может, зайду.
Мигель вышел из калитки и наискось пересек улицу, направляясь к одноэтажному зданию школы. Лохматая черная дворняжка встретила его на освещенном крыльце, радушно помахивая хвостом.
– Идем, Чучо, – сказал Мигель, отпирая дверь, – похоже на то, что есть хорошие новости… Входи, входи!
Пес прошмыгнул первым, вскочил в скрипучее плетеное кресло и шумно завозился там, устраиваясь поудобнее.
– Прочь с кресла, – рассеянно сказал Мигель, остановившись посреди комнаты и осторожно вскрывая конверт. – Сколько еще раз тебе, проходимцу, это повторять?
Пес вздохнул, словно обидевшись на «проходимца», но с места не тронулся.
Прочитав первые строчки, Мигель улыбнулся. Продолжая читать, он подошел к койке и присел на ее край. Потом улыбнулся еще шире, опустил письмо и подмигнул псу.
– Слушай, ты, – сказал он, ероша волосы. – Ты понимаешь, что значит «навсегда твоя»?