Переводчик

Итак, мы изливали перед Всеволодом Валентиновичем свои души, но делали это вовсе не потому, что так было нужно, а потому… потому что без этого, говоря начистоту, попросту бы не выжили. Как бы мы ни хотели, как бы ни пытались строить из себя нормальных людей, скрытая до поры до времени латентная болезнь – …патология, молодые люди… – давала о себе знать. А он, как никто другой, чувствовал нашу боль. Лет пятнадцать назад его дочь, тоже одна "из наших", покончила жизнь самоубийством… «Алексей, я упустил её, упустил!!! Понимаешь?! Не заметил первых симптомов, ей же было всего двадцать три, это слишком рано! Да, она могла стать гениальным переводчиком, у неё были все задатки… да, к сожалению, у не были все задатки…»

Я вытащил из стопки в гардеробной не совсем уж до неприличия застиранную серую футболку, натянул чистые джинсы и спустился во двор в тёплое сырое утро. Прямо за домом начиналось пустынное побережье и водохранилище, в этот ранний час томно лизавшее песчаный берег. Профессиональные пловцы и гребцы-байдарочники говорят, что в нашем воронежском море тяжёлая вода… что это означало наверняка, я не знал, но фраза «у вас в воронежском море тяжёлая вода» не вызвала во мне внутреннего протеста, поэтому я с ней соглашался… Я дошёл до стоянки, залез в свой чёрный, огромный как танк внедорожник – да, блин, да, Алекс! Сплошные понты, куда ж без них?! – и завел двигатель. Шесть часов утра. Для визитов, мягко говоря, рановато. Бессовестно рановато. Но даже если и так, ждать я не мог. Ночное открытие копошилось внутри тревожным червем, подгоняло – узнай, докопайся до истины, чего бы тебе это ни стоило… ты должен…

Я вырулил на второй этаж северного моста; всегда любил ездить по верхней эстакаде – ощущение, будто несешься прямо над водной гладью – и вдавил в пол педаль газа. Мэтт Беллами (за прошедшие пятьсот лет никто так и не сумел переплюнуть этих бритов из группы Muse) вкрадчиво нашептывал на староанглийском…

Don" t kid yourself… and don" t fool yourself…This love" s too good to last… and I" m too old to dream…[4]

А насчет любви-то он прав. Ох, как прав… Я лихо завернул по крутому завитку развязочной эстакады, оставил по правую руку изумрудную пену крон в полузазброшеннном парке Динамо, утонувшем в огромном овраге – здесь три года назад мы познакомились с Алей. Что ж, эта любовь была действительно слишком хороша, чтобы длиться вечно… Была?… А откуда же тогда эта хлесткая боль, стоит лишь в памяти проскользнуть её имени?

Я нервно усмехнулся, увидел своё лицо в зеркало заднего вида…. да будь уж честен хоть сам с собой! Признай, что ты законченный идиот, который сломал, разрушил всё собственными руками…

– Нет, Алексей, ну что ты? Вовсе не рано. Не нужно извинений. В моём-то возрасте шесть часов – уже позднее утро. Проходи на кухню. Я как раз заварил восхитительный чай. С сагандайля. Что в переводе с давным-давно умершего бурятского языка означает "трава, продлевающая жизнь", знаешь такую? С самого Байкала привезли… А теперь и приятный собеседник на чай сам пожаловал.

Всеволод Валентинович сделал приглашающий жест рукой и улыбнулся. Болезненно осунувшееся лицо, очки в тонкой оправе, порядочный, замечательный умничка, интеллигент, наверное, в сотом поколении. Человек, с которым по-настоящему тепло и уютно. И взгляд – этот его взгляд, который всегда меня поражал. Полный глухой тоски и… искреннего, неподдельного интереса. Мало кто из людей сегодня смотрит вот так – с интересом. Ленятся? Боятся? Я предполагал, что и то, и другое, потому что смотреть на кого-то с интересом означает не бояться показать свою слабость и не лениться взять на себя ответственность, верно? А многие ли сегодня на это способны? Куда как проще отгородиться ото всех и вся стеной равнодушного взгляда…

Короче говоря, с ним мне было спокойно и хорошо, не то что с отцом, хотя тут и сравнивать-то нельзя. Мои отношения с отцом – отдельная история… С женой Всеволод Валентинович развелся; она так и не смогла простить ему, что он не сумел спасти их дочь. Да он и сам не мог себе этого простить. Заживо ел себя за то, что не сумел сделать невозможное, остановить цепную реакцию деградации, когда одна за другой рвутся, рушатся нейронные сети и нейроны пускаются в дикий дьявольский пляс, и ты не в силах удержать их, склеить разбившийся на миллионы осколков мир…

– Алёш, что-то случилось?

Янтарный травяной настой ударил о белоснежную гладь пиалы, омыл её, едва не выплескиваясь наружу, закрутился истекающей паром воронкой.

– Да нет, в общем-то, нет. Просто хотел спросить… – я запнулся. Ничего не случилось? И потому ты примчался к человеку в субботний день ни свет, ни заря?

По кухне растекался терпкий пыльцовый аромат сагандайля, травы, которая продлевает жизнь, а за окном ударили по стеклу первые тяжёлые капли дождя.

– Да, на следующей неделе начинается тренинг по восстановлению матрицы русскоязычного мышления. И я бы очень хотел, чтобы ты на нем появился. Когда ты в последний раз был на восстановительных программах?

Я пожал плечами. Кажется, с полгода назад… сам знаю, что давно, необдуманно…

– Вот то-то и оно. Пока тебя не возьмешь за ручку и не отведешь туда едва ли не силком… Алёш, тебе как никому нельзя ими пренебрегать. Ты же работаешь даже не с одним языком, как многие, а, как минимум, с десятью. Да ещё и болтаешь на них, как на своём родном. Меня это очень тревожит…

Всеволод Валентинович отставил чашку и сдавил ладонями виски.

– Поверь мне. Я не хочу потерять никого из вас. А ты, как никто, ходишь по грани. Слишком глубокое погружение каждый раз. А такие радикальные и регулярные перестройки ментальных структур, как у тебя, ни к чему хорошему не приводят, сам знаешь… с этим не шутят.

Я молчал. Плотная завеса дождя за окном, как оплывшая линза старинного кинескопа, размыла город, лишила его четких контуров, смешала краски. Старый-старый-престарый мир, от скуки предающийся всё более изысканным извращениям и порокам… и, сколько себя помню, соперничество между нами двоими, кто – он или я – исказит реальность причудливее и больнее… соперничество, в котором я в конце концов обречён на победу – и на поражение… Но почему же тогда в этом мире мне так хорошо и уютно?.. Ливень хлестал по стеклу, перерисовывая реальность крупными, смелыми мазками импрессионистов – кто там из небесных живописцев сегодня назначен ответственным за написание картины мира? Ах да, сам божественный Клод-Оскар Моне… – и нашептывал мне ответ на мой вопрос «…потому что этот мир твой… твой… твой…»

– Да, Алёш, не хотел тебе об этом говорить… но первые признаки я заметил уже давно.

– Какие признаки?

Я отвел взгляд от окна. Как видишь, счет снова сравнялся. Один-один.

– Ну, взять хотя бы то, что у тебя произошло с Алиной. Твоя реакция была абсолютно неадекватной, согласен? Я бы даже сказал ненормальной. Ты же хотел на ней жениться? И что?

– И что?! Вы не понимаете, она сделала аборт! Убила моего ребенка!.. А я…я… – я задохнулся, – я даже не знал! Вернее, узнал случайно, она мне даже не сказала! Не предупредила о том, что беременна! Для неё это было неважно, понимаете?!..

По венам полоснула волна жгучей боли, прокатилась до самых кончиков пальцев и закрутилась там раскалённой воронкой, вытягивая из тела ниточки нервов. «…Один-два в твою пользу…» – шепнули мне из-за стекла. Я с ненавистью посмотрел на дождь, отвернулся от окна и наткнулся на внимательный взгляд.

– Так зачем же ты пришёл?

Я заколебался. А, может, мне действительно всё привиделось? Официально считается, что в ново-китайском языке существует два слоя, что обусловлено раздвоенной структурой их сознания. Два слоя мышления – два слоя языка. Всё чётко и понятно… если, конечно, слова "чётко и понятно" вообще применимы к чему-либо китайскому… Если объяснять совсем просто, то первый слой – это главная тема разговора, а второй слой, чуть более смещённый в сторону подсознания, затрагивает более глубинные темы и ведет, так сказать, побочный сюжет. Первый слой передается первичными, основными значениями слов, второй слой – вторичными значениями, скрытыми в сложной графике иероглифов, нюансами и оттенками смыслов, подсмыслами, интонациями, специфическими синтаксическими конструкциями и речевыми оборотами. Вследствие подобной специфики языка синхронный перевод в новокитайском как таковой был невозможен. Да и о каком синхронном переводе могла идти речь, если на одном уровне с вами обсуждали условия протокола сотрудничества между российской и китайской компаниями в рамках последнего межправительственного соглашения, а на втором уровне мягко критиковали российскую внешнюю политику с отсылкой к великому Лао-Цзы? Поэтому переводили последовательно, сначала первый, затем второй слой. Из одной книги на ново-китайском получалось две книги на русском. В голове у китайцев два слоя сознания мирно уживались друг с другом и гармонично взаимодействовали между собой, порождая невероятное по красоте, своеобразию и сложности мировосприятие – и, конечно же, язык. Страшный сон для переводчиков. За гранью понимания для всех остальных – непосвященных, иноязычных.

Я сам был наполовину монголо-китайцем, наполовину чистейшим русским. Благодаря моему отцу, а вернее его странной, полутайной-полузапретной любви к девушке-китаянке, переводчице при российском консульстве в Гонконге. Поэтому ново-китайский был для меня почти что родным.

"Почти", потому что, несмотря на суженный – котовий, как, ластясь, говорили девушки – разрез глаз и высокие азиатские скулы, в меня намертво впечаталась, перетекла вместе с отцовской с кровью и генами та самая неизбывная и никем до конца не изученная и не понятая матрица русскоязычного мышления. Я чувствовал язык Поднебесной, наслаждался им, как юркий лазурный дракон купался в двух потоках его небесной реки… Но третий слой? Нет, это невозможно… Я выдохнул. Ладно, была не была…

– Всеволод Валентинович… мой вопрос может показаться вам немного странным… Но я знаю, вы интересуетесь синологией, поэтому решил обратиться к вам… Вы ничего не слышали о третьем слое в новокитайском? Может быть, кто-нибудь из переводчиков говорил вам, что ему показалось… Или какие-то исследования нейролингвистов? Ну, я не знаю, любая информация… ничего не проскакивало?

– Третий слой?! Ты уловил третий слой в ново-китайском?!!!

От неожиданности я дернулся. Всеволод Валентинович навис надо мной, тяжело дыша, вцепившись трясущимися руками в край стола – нездоровый, лихорадочный блеск в глазах за тонкими линзами очков, и…

…абсолютно неуместное в этой ситуации мелодичное позвякивание дорогих фарфоровых пиал о блюдца.

– Где?! Каким образом?! Чья-то речь? Переговоры? Контракты? Книга? Да говори же!!! Говори!!!

Я вжался спиной в подоконник. Ох, не надо было, не надо… Ливень за окном превратился в поток водопада, безжалостно смывающий к чертям этот мир. И в чью же пользу теперь у нас счет?

– Да нет, Всеволод Валентинович… Вы неправильно меня поняли. Ничего я не уловил. Так, сон приснился, слишком реалистичный, – я выдавил из себя неубедительную улыбку. – Вчера повеселились с друзьями, немного перебрали… Не спалось утром, захотелось с кем-то поговорить… Вот, вспомнил о вас и приехал…

– Но вы знаете, мне уже нужно идти. Спасибо вам за чай… – мне удалось выскользнуть из-за стола, и теперь я медленно пятился в сторону коридора, не сводя с собеседника глаз. Как в детстве, когда в каком-нибудь закутке безжалостно выжженного солнцем приютского двора, среди жухлых перьев травы на раскаленной терракоте кто-то из нас обнаруживал случайно заползшую кобру, и нужно было не сдрейфить перед друзьями, да и перед самим собой (ты что, слабак?!) – медленно, глядя в чёрные бусины глаз и не прекращая тягучей, ласковой скороговорки, приблизиться к настороженной змее и молниеносно (а слабо быть быстрее неё?) схватить её чуть пониже головы, так, чтобы не смогла извернуться, дотянуться до голой загорелой руки ядовитым жалом. Тело холодело от страха, кровь замирала и едва пульсировала в венах, и казалось, что сам вот-вот превратишься в холодную, кожистую тварь.

«…Ляо-Ша, здорово у тебя получилось! Ты прямо с ней разговаривал! А она тебя слушала! Ты прямо змееуст… Дай, дай мне подержать!..» Восторженные голоса друзей, разливающаяся внутри горячим теплом гордость и змеиное тело, упруго обхватывающее руку… Мне стало смешно. К чему это вспомнилось именно сейчас? И без того, поди, глупо выгляжу со стороны – потенциальный псих пытается сбежать от психиатра…

– Я обязательно приду на тренинг на следующей неделе… Клянусь… А теперь я пойду, ладно? Не буду мешать вам работать, да и самому тоже надо, сроки горят…

Он поймал меня за рукав уже у самой двери.

– Лёш, я тебя напугал, извини… Не хотел, – Всеволод Валентинович устало провел ладонью по лбу.

– Напугали? Нет, что вы…

– Ну я же вижу, напугал, – он утомленно улыбнулся. – Сам знаю, что порой не могу себя сдержать. Слишком болезненная тема… Хотя сейчас уже чуть отпустило. Чуть легче стало. Время всё же лечит… даже самые неизлечимые раны. К сожалению или к счастью… Ты же знаешь, моя дочка тоже переводила с ново-китайского. Да, она работала и с другими… неблагоприятными языками – арабским, языком свистящих. Но всё это произошло, когда она переводила именно с ново-китайского, понимаешь? Какой-то дурацкий пакет контрактов на поставку медицинского оборудования. Ничего особенного. Я сотни раз перечитал переводы первичного и вторичного слоев. Ничего. Вообще ничего. Всё стерильно. На втором слое бездарные стихи о любви. А она сгорела на этом переводе буквально за пару месяцев! И я ничего не смог сделать, даже не успел понять, что происходит, упустил её! Всё произошло слишком быстро!

– Поэтому Лёш, я тебя прошу… Если ты действительно что-то узнал, почувствовал, помоги мне докопаться до правды! Мне это важно, нужно, понимаешь?! Чтобы остаться… человеком. Подожди минуточку, я сейчас…

Всеволод Валентинович исчез в лабиринтах своей квартиры, через пару минут появился и сунул мне в руку прозрачную пластинку флэшки.

– Вот, здесь снимки тех контрактов. Я думаю, что ты действительно что-то почувствовал. И это был не сон, я прав?

Я промолчал. А что мне прикажете делать – рассказать обо всем начистоту? И о том, что прочитал на третьем слое, тоже?! Нет уж, пока что я в здравом уме…

– Алёш, честно говоря, я не знаю, насколько в принципе возможно существование третьего слоя. Ни с теоретической, ни с практической точки зрения. Почему об этом никто не говорит? Сами китайцы знают о нем, но умалчивают? Вряд ли такое возможно… какая-нибудь информация всё равно бы, да просочилась. Если он действительно существует – это сенсация. Но мне плевать на эти сенсации. Понимаешь, плевать! – голос Всеволода Валентиновича мелко дрожал. – Я не собираюсь никому ни о чем говорить! Я просто хочу узнать, почему погибла моя дочь. Кто в этом виноват. Алёша, пожалуйста, помоги мне…

Чёрт, чёрт… Я выскочил за дверь, бормоча скомканные извинения. Какой же ты идиот! Зачем внушать человеку надежду, когда… Когда что? С чего ты, собственно говоря, вообще начал дергаться? Что больше всего тебя поразило – возможность существования третьего слоя в языке Поднебесной или тот смысл, что ты уловил? Ах да, а что именно там было? Какой-то богохульный бред про бога, который, как мальчик по вызову – "развратный юнец" – исполняет людские прихоти? Да в такое можно поверить, только проснувшись посреди ночи после бессовестной, безбашенной пьянки!

Я вдавил педаль газа в пол так, что шины мерзко скрипнули по асфальту, хамски подрезал какого-то пижона в вычурном кабриолете и вырулил на Большую Толмачеевскую. Что ж, чувства юмора воронежским архитекторам не занимать. Застроенная низенькими древними домишками, судорожно вцепившимися фундаментами в крутой склон, узкая улочка затейливо-извилистой змейкой спускалась от университетского холма к водохранилищу. Знаменитая "Башня переводчиков", а точнее штаб-квартира Всероссийской гильдии переводчиков, располагалась почти на середине спуска, там, где улочка делала особенно крутой разворот при 40-градусном уклоне – страшный сон для автомобилистов и пешеходов, особенно в скользкие гололедные зимы.

Почему-то – я не мог найти этому никаких разумных объяснений – я не любил эту башню. Это уродливо-приземистое сооружение, гигантской улиткой притулившееся на склоне холма, вызывало у меня неосознанное чувство отвращения. Плод странной, даже больной, на мой взгляд, фантазии тогдашних архитекторов – и переводчиков. Строили-то на свои деньги, скинулись в общак, и выбрали именно этот проект – почти что точную копию Вавилонской башни с мрачных картин "мужицкого" голландца Питера Брейгеля Старшего, так любившего изображать калек. В Москве тогда, триста лет назад, строить башню не разрешили. Сослались на то, что московский-де университет выпускает всего около полусотни переводчиков в год, а воронежский в два раза больше. Оно и понятно, кому хочется иметь у себя под боком толпу потенциальных сумасшедших? Подальше их от столицы… Хотя насчет" толпы", конечно, я преувеличил. Какая там толпа, когда людей "с особыми задатками" из года в год на всю страну рождается, дай бог, с пару сотен? А в Европе на все страны и столько не наберется. Нас вычисляли с самого детства, лет с пяти, а кого и раньше, и потом уже не спускали с нас глаз, контролировали, опекали – элитные школы, лучшее образование, завидное финансовое благополучие – но всё это с плохо скрываемым налетом настороженной брезгливости. И я прекрасно их понимал. Будь я на их месте, точно так же относился бы к эвентуальным психам, от которых и избавиться бы от греха подальше, да не можешь – потому что без них не можешь… Такой вот невеселый каламбур… да…

По небу клочьями грязной ваты неслись облака. Я притормозил на узкой парковочной площадке, стрех сторон плотно заросшей кустами бересклета, спрыгнул на мокрую плитку и подошёл к башне. Остановился в нескольких метрах у массивного подножья, закинул голову и внимательно – да чего уж там, подозрительно — осмотрел её ярус за ярусом, сверху вниз. Традиционный ритуал… Итак, Алекс, всё хорошо, всё в полном прядке… Как видишь, ничего не изменилось. Но откуда же тогда, какого чёрта, опять, опять, как и всякий раз, эта тянущая глухая тоска и страх? Спокойно… Сейчас ты поднимешься в свой кабинет… где он у нас сегодня? Секундочку, нужно подумать… на пятом ярусе? Да, точно, на пятом. На пятом ярусе, который должен быть ярко-алого цвета. Почему они не облицевали эту башню плиткой, как ту, первоначальную? Пятый ярус должен быть выложен плиткой алого цвета – нет, не красного, а именно алого, чистого и пронзительного, как насыщенная кислородом кровь. Откуда я это знаю? Да откуда?… Об этом лучше не думать, Алекс, да, вот именно, об этом лучше не думать – ни сейчас, ни потом, никогда…

Я подошёл к башне, на мгновение прижался лбом к холодной, чуть влажноватой стене с проплешинами изумрудного мха – как и всегда, мне показалось, что я ощутил утробное биение её пульса – и начал подниматься по внешней круговой лестнице на пятый алый этаж. Лестница была старой, с выщербленными каменными ступенями. Шириной около двух метров, она плавным серпантином опоясывала снаружи башню и доходила до самого верхнего, седьмого яруса – немного немало, а высота 90 метров. И при этом никаких ограждений, даже номинальных декоративных перилец! О чём только думали её строители?!

Ступени были мокрыми после дождя, в заполненных водой выбоинах играло лазурное небо, и я прыгал через это небо, через две-три ступени, и беспокойно-радостный утренний ветерок путался в моих волосах и футболке, а я поднимался всё выше и выше, туда, где неслись ватные облака и чёрными молниями резали воздух стрижи, и город оставался внизу… От переполнявшего меня восторга я едва не промчался мимо массивной медной двери, на которой были выгравированы полуистертые буквы… «Есть в башне некий свет возвышенной дороги, ведущей вглубь небес по неземной траве. И на ступень взойдя, мы все – немножко боги, а выше правит он – немножко человек…»[5]

Интересно, почему сегодня башня снова закинула мой кабинет на пятый ярус? За все эти годы она ни разу не спускала меня ниже четвертого этажа. Это случайность, лотерея или… что или? Тайный умысел? Ох, Алекс, расслабься. Ты же знаешь, что латентная паранойя – не лучшее из твоих человеческих качеств. Башня тасует помещения в произвольном порядке, в соответствии с заложенной в неё компьютерной программой… Я улыбнулся, толкнул тяжёлую дверь, поприветствовавшую меня привычным скрипом – двадцать седьмой век на дворе, чёрт возьми, а петли скрипят, как во времена великого потопа – и ступил в прохладную полутьму.

Призрачный лунный свет бесшумным водопадом стекал по каменным ступеням. Какая-то нехорошая сегодня луна. Ох, нехорошая… Круглая, плоская. И свет у неё нехороший… Неживой. А ещё хуже, Алекс, то, что ты пьян. В задницу пьян. Ну да, экватор – это событие. Весь третий курс переводческого факультета сегодня нализался как никогда слаженно и дружно… Но ключи-то от дома в этой треклятой башне забыл один ты… И на какой же ярус она успела перетасовать твой кабинет? На самый верхний, восьмой? Интересно, почему не на крышу? Вон к Денису она относится куда милосерднее, чем к тебе, – первый, второй, никогда выше третьего не поднимает… Везунчик… Так, а на каком ты сейчас? На четвертом, синем… Да, а с чего ты вообще взял, что он синий? Терракотовый, как и все остальные…

Меня шатнуло особенно сильно, так что внизу по правую руку в болоте лунного света мелькнули чёрные кроны деревьев. Сорок метров до земли!

Я покрылся холодной испариной и вжался спиной в стену. Чёрт тебя дёрнул карабкаться пьяным по внешней лестнице на самую верхотуру! Придурок… Сейчас, минутку, переведешь дыхание и дальше осторожно, не спеша, вдоль стеночки, до первой же двери, а там уже по внутренней лестнице… Правильно: осторожно и не спеша, вдоль стеночки… Главное, чтобы за это время башня не скинула твой кабинет с заветными ключами куда-нибудь на первый уровень. Вот смеху-то будет… Я хихикнул… Да, Алекс, ничто не постоянно под луной. Особенно под такой луной. Ни твоя жизнь, ни твои гениальные мозги… Ни даже эти стены… Вот смотри-ка, только что были глиняными, шершавыми, и уже на тебе – ровные, гладкие, выложенные глазурованными изразцами цвета азуритовой сини…

Азуритовой сини?! Я отдернул руку, как ошпаренный, отпрянул назад и рухнул на колени, судорожно вцепившись пальцами в края лестницы. Ступени под ладонями почему-то выщербились, изъелись, изрезались неровной мозаикой. Тягучая ночная тишь раскололась и рассыпалась мелкой стеклянной пылью. Внизу подо мной, у самого подножья башни, там, куда изливался этот водопад мертвяцкого лунного света, гудела, взрывалась криками и колыхалась темной жижей толпа. Дымящиеся факелы выхватывали из толпы искаженные эйфорией лица. Я медленно поднял голову. Надо мной, вместо ненавистной, но так хорошо знакомой "Башни переводчиков", уходил ввысь, упирался в небо гигантскими золотыми рогами одновременно божественный и святотатственный в своём вызывающем великолепии многоцветный языческий зиккурат.

Я осторожно разжал пальцы и попытался отползти от края лестницы, но мне это не удалось. Ноги запутались в ворохе плотной ткани… и что тут у нас? Ах да, разумеется, плащ. Куда ж без плаща?.. Да, Алекс, не очень-то богатая у тебя фантазия, нечем похвастаться, прямо сказать. Уж после такого дикого количества выпитого алкоголя мог бы нафантазировать что-нибудь не столь банальное… А ещё бы лучше остался в джинсах, как привычнее. Так, а где твой меч? Меч должен быть обязательно, это ж неизменный атрибут… Я пошарил рукой в складках ткани и – вот ведь, как угадал! – нащупал у левого бедра узкие ножны. Для меча слишком короткие, для кинжала длинноваты. Что за странное оружие? Акинак? Хотя какая разница. Главное, что оно есть. С оружием всегда чувствуешь себя безопаснее. Даже во сне. Особенно во сне…

Тревога хлестнула нежданной пощечиной резко, наотмашь. Сердце сжалось в маленький тугой комок и замерло. Будто вдруг кто-то содрал с этого мира полупрозрачную защитную пленку, и тот стал моим – безжалостно моим, до боли, до тошноты… Я инстинктивно вцепился в рукоять меча. Воздух… даже воздух стал хорошо знакомым, родным… как же ты истосковался по этому воздуху, пришелец…. воздуху, что сочится сладковатыми ароматами драгоценных смол, отголосками гортанных чужеземных наречий, пряной вязкой тоской… Этот мир твой, Накиру, пришелец, твой… и ты должен ему отомстить… Гул толпы внизу стал громче, она зашевелилась, как огромная стая светляков. Что-то огромное, сверкающее, золотое качнулось метрах в ста впереди. Неверные отблески факелов пробежали по округлым бокам золотого исполина, великого владыки богов Мардука. Несколько минут гигантская статуя медленно покачивалась на месте, затем приподнялась и поплыла прочь от башни, уводя за собой людей. Когда гул смолк, я разжал сжимавшую рукоять меча ладонь и мягко повалился на бок, глядя в чёрный провал неба… Также нельзя, нельзя! Так нечестно… это всего лишь сон…