Я тебе изменяю

– Так-так, – проговорила, тем временем, Катя. – То грустишь, то улыбаешься… что там у тебя такое происходит в голове?

Я поймала себя на том, что мне не хочется отвечать на этот вопрос. Мешала глупая гордость: все знакомые считали мой брак идеальным, как, в общем-то, и я сама еще сегодня утром. И признаться сейчас в том, как вся моя жизнь в одночасье рухнула, казалось чем-то… ужасно постыдным.

Но вместе с тем, мне все же нужна была чья-то поддержка.

Я помедлила, мысленно выбирая выражения, чтобы не звучать так беспомощно и жалко, как себя и ощущала, но в итоге просто сказала:

– Глеб мне изменяет.

Я ожидала, что подруга удивится. Скажет что-то вроде стандартного: «не может быть!». Но она молчала, задумчиво пожевывая нижнюю губу. И это отчего-то меня пугало.

– Ничего мне не скажешь? – не выдержала в итоге я, мужественно натянув на лицо храбрящуюся улыбку.

Мелькнула даже страшная мысль: а я ведь и не знаю, с кем именно изменяет мне муж. И сколько их вообще? А что, если среди них есть мои знакомые… и даже подруги?..

Руки невольно задрожали и я, чтобы это скрыть, схватилась за бокал с водой.

Катя же наконец подняла на меня глаза и задумчиво проронила:

– Не хотела тебе говорить, но видела Глеба как-то раз с одной расфуфыренной мадам… Подумала тогда, что они, наверно, просто знакомые. А выходит вот оно как…

– А с чего ты теперь взяла, что не просто знакомые?

– Ну, она на нем тогда буквально висла…

Меня пробила дрожь отвращения. Я разгладила машинально юбку платья, показавшись вдруг себе самой смешной и глупой в этих потугах выглядеть лучше. Привлекательнее…

Но куда мне было до всяких расфуфыренных дамочек?..

– Слушай, а может, по бокальчику? – предложила Катя. – Тебе уже можно?

– Уже – да. И можем даже бутылочку взять.

Мысль хоть чем-то залить, заглушить эту бесконечную душевную боль, была крайне соблазнительной. Нет, я не собиралась доводить себя до ужасного состояния, всего лишь хотела ненадолго расслабиться. Отпустить все то, что давило и уничтожало…

Ужин уже подходил к концу, когда к нам приблизился официант и протянул мне бутылку белого.

– Вам передали от соседнего столика.

Я с удивлением подняла глаза и наткнулась на пристальный взгляд. Мужчина был уже не юн: должно быть, перевалило за сорок, судя по тронутым сединой вискам, но улыбка, игравшая на его губах, была по-мальчишески обаятельной.

– Именно мне? – уточнила зачем-то.

– Именно вам.

В груди заскребло давно забытое, приятное чувство. Нет, я не собиралась вступать с этим человеком в какой-либо контакт, но бывают моменты, когда очень важно почувствовать себя вновь интересной кому-то… и я была благодарна совершенно постороннему мужчине за это краткое, но такое важное ощущение.

– Отнесите обратно, пожалуйста, – попросила, отвернувшись от незнакомца. – Поблагодарите за меня, но принять это я не могу. Идем, Кать.

Мы поднялись и вышли из ресторана. И все то время, что шли к стеклянным дверям, я ощущала на себе все тот же взгляд.

***

Домой вернулась уже за полночь. Свет нигде не горел, хотя муж нередко засиживался допоздна.

В первую очередь я метнулась в комнату к сыну, в каком-то глупом, но невыносимо остром желании убедиться, что он просто здесь.

Тео спал, трогательно раскинув руки в разные стороны, словно был готов обнять ими целый мир… В груди зародилась внезапная грусть: он так быстро рос и скоро ему предстояло понять, что не все в этом мире заслуживают доверия… даже самые близкие, казалось бы, люди. Я протянула руку, погладила Тео по волосам, желая слепо защитить, укрыть от любых бед и разочарований… И вместе с тем – зная, что все равно не сумею этого сделать.

На ходу расстегивая платье, я прошлепала в спальню, готовясь без сил упасть на постель. И была неприятно поражена, обнаружив, что та уже занята.

Нет, муж был один. Он даже не спал, застыв темной, скорбной громадой в сидячем положении, как-то неловко, неуклюже упершись локтями в колени и положив голову на сжатые кулаки.

Неужели ждал моего возвращения? Но зачем? Чтобы наговорить все те гадости, что еще не успел на меня вылить?

– Что ты тут делаешь? – спросила холодно, пересекая порог комнаты.

Я не видела, но чувствовала, что он удивленно вскинул голову, услышав мой вопрос. Это подтвердили и его слова:

– Это моя спальня…

Я резко качнула головой.

– Это больше не твоя спальня. Я не позволю тащить в мою постель всякую грязь!

Скрипнула кровать: тонко, но надрывно. Это Глеб поднялся на ноги. Я слушала его приближающиеся шаги, не зная, чего ожидать в следующую секунду. А впрочем, и дожидаться не собиралась.

Резко обернувшись, отчеканила:

– С этого момента ты спишь на диване. Не нравится – можешь уехать к матери.

Видимо, мой тон настолько его поразил, что он так и завис на месте безмолвной тенью. А я, преодолев смущение, скинула платье, переливчатым ворохом упавшее к моим ногам. Было стыдно стоять перед мужем вот такой: располневшей, неидеальной, отталкивающей…

Но это ведь все еще была я. Двадцать лишних килограмм не делали меня другим человеком, не делали вторым сортом… И Глебу стоило бы это понять. Как и мне самой.

Окинув мое тело затяжным, внимательным взглядом, муж отступил. Дверь тихо притворилась за ним, отрезая нас друг от друга, делая чужими, как никогда…

А впрочем, чужими нас сделало вовсе не это. Предательство – вот то, через что невозможно было перешагнуть. Что невозможно было преодолеть, как какую-то чертову дверь…

И теперь оно стояло между нами всегда.

***

С работы в это утро Глеб ушел еще до обеда. Когда в десятый раз поймал себя на том, что просто не может сосредоточиться на цифрах, колонках и сводках, которые просматривал по кругу, понял, что толку от него в офисе ноль.

Предупредил секретаршу, чтобы на личный номер переводила только звонки, которые сообщат ему об апокалипсисе, не меньше, а все остальное – переносила на потом. На когда-нибудь.

Всегда собранный и ответственный, Глеб Ланской сейчас не узнавал сам себя. Потому занялся тем, что могло отвлечь от унылых мрачных мыслей – сел за руль и принялся бесцельно колесить по городу.

Тоска разъедала душу и отравляла существование. Он наговорил жене кучу гадостей, которых она, в общем-то, не заслужила. И почему-то ожидал, что после всего сказанного, Ольга не просто отреагирует нормально, но и скажет, что теперь она изменится и сделает все, чтобы быть ему угодной.

Угодной. Да, именно это слово его мать регулярно произносила. Оля должна была стать ему и, в первую очередь, ей, угодной. А он и сам хорош. То, как вела себя Ольга, как старалась для него и их сына, забывая о себе, его полностью устраивало. Но он ведь прожил с нею несколько лет. Он знал Олю если не как свои пять пальцев, то очень и очень к этому близко. И если бы она отреагировала не так, как в итоге вышло, пожалуй, Глеб бы даже… разочаровался.

Нахмурившись, когда позади засигналили, Ланской спохватился, что слишком задержался на светофоре, хотя тот уже горел зеленым, и продолжил свою бесполезную езду.

К матери он приехал через пару часов. Обычно звонил заранее, потому что Римма Феликсовна настаивала на том, что он просто обязан предупреждать о визитах, но сейчас решил действовать иначе. А причина тому была проста – Глеб собирался сказать матери, что теперь они с Олей будут разбираться во всем сами, без ее участия. Если уж заявил такое любимой теще, то и Римма Феликсовна тоже лезть в их жизнь с женой была не должна.

Когда дверь открылась и на пороге возникла недовольная мать, Глеб испытал чувство неловкости. Впрочем, вскоре Римма Феликсовна расплылась в улыбке и заявила:

– На ловца и зверь бежит.

И пока Ланской, зайдя в квартиру засуетившейся матери, раздумывал, что означают эти слова, ответ пришел сам собой. Сначала Глеб наткнулся взглядом на пару незнакомых женских туфель, а затем и Римма Феликсовна, повысив голос, озвучила:

– У меня в гостях Боженочка. Божена! Глебушка приехал. Ставь третью чашку.

Ланской мысленно взвыл. Во-первых, при посторонних, разумеется, вести ту беседу, за которой он сюда приехал, было глупым. Во-вторых, уж кого он сейчас не желал видеть, так это Божену.

Пока его уверенность в том, что им с матерью нужно поговорить, таяла, словно лед под солнцем, Римма Феликсовна развила бурную деятельность. Взяла сына под руку, проводила в гостиную, где Божена уже расставляла чашки на три персоны.

От Глеба не укрылся тот момент, когда она поспешно убрала в шкафчик бутылку хереса. Он нахмурился, но комментировать это не стал. Мать раньше весьма жаловала этот напиток, но после того, как врач запретил ей строго-настрого даже думать об алкоголе, бросила баловаться. Ну, или так казалось Глебу.

– Глеб, какой приятный сюрприз, – томно проговорила Божена, когда он зашел в гостиную.

Опустилась на оттоманку, положила ногу на ногу. В воздухе витал аромат табачного дыма. Значит, увлекались они здесь не только хересом.

– Здравствуй, – просто поздоровался он в ответ и, когда мать указала на место рядом с Боженой, устроился возле нее.

Она была дочерью какой-то там маминой подруги, которую Римма Феликсовна не так давно встретила на улице и, по удивительному совпадению, оказалось, что у той имеется дочь на выданье. Каким боком Глеб был к этому выданью, Ланской сообразил не сразу, а только когда стал видеть Божену едва ли не чаще, чем собственную жену.

Она ему нравилась. Остротой ума, изяществом. Все казалось, сделай он рядом лишнее движение, и Божена рассыплется, будто была сделана из хрусталя. Они даже пару раз выбрались вместе в театр и оперу. И Ланскому импонировало то чувство, что возникало, когда на них бросали восхищенные взгляды совершенно незнакомые люди.

– Ты к маме по делу? Если нужно, я уйду, – проговорила Божена, в противовес словам, наливая в три чашки чаю.

Глеб ответить не успел. Пока подбирал слова, в дверь позвонили.

– Никаких «уйду», – отрезала Римма Феликсовна, направляясь, чтобы открыть. – Как раз курьер приехал, накроем на стол. Он и так безбожно задержался!

Пылая негодованием, мама вышла в прихожую, которая с того места, где сидел Глеб, просматривалась прекрасно. И когда распахнула дверь, Ланской замер на месте.

На пороге стоял вовсе не курьер.

К Римме Феликсовне прибыла Анна Николаевна собственной персоной.

***

Вообще-то, Анна Николаевна всю свою жизнь была весьма миролюбивой.

Напрасно, наверно. Вот и дочь свою приучила терпеть и сглаживать углы, не лезть в конфликты там, где проще было уступить…

И вот к чему это все в итоге привело! Сначала – внука обозвали каким-то непонятным Теодором, теперь, видимо, и вовсе собирались извести Олю, доведя до всяких новомодных дюканов и прочих детоксов!

Глеб ей изменяет, подумать только! Ну кто же в трезвом уме такое представит? Никак Анне Николаевне в подобное не верилось. Очень уж домашним, семейным человеком был ее зять. Деньги от Оли никогда по углам не ныкал, как покойный супружник самой Анны Николаевны, Георгий Владимирович, чтоб ему икалось даже на том свете! И в гулянках никаких ранее замечен не был, девок до женитьбы, как перчатки, не менял. Зато карьеру выстроил, сына породил и все ведь так хорошо у них с Олей было!

Нет, что-то тут явно было нечисто в этой всей истории. Все чутье Анны Николаевны, весь ее жизненный опыт, ясно говорили ей: не обошлось тут без чьих-то науськиваний, ясно виднелась женская рука за всеми этими событиями…

И она точно знала, чья именно.

Едва Римма открыла ей дверь, как Анна Николаевна, словно опытный разведчик, живо оценила обстановку. Или, судя по винному запашку, витавшему в квартире, даже, пожалуй, обстакановку.

Острый взор Анны Николаевны ясно уловил испуг зятя при ее появлении на пороге. Заметила она и явное смятение незнакомой барышни, устроившейся на оттоманке с видом тургеневской девы. Хотя размер ее выреза намекал скорее на родство с распутницами из какого-нибудь Мулен Ружа.

– Вот это я вовремя заглянула, – подытожила увиденное Анна Николаевна и, не дожидаясь приглашения, принялась разуваться.

– Ясно теперь, кто Ольге дурные манеры привил, – огрызнулась в ответ Римма. – Вас не учили не приходить к людям без приглашения?

В иной ситуации Анна Николаевна может и стерпела бы такой тон, и даже извинилась, но не теперь, глядя на происходящее безобразие! Нет, она им всем сейчас покажет! Разгонит всю эту ересь, как советские войска немцев в сорок пятом!

– А вас не учили не вмешиваться в чужую жизнь? – парировала Анна Николаевна и решительно протопала прямиком в гостиную, к зятю и незнакомой профурсетке.

– Глеб, скажи ей! – донеслось в спину томно-умирающим голосом.

– Да, Глеб, скажи мне, – перебила Анна Николаевна, – как ты до жизни такой дошел? У тебя дома жена с маленьким ребенком, а ты тут чаи гоняешь со всякими развратницами?

– Ах! – тонко пискнула девица, возмущенно подскочив на оттоманке, отчего декольте ее пришло в большое волнение.

– Милочка, у вас вымя выпало, – неодобрительно заметила Анна Николаевна. – Спрячьте, а то застудите.

– Анна Николаевна, вы все не так поняли, – наконец вступил в беседу зять.

Подскочил с места, нахмурился грозно… да только Анну Николаевну такими взглядами было не пронять: от покойного Георгия Владимировича, чтоб ему икалось трижды, она и не такое еще видала. И не в последнюю очередь вспоминая сейчас свою нелегкую с ним жизнь, намерена была не дать в обиду свою дочь.

– Ну так объясни, – милостиво разрешила Глебу, но тот отчего-то не торопился.

Затянувшееся молчание прервал звонок в дверь.

Римма от этого звука подпрыгнула на месте, Глеб вздрогнул, Вымя нервно всколыхнулось, и только Анна Николаевна спокойно, с достоинством повернулась к двери.

– Не откроете, Римма? – подсказала сватье, так и застывшей на месте, что памятник Ильичу.

И с интересом наблюдала, как та трясущимися руками забирает из рук курьера пакет.

– Ой, и что тут у нас? – живо подавшись назад, поинтересовалась Анна Николаевна.

Забрать пакет из ослабевших рук Риммы не составило особого труда. Анна Николаевна сосредоточенно оглядела его содержимое и, вытянув на свет божий огромный и явно дорогой торт, укоризненно поцокала языком.

– Да вы тут сладостями балуетесь? – заметила, покачав сокрушенно головой. – Осторожнее, Римма Феликсовна, а то растолстеете и сын ваш бросит и вас тоже. Он ведь, как выяснилось, человек со строгими требованиями к женскому полу!

От такого заявления Римма аж задохнулась. Замахала руками в воздухе, выпучила и без того выразительные глаза и простонала, точно на последнем издыхании:

– Глеб, мои капли!

Анна Николаевна со смесью сожаления и презрения наблюдала, как зять подрывается с места, бежит к материнской аптечке и… не может найти ее драгоценных лекарств.

– Мама, их нет…

– Ой, умираю!

– Эти капли ищете? – поинтересовалась Анна Николаевна, чуть раньше прихватившая их со столика и теперь махавшая пузырьком в воздухе.

– Плохо мнееее, – продолжала стенать Римма, протягивая то ли к сыну, то ли к каплям руки.

Нет, Анна Николаевна эти концерты никогда всерьез не воспринимала, потому как Римма начинала умирать при всяком удобном случае или в любой неугодной ей ситуации. И все же испытала огромное удовлетворение, когда разжала пальцы и бутылек полетел прямо на паркет, об который и стукнулся с характерным похоронным звуком.

– Ой, как нехорошо вышло, – заметила безо всякого сожаления Анна Николаевна.

По комнате тут же поплыл тошнотворный запах лекарства, оцененный по достоинству меланхоличной обычно болонкой Риммы: резво соскочив со своего пуфика, та мигом принялась слизывать с пола пролитое, после чего резко завалилась на бок.

– Что творится! – запричитала поразительно громко для умирающей Римма. – Глеб, да сделай ты что-нибудь!

– А я даже скажу, что, – любезно добавила Анна Николаевна. – Ты, Глебушка, домой больше не приходи. Оставайся с мамкой – она тебе и попку подотрет, и женщину подложит… А вещи свои у консьержки найдешь. Счастливо оставаться.

Закончив этот, самый, должно быть, длинный спич за всю свою жизнь, Анна Николаевна гордо развернулась и вышла прочь из проклятой квартиры.

И чувствовала себя при этом Гераклом, свершившим все свои подвиги разом. Не меньше.

***

Мама ворвалась в квартиру как ураган. Я как раз накормила Тео кашей, после чего сын принялся за свой любимый компот. Поэтому зрителей у матери было двое – я, застывшая с пачкой влажных салфеток. И Теодор, забывший, что нужно сделать из кружки следующий глоток.

– Вы переезжаете ко мне! С Глебом я вас больше не оставлю!

Мама выдала эту тираду и вдруг помчалась в нашу спальню. Я проследовала за ней, убедившись, что Тео вновь занялся компотом.

По позвоночнику пробежал ледяной озноб. Глеб эту ночь спал на диване, куда я его и отправила, а утром, пока мы с Тео еще дремали, лежа вместе на кровати (почему-то казалось, что если оставлю сына спать одного, его у меня попросту заберут), уехал на работу.

Обычно мы с мужем созванивались во время его обеда, обменивались короткими новостями, которые никакой особой информации не несли, а потом я дожидалась его вечером и мы уже обсуждали, как и у кого прошел день. Однако за сегодняшний обеденный перерыв Глеб мне ожидаемо не позвонил.

И вот теперь, когда я начала посматривать на часы и ждать, что же произойдет с наступлением вечера, мама сделала мне сюрприз.

– Что ты делаешь? – удивленно воскликнула я, понимая, что она… собирает вещи Глеба.

Причем делает это с таким рвением, какого я от мамы ни разу не видела.

– Я сказала, вы переезжаете ко мне!

– Но это вещи Глеба!

Переваривая то, что сказала мама, я не понимала, что вообще творится. Конечно, никуда уезжать из собственной квартиры я не планировала. Во-первых, потому что здесь был мой дом. Во-вторых, по закону она была наполовину моей. Да, оформлена на мужа, но в случае развода я получила бы половину, ибо брачного контракта с Ланским не заключала. Да и родители помогли нам с покупкой, выделив на нее весьма внушительную сумму.

– А Глеб переезжает к Римме и Вымени.

Мои брови поползли наверх. Что имела в виду мама, я не поняла. Однако она, вдруг разом успокоившись и даже сникнув, вздохнула и пояснила:

– Я была у сватьи. И видела там твоего мужа с какой-то… женщиной.

Возникло ощущение, будто мне в грудь вогнали ледяную иглу размером со шпиль останкинской телебашни. Стало больно. Там, где сердце. Глеб действительно мне изменил, а я, как дура, все подспудно не верила в сказанные мужем убивающие слова.

– С какой-то женщиной? – выдавила из себя и схватилась за первую попавшуюся поверхность, оказавшуюся журнальным столиком.

– Оленька, господи… прости ты меня.

Она бросилась ко мне, помогла добрести до кровати, на краю которой мы и устроились. Мне казалось, что внутри в этот момент растекается что-то схожее с выжженной пустыней. Я верила безоговорочно в то, что мне сказала мама. Просто не было повода начать сомневаться, допытываться, искать правду. У Глеба действительно была другая.

– За что простить? – подняла я взгляд на мать.

Она сначала отшатнулась. Видимо, по моим глазам было ясно, что именно владеет мною в данный момент.

– За то, что вывалила на тебя все… вот так.

Я закусила нижнюю губу. До боли, чтобы отрезвиться. И, взяв себя в руки, велела:

– Расскажи все. Я должна понимать, с чем имею дело.

Держалась из последних сил, но именно они мне и были нужны для того, чтобы продолжать жить дальше.

История, прозвучавшая из уст матери, вышла короткой. Она старалась преподнести мне все легко, даже со смехом, однако мне было не до веселья. И Глеб, и та, которую мама обозвала гордым именем Вымя, и даже болонка Лулу, что порой казалась мне гораздо более значимой для свекрови, чем окружавшие ее близкие люди, – все это было таким гомерическим. Не относящимся к моей жизни.

– Ты сказала Глебу, что вещи он найдет у консьержки? – переспросила у мамы, поднимаясь на ноги.

– Да. Но если ты против…

– Я не против! Я только за. И да, мы с Тео переедем пока к тебе. Мне нужно время на то, чтобы прийти в себя.

Через полминуты мы начали собираться. Одежда Ланского взаправду переезжала к консьержке, а мы с Тео – к моей маме.

Я быстро оглядела квартиру, выходя из нее и бросая на окружающую обстановку быстрый взгляд, полный тоски. С какой любовью я обставляла наш с Глебом дом, с каким желанием сделать все идеально бросалась выбирать каждую мелочь, что делала жилище уютным. Тем, в которое хочется возвращаться изо дня в день. И вот оказалось, что все это никому не нужно. И что можно списать нечистоплотность Глеба на лишние сантиметры на боках его жены.

Смешно. Я ведь сама перебирала в памяти подруг, которые у меня имелись, и понимала, что они нашли бы сотню виноватых в случившемся. Только не Глеба.

Ты растолстела, вот он и ушел.

Ты стала не так краситься.

Ты не дала ему так, как он того хотел.

Все, что угодно, лишь бы выгородить мужика, как будто на него стоило молиться и бить земные поклоны за то, что он вообще на мне женился.

Но я ведь была не такой. Самодостаточная, привлекательная, красивая даже с тем «багажом», что имелся в виде лишних килограммов. Я была личностью, с которой все вокруг обязаны были считаться. И собиралась показать это прежде всего самой себе.

– Готова? – спросила мама, нажав кнопку лифта.

На руках ее восседал Тео, который, судя по всему, воспринял все как приключение. Я же положила одну руку на ручку чемодана, второй – придерживала дверь, не торопясь закрывать ее, понимая, что это отрежет меня от прошлой жизни навсегда.

– Готова! – откликнулась, но запереть замок в квартире не успела.

Двери лифта разошлись в стороны, перед нашими взорами возник Глеб Ланской собственной персоной.

– Не готова, – отрезал он и, взяв меня за руку, потащил домой.

Муж застал меня врасплох.

Я сумела сделать первый самостоятельный вдох и движение только тогда, когда уже оказалась внутри квартиры, которую было так трудно, но вместе с тем – так необходимо, покинуть.

Дверь захлопнулась за нами, отрезая от мамы и Тео, оставшихся на площадке. Оставляя вдвоем в слишком тесном пространстве, слишком интимной близости.

И снова – знакомые стены. И снова – мы внутри них. Привычная картина, расколовшаяся на две части, которые уже невозможно склеить.

– И куда собралась? – грубо, почти зло, поинтересовался Глеб.

От его тона во мне вспыхнул ответный гнев. Какое право он имел говорить со мной так – требовательно, раздраженно, после того, что наделал? Какого черта вообще позволял себе такие интонации, будто я была марионеткой, вдруг вышедшей из-под контроля кукловода?

Пришло горькое осознание: а ведь меня наверняка именно так и воспринимали годами. Что Глеб, что его мать. И всему виной – моя мягкость, моя уступчивость и желание сделать всем хорошо… Зачастую – себе же во вред.

– А ты уже все, чаев напился? – парировала в ответ. – Как торт, вкусный был?

Муж раздраженно выдохнул, выпустил из легких воздух со свистом, полным досады.

– Анна Николаевна все не так поняла.

– Да что ты? А как еще можно понять такую картину? Ты, смотрю, прекрасно устроился, Глеб: мама тебе уже и проституток сама на дом приводит! А свечку держит? А то мало ли ты не справишься сам, забудешь, куда тыкать?

 Я сознавала, что говорю много лишнего, что меня несет на волнах обиды и злости и заносит уже чрезмерно. Но как еще можно было реагировать на все это?

– Божена – не проститутка! – огрызнулся муж.

Стало и смешно, и горько. Я нервно засмеялась, сознавая, что муж выгораживает передо мной постороннюю женщину. Заступается за нее так, как, возможно, никогда не заступался за меня.

Впрочем, для него она, возможно, была вовсе не посторонней?.. А главное – одобренной его мамой. Этакий госстандарт, под который я не подходила, как ни пыталась угодить всем годами.

– А кто, благотворительница? – фыркнула в ответ. – Спит с мужиками исключительно от широты души и прочих мест?

Лицо Глеба заметно перекосило. Показалось, что он сейчас наорет на меня, обложит очередными «комплиментами»…

Тем удивительнее было наблюдать, как он в итоге проглотил свою ярость и сдержанно ответил:

– Она – никто. Всего лишь дочь маминой подруги. Мы пересеклись случайно, она уже была там, когда я пришел.

– То есть изменяешь ты мне не с ней?

Вопрос застал его врасплох. Он так долго и мучительно подбирал ответ, что я ощутила, что даже не хочу его знать. Что бы он ни сказал – а факты оставались фактами. Наша жизнь больше никогда не будет прежней.

Хоть я и не могла отрицать, что до последнего надеялась, что все как-то объяснится, переменится, вернется на круги своя…