Переводчик
Местная библиотека представляла собой комплекс из десятка приземистых зданий, сверху донизу забитых древними бумажными фолиантами и переливчатыми рулонами шёлковых книг Новой эпохи, когда в стране запретили издавать бумажные книги, фактически прекратили производство бумаги и перевели всю печатную продукцию на шёлковую основу. Ну, под предлогом якобы "возвращения к корням", но на самом деле ради достижения одной совершенно очевидной цели – установления тотального, всеобъемлющего и всепроникающего контроля. Естественно, после принятия законов "Новой эпохи" количество издаваемых книг и всевозможной периодики резко сократилось – дорого, однако, принтовать на шёлке, это вам не на бумажках всякую непотребную муть штамповать – что практически свело на нет всякое брожение умов. Гениальный ход, надо признать. Во многом именно благодаря нему, а не каким-то там благовидным мерам всего за пару десятилетий в стране, которая балансировала на грани панического безумия и кровавейших революций, вымирая с непостижимой скоростью – за сотню лет великой глобализации и последовавшего за ней великого размежевания от двух с половиной миллиардной нации осталось едва ли пятьсот миллионов – воцарился покой и порядок. К лучшему или к худшему, кто его знает? Да и есть ли у нас право судить?
Я отыскал здание со скромной вывеской «История, философия, социология», пытавшееся скрыться от чужих глаз в цветущей пене орхидных деревьев, поднялся на неспешном эскалаторе к стеклянным дверям и вступил в стерильную, тщательно откварцованную прохладу библиотечного холла.
За библиотекарской стойкой Центральной муниципальной библиотеки города Гонконга сидела русалка. Да-да, именно так – русалка. Уж можете мне поверить, в девушках я разбираюсь неплохо, меня не обманешь… Я ошеломлённо уставился на неё, напрочь забыв о всяких нормах приличия. Русалка нехотя оторвалась от книги, окатила меня прозрачным омутным взглядом, томно тряхнула водопадом волос, переливавшихся всеми оттенками зеленого от нежного хризолита до глубокого изумруда с прожилками золотых прядей, и неожиданно – абсолютно по-человечески, тепло – улыбнулась.
– Добрый день, господин! Чем могу вам помочь?
– Помочь? А да, могли бы… – пробормотал я и снова замолк.
Русалка спокойно ждала. Наконец, я сглотнул и кивнул в сторону её головы:
– Занятная гамма…
По её лицу скользнула неверная русалочья улыбка.
– Знаете, я хотел бы ознакомиться с работами профессора Линга. Вы можете мне помочь?
О, чёрт, что-то явно было не так. Не так должны реагировать молоденькие симпатичные библиотекарши на такие простые вопросы. Хотя в общем-то, Алекс, зачем лукавить? («Алексей, будь честным хотя бы перед собой…» – тут же услужливо всплыло в голове. Господи, и почему мои русские родственнички и друзья так любят произносить эту глупую патетичную фразу?!) Итак, Алекс, зачем лукавить? Уж ты-то, пожалуй, лучше других знаешь, почему это некое и таинственное "что-то" идёт не так…
Эх, была не была…
– Насколько я знаю, это профессор вашего местного университета, и у вас должно иметься полное собрание его работ. Меня особенно интересуют его последние исследования, в частности, за последние год или два.
Девушка торопливо склонилась к монитору, спрятавшись от меня за завесой нефритовых прядей, и забегала пальцами по клавиатуре.
– Да, у нас имеются работы профессора Линга, но только пятилетней давности. Возможно, в последние годы у него не было новых публикаций. Будете делать заказ?
Интересно, можно ли верить словам очаровательной фарфоровой куколки, которая на втором слое щебечет вам о необычайно изменчивой погоде, установившейся этим летом над полуостровом Девяти драконов – «знаете, то испепеляющая жара, то проливные ливни… потоки на улицах аж до самых (восхитительных, персиковых, с ямочками по боками, я в этом не сомневался) коленок!» Насколько я помнил, та исследовательская работа, которую я переводил в России, была издана чуть больше года назад. Перевод был заказан Институтом истории Российской академии наук, следовательно, работа попала в страну вполне официальным путем – вряд ли наших академиков можно было заподозрить в пристрастии к контрабанде. А это значит, что до недавнего времени в самой Поднебесной опусы профессора Линга представляли собой чисто научный интерес и находились в открытом доступе. Но потом вдруг случилось нечто — что именно, хотел бы я знать! – что насторожило китайские органы безопасности, заставило их принять меры, и так далее и тому подобное, со всеми вытекающими отсюда последствиями… в том числе и для меня тоже…
– Странно, а я был уверен, что профессор всегда полон свежих идей и грандиозных планов. Видимо, я ошибался. Что ж, придется довольствоваться старыми работами. Может быть, открою для себя что-то новое… – я прервался на полуслове, поймав ошарашенный взгляд девушки, и едва не захохотал… Да, Алекс, хреновый из тебя шпион, прямо сказать. Задумался. Отвлекся. И что ты там цитировал на втором слое? Ах да, отрывок из «Оды великой радости любовного сплетения Неба и Земли» Во Синцзяня? Как там у нас… «любовница послушная, наложница услужливая, – щек мягких полукружие, и лезвия бровей…» Чудненько… И с таким-то вот гениальным умом ты ещё на что-то надеешься?! Например, открыть "что-то новое" в социо-исторических опусах профессора Линга, вдоль и поперек изученных спецами аналитического отдела Управления государственной безопасности Поднебесной? Какая восхитительная самонадеянность…
Я ткнул наугад в первые пять книг, дождался, пока девушка неспешно, как и подобает русалке, прикатит массивную тележку с переливчатыми рулонами, и устроился перед огромным окном. Посетителей в зале было мало, троица студентов с тоскливыми взглядами и парочка аспирантов. Было хорошо и спокойно. Может быть, я действительно становлюсь параноиком? Нелепые догадки, подозрения… («Лёшка, будь честным хотя бы перед собой…» Чёрт подери, опять эта фраза! На этот раз голосом Али. Ну да хорошо, буду, буду!)… бредовые галлюцинации посреди душной летней ночи… Да ладно бы просто галлюцинации. Махнул рукой да забыл. Так ведь нет, ты повелся на них! Поверил, рванул из страны, как ошпаренный, чтобы проверить свои догадки! Ну, хорошо, Алекс, допустим, ты и впрямь сумасшедший. Но почему тогда в библиотеке нет последних трудов профессора Линга?! Кому и зачем могло понадобиться изымать работы историка-чудака, которого интересует лишь давным-давно забытое прошлое, укрытое толстенным слоем пыли веков?
Заправив край тонкой ткани под деревянный валик, чтобы удобнее было читать, я дернул за болтавшийся перед глазами красный шнур. С потолка с мягким шелестом упала-развернулась бумажная ширма с полупрозрачными водяными драконами. Ну не могу я с собой ничего поделать – не люблю я читать книги на людях и всё тут. Поэтому читал я всегда воровато, украдкой, выискивая местечки поукромнее и ревностно следя за тем, чтобы кто-нибудь – не дай бог! – не заглянул мне через плечо. Почему-то чтение представлялось мне занятием в высшей степени интимным, в чем-то сродни занятию любовью (ох, Алекс, как хорошо, что тебе не пришло в голову высказать эту мысль нашему психиатру!). Как будто бы для того чтобы пролезть сквозь узкую кроличью нору в сотворенный чужим сознанием мир, нужно было поднять забрало, сорвать с лица все маски и скинуть с души тяжёлые защитные латы… в результате чего человек с открытой книгой в руках сам становится открытой книгой для сторонних глаз, ну или для камер наблюдения…
Иероглифы были вплетены в ткань простой чёрной нитью. Для художественной литературы, а тем паче для поэзии, часто использовали перламутровую или хамелеоновую нить, а иллюстрации вышивали вручную, и такие книги стоили целые состояния. Но научная литература ткалась без подобных роскошеств, а газеты так и вовсе принтовались чёрной краской на искусственном шёлке. Ладно, перейдём к делу. Что тут у нас? «Антропотоки и модель этнокультурных плит»…[9] Да уж, весьма увлекательно… «Тогда как Океан представляет собой мировое пространство коммуникации, производство геополитического материала, в том числе демографического ресурса, носит в основном прибрежноконтинентальный характер. Рассмотрим геополитический чертёж земного шара в период с…» Какая-то странная мысль резанула моё сознание, но тут же исчезла. Ладно, обдумаю это потом, на досуге. А пока… а пока очевидно одно: никакого третьего слоя нет и в помине!
Через пять часов, когда чёрная россыпь иероглифов стала сливаться перед глазами в неразборчивую каракульную мешанину, я поднял ширму, скатал последний рулон и жестом показал русалке, что книги можно убрать. На выходе из здания стояла пара банкоматов. Я походя всунул в один свою банковскую карту – если российские спецслужбы уже взялись за меня, счет скорее всего будет заблокирован – и после секундного размышления набрал сумму. За услуги в Китае платили по странному принципу" после и сколько сочтете нужным", но, на удивление, бизнес в стране процветал. Через секунду на экране замигала надпись «Оплата произведена», и на втором слое «Спасибо за ваш визит. Будем рады видеть вас снова». Вот и ладненько. Пока не заблокировали. Значит, какое-то время у меня ещё есть. Я выдернул из банкомата карточку и выскочил на улицу.
Снаружи меня подхватил горячий, солёно-слёзный муссон и уже не отпускал ни в просторной красной шаланде такси, пойманной мною тут же, на узкой улочке меж облупленных небоскребов, – он залетал в открытые настежь окна и ласкал, держал меня нежными, родными ладонями – ни когда я поднимался по выщербленной каменной лестнице старого кладбища, многоступенчатым амфитеатром врезанного в склон холма над роскошной, подернутой пастельно-бирюзовой дымкой бухтой; ни потом, когда я медленно присел на колени и прижался лбом к тёплой, напитанной солнечным светом башенке-надгробию с многослойными завитками крыши. Симпатичная молодая женщина со смеющимися глазами, какой я её помнил по сохранившимся фотоснимкам, смотрела на меня пристально, не отрывая взгляда, будто пытаясь впитать меня всего, впечатать, выгравировать в своей памяти до мельчайших деталей… «Вот и я, добрый вечер, мама…»
Она продолжала неотрывно смотреть на меня и улыбаться. «Видишь, каждый раз я приезжаю к тебе всё более взрослым… скоро стану старше тебя… и всё более сильным и умным…» Она засмеялась, засветилась, протянула изящную золотистую руку, сотканную из солнечных лучей и соленого ветра, и ласково потрепала меня по волосам. «Ты мой взрослый, самый-самый глупый и самый-самый любимый сын…»
…не отпускал он меня и тогда, когда я лежал вниз лицом на пустынном песчаном пляже, том, что почти напротив интерната – только спуститься вниз по ущелью, по заросшей влажной зеленью туннельной аллее к океану – и лениво смотрел, как переливаются застрявшие в ресницах соленые капли под робкими лучами вечернего солнца. После полуторачасового заплыва голова слегка кружилась, тело было легким и невесомым, будто всё ещё парило в зеленовато-прозрачной толще воды. Именно ради этого сладостного ощущения полета, которого безжалостно лишает нас воздух, мы в детстве купались в любое время года, даже в страшный сезон штормов – надо было лишь неслышно, втайне от дежурного воспитателя, выскользнуть из окна подсобки, выходящего в заросли чайного кустарника, быстро-быстро добежать до побережья, скинуть с себя всю одежду, чтобы потом не выдать себя мокрой футболкой или штанами и… и летай! Главное было не бояться. И я не боялся – ведь тонет лишь тот, кто боится…
Солнечный диск вяло погружался в блеклую воду, как разморенная медуза, утягивая за собой шафрановые щупальца-лучи. В тех книгах, которые я бегло просмотрел сегодня, я не обнаружил ни намека на существование третьего слоя. Ни-че-го. Немного заинтересовала меня лишь одна из ранних работ, да и то из-за самой темы. В ней профессор анализировал мифологию различных народов и классифицировал все нации по двум категориям – те, кому с разной степенью успешности и на разных этапах своей истории удалось воплотить в жизнь свои мифы-мечты (да-да, оказывается, мечты есть не только у людей, но и у наций. Вот уж никогда об этом не задумывался!), и те, кто потерпел в этом неудачу. Однако ученый ограничивался лишь сухой классификацией, не объясняя причин подобных удач или провалов. В целом же я остался топтаться на том же месте, откуда начал. В голове услужливо всплыла старая пословица на древнем, а потому однослойном вэньяне – «не спросив дороги, не спеши вперед». Однозначно разумно, но в твоем случае, Алекс, дорогу спрашивать не у кого, да и в общем-то небезопасно. Может, стоит заглянуть в университетскую библиотеку, а потом уже встретиться и с самим профессором?
Я вздрогнул, когда рядом с моей головой вдруг раздался сухой шорох. Мастер неслышно подошёл по песку – на вкрадчивых тигриных шагах не сказывался возраст – и присел рядом, положив ладонь мне на затылок. Я почувствовал, как тело невольно напряглось под этой обманчиво мягкой ладонью… Чего там скрывать, я никогда не отличался особым послушанием, а воспитание у нас в спортинтернате не отличалось особой мягкостью, следуя древнему принципу, что только из-под огненной палки выходят достойные люди. Что ж, может, оно и так… а, может, и нет… как теперь узнаешь? Но тело об этом помнило, даже спустя столько лет, и я снова зябко поежился.
Я молча смотрел на побелевшие от злости скулы отца и думал о том, что бледнеть от ярости – пожалуй, единственное качество, которое я унаследовал от него. Ну, если не брать в расчет пронзительно-дерзкие изумрудно-котовьи глаза. («Человека с такими глазами невозможно жалеть, – однажды сказала мне Аля. – Чаще всего в него просто хочется метнуть тапком…»). Всё остальное у меня было от мамы, ну или само по себе… по крайней мере, мне так нравилось думать.
– Знаешь, Алексей, я даже благодарен вашему учителю за то, что он держал тебя в ежовых рукавицах. С тобою иначе нельзя. Ты не умеешь ценить хорошего отношения, – отец раздраженно мерил шагами просторный, безупречный в своей роскошно-краснодеревной антикварности кабинет. – Я уже пожалел о том, что привез тебя в Россию. И чувствую, что пожалею об этом ещё не раз. Всё больше склоняюсь к мысли о том, что уж лучше бы журналюги раскопали всю эту грязь…
Почему "грязь"?
– … про внебрачного, брошенного мною на задворках Поднебесной ребенка…
Разубеждающий, полный сарказма акцент на слове "брошенный". Великолепно, папа!
– Думаю, моя политическая карьера выдержала бы один подобный скандальчик…
Безусловно бы выдержала, не сомневаюсь…
– Да ты знаешь, какие механизмы мне пришлось задействовать, скольким людям причинить беспокойство, чтобы отмазать тебя от суда и замять это дело?!..
Я стоял и молча смотрел на его побелевшие скулы.
Их было трое на выходе из ночного клуба. Приличного ночного клуба, кстати сказать, с хорошей репутацией, в славном и приличном городе Киеве. Нас тоже было трое. Я и ещё две девчонки, смешливые, полненькие, темноволосые сестрички, с которыми я познакомился накануне, когда после особо тяжкого дня переговоров – переводил с японского, а это, кто знает, отдельный и очень длинный разговор – отправился проветрить голову на берег Днепра. Стоял ранний ноябрь, по прозрачной воде скользили янтарные листья, похожие на капли солнечных лучей. Я воровато огляделся – плавок-то с собой не взял, да и кто берет с собой плавки, отправляясь в командировку в Киев в ноябре месяце? – быстро, пока никого нет, скинул с себя одежду и нырнул с невысокого пандуса в студеную воду. Она обожгла, опалила, я вынырнул из неё поплавком, стараясь не заорать, и потом минут десять барахтался среди солнечных листьев, стараясь самому не покрыться корочкой льда. И только когда уже вылез на берег, стянул с себя и принялся выжимать те самые, счастливые, с красными машинками, семейные трусы, услышал за спиной задорный девичий смех. Несколько секунд я так и стоял с полувыжатыми трусами в руках. И что только занесло этих девиц на набережную в такую собачью погоду? Сидели бы лучше дома, семечки лузгали, и не мешали нормальным людям купаться! Потом нарочито спокойно натянул на себя футболку, джинсы, засунул мокрые трусы в боковой карман рюкзака и только тогда повернулся. Метрах в пятидесяти – и откуда только взялись? – стояли, опершись о перила, две симпатичные украинские пампушки-хохотушки и покатывались со смеху, глядя на меня…
Как же их звали? Чёрт, я даже не помнил их имена!
Так вот, на выходе из ночного клуба нас ждали трое. Сценарий был отработанным и заезженным до омерзения.
– Эй, ты, узкоглазый, оставляешь нам девочек и проваливаешь отсюда цел кой…
Парни довольно заржали.
– Нуты понял? Давай катись отсюда, и побыстрее!
У одного в руке сверкнул нож, он бравировал им, скорее пугал, чем приготовил для дела. Уж в этом-то меня не обманешь. Иначе не выставлял бы напоказ, спрятал бы в рукаве. Внутри тяжёлым холодным студнем колыхнулось насмешливое спокойствие. Хотите поиграть? Ладненько, поиграем… И привычная пустота в душе. Ни скользких проплешин страха, ни жгучих щупалец злости. Лишь одно желание – причинить боль. Звериную, чистую боль… Я ударил первым. Тот, что с ножом, вырубился сразу. Выверенный классический удар в челюсть, вживленный в мышцы годами тренировок. Удар, блок, ещё удар, захват сустава, залом, сухой хруст… второй, кажется, даже не успел понять, что происходит. Да и куда вам, дешевые уроды, со мной тягаться? Со мной и королевская кобра-то в реакции не сравнится… Я раскидал их, как в низкопробном пошленьком боевике. Ещё пара трудноуловимых движений, и третий медленно сполз вдоль стены. Сел, раскачиваясь и тихо постанывая от боли. Я подошёл к нему, резко пнул ногой в левый висок. У него что-то сухо щелкнуло у основания черепа, и он медленно завалился на бок. Первый по-прежнему лежал ничком, кажется, без сознания, в правой руке судорожно сжимая нож. Я шагнул к нему, вывернул эту руку с ножом назад до предела, обхватил ладонью его кулак и с размаха всадил лезвие промеж его карманов брюк, между ягодиц… Ну вот и всё, ребятки, повеселились… Потом схватил под локти двух визжащих девчонок и поволок их по ветреным улицам отпаивать дикой смесью абсента с горилкой в ближайший ресторанчик…
Как выяснилось спустя неделю, эти парни оказались какими-то там сынками, но мой папашка оказался всё равно влиятельнее их папашек, ну и так далее, также по весьма заезженному сценарию…
Я натянул футболку и джинсы и сел на тёплый песок. Мастер Джан устало смотрел на блекнущее солнце и молчал.
Я тронул его за рукав.
– Мастер, бог есть?
Он не ответил, продолжал молчать, не глядя на меня, будто не считая нужным отрывать ради меня взгляд от далекого равнодушного неба.
– Мастер…
– Знаешь, мальчик, – наконец он заговорил так тихо, что я едва различал его голос среди предсумеречного шепота волн. – Полгода назад, той зимой… я оказался на Новых территориях, совершенно случайно, нужно было купить кое-что для школы перед праздником фонарей… Я выходил из лавки, когда встретил своего бывшего ученика. Теперь он служит в полиции, лейтенант. Он обрадовался, когда увидел меня, расспросил про школу, а потом попросил поехать вместе с ним, чтобы забрать одного ребенка. Сказал, что они обнаружили подпольную лабораторию на болотных островах… Туда привозили людей, и детей тоже – из неблагополучных семей, из глухих деревень, или просто бездомных… Изымали у них органы для трансплантации… Прибыльный бизнес, сам понимаешь, люди готовы отдать любые деньги, чтобы спасти жизнь себе или своим близким. Я поехал с ним…
Ночь вкрадчиво наползала на берег, жадно слизывая палевую глазурь с песчаного пляжа.
– Я врач по образованию, работал им в молодости, пока не пришёл в спортшколу… Я привычен к крови и боли… Но в той лаборатории… когда я зашёл туда, там были полки с пластиковыми контейнерами-холодильниками, много полок, по всей комнате, в несколько рядов, и в каждом контейнере комки живой плоти… Я упал на колени, на какие-то сточные решетки в полу, и меня вывернуло наизнанку, выкрутило всего до последней капли, как тряпку, от омерзения, от душевной судороги. Мой мозг не выдержал этого. Я потерял сознание… Потом в маленькой каморке на заднем дворе мы нашли мальчика, лет пяти. Он забился в угол и никому не давался в руки…
Океан дышал рядом, большой, ласковый, тёплый.
– Ляо-Ша, бог есть?
Я опустил глаза. И ничего не ответил. Мастер молча поднялся и пошёл прочь, а океан преданно бежал рядом, ластился у его ног, лизал горячим языком, словно провинившаяся собака, пытаясь загладить тайную, известную лишь им двоим вину…
Я бежал вниз, быстро-быстро перебирая ногами по выжженным до белесой желтизны ступеням Этеменанки. Сто, двести, триста, тысяча, две, три… Золотой ярус, серебряный, алый, синий, пурпурный, белый… и, наконец, последний, чёрный… На верхнем ярусе, небесно-голубом, том, что выложен дорогим глазурованным кирпичом и упирается в иссушенное лазоревое небо страшными и кривыми исполинскими золотыми рогами, я никогда не бывал. Да халдеи туда никого и не пускали. Там, на самом верху, находится священный храм великого бога Мардука, где по слухам стоит огромное, застланное роскошной золотой парчой ложе бога Мардука и золотой стол бога Мардука. Никто не смеет проводить там ночь, даже сами жрецы-халдеи, кроме одной только женщины, которую бог выбирает себе в наложницы из всех местных женщин. Видел я её. Красива, будто вся из меда вылита, глаз не оторвать. Аж дух захватывает. Хотя на что мне чужие красавицы? У меня своя – загляденье…
Я вспомнил о Шунрии[10] и принялся спускаться ещё быстрее, крепко прижимая к груди стопку глиняных табличек. Сейчас забегу в Южный дворец в канцелярию, отнесу эти пророчества, а уж переведу их завтра с утра, авось ничего с ними не случится, не испортятся – тем паче что караван с египетскими посланниками, что прибыли специально за ними по приказу своего фараона из далекого чёрного Кемета, отбывает только после великого новогоднего праздника акиту. И потом бегом поскорей к ней, к ней, к ней, к моей девочке, к моей любушке, у которой губы покрыты небесной пыльцой, а тело сладчайшим розовым маслом, лишь бы успеть, пока её родители не вернулись из загородного поместья… Я ловко оббегал на лестнице тяжеловесных жрецов, шествовавших неспешно и важно, как жуки-скоробеи, медиумов и предсказателей с бледными лицами в одеждах, источающих тревожные ароматы потустороннего мира, задумчивых астрологов с пачками табличек в руках, медленно поднимавшихся к своим ярусам.
– Рамша тава!.. Рамша тава!.. Рамша тава!
(Добрый вечер!.. Добрый вечер!.. Добрый вечер!)[11] Некоторые кивали в ответ:
– Лэ-альмин-хъи Накиру!
(Живи вечно, Накиру!)
Чёрный ярус, первый, самый высокий. Там, внутри, в полутьме тайных лабиринтов, куда вход разрешен только жрецам-халдеям, да их прислужникам, стоит огромная, в 12 локтей[12] высоты статуя верховного бога Вавилонии, сына чистого неба Мардука, отлитая из 600 талантов[13] наичистейшего золота. Пообок от неё – большой алтарь, где жрецы из халдейского рода приносят в жертву взрослых животных, а прямо перед ней, у ног Мардука – золотой алтарь, где режут только сосунков и воскуривают драгоценный ладан. По правде говоря, не люблю я это место. Пахнет здесь смертью, но смертью не чистой, как на полях сражений, а смертью насильственной, нежеланной. Поговаривают, что подчас этот золотой истукан требует испить даже людской крови. Хотя мало ли разных страстей говорят. Поменьше надо уши распускать. И без того что-то сидит глубоко внутри, там, где бьется горячий комок сердца, и гложет, гложет без устали, без конца, день и ночь. Устал я от этого. Может, и правы те, кто прозвал меня Накиру, пришельцем, чужим. Хоть и родился в этом городе, а что толку? Всё равно как чужой. Может, потому что говорю на чужих наречиях, толмачом служу, да и много с чужаками дело имею, так и сам стал чужаком?
Быстрее, быстрее… Я почти бежал по мощенной известняковыми плитами площади, кольцом охватившей громадину зиккурата. Вот уже и высокие ворота, что ведут из храмового города Эсагилы, за ними нестройные ряды богатых трех-, четырехэтажных домов, где живут священнослужители, предсказатели и астрологи. Дальше улочки поуже и дома попроще, для прислужников да паломников со всего света. Я нырнул в плотное людское месиво – пестрое разноцветье одежд, мешанина чужеземных ароматов, перезвон золотых-медных украшений, бряцанье оружия, разноголосье языков. Египет, Сирия, Эфиопия, Элам, Персия, Сидон, Мидия, Аравия, Ливия… И в обычные-то дни чужестранцев немерено, а уж накануне праздника вдесятеро больше. Ещё бы, отец богов Мардук будет выбирать себе новую наложницу. Все хотят посмотреть на красавицу, а то и выставить на суд бога своих дочерей. Вдруг да и выберет? Почести семье всякие, а деньжищи… Опять же не мешает молитвы богам вознести, грехов за год немало поднакопилось, а то и с просьбами какими обратиться… И чтобы повернее дошли до ушей небожителей, жертвенного козленка жрецам передать и мешочек с серебряными шекелями. А если есть мешочек поболее, с серебряными минами, то можно и к астрологам пойти, судьбу свою разузнать… И не нужно забывать про богатые пиры с щедрыми угощениями во все из одиннадцати дней празднества. Короче говоря, визит в столицу мира, "врата богов" Вавилон, город роскошный, греховный и сладострастный, где каждый ищет наслаждений да удовлетворения своей непомерной жадности и амбиций, – событие великое…