Антропологическая поэтика С. А. Есенина: Авторский жизнетекст на перекрестье культурных традиций

Величание супругов

Поиск Есениным невесты с определенной фамилией укладывается в рамки традиционного народного представления о том, что каждому человеку судьбой уготована суженая и еще задолго до свадьбы можно узнать имя будущей избранницы. Обычно судьбу испытывали крестьянские девушки с помощью святочного гадания об имени жениха. О таком обычае до сих пор рассказывают в с. Константиново: «В окно постучишь: тетя Насть! Тетя Кать! Как нашего жениха звать? Там ответят, идём к другому дому».[205] Уже на самой свадьбе, после церковного венчания, проводилось ритуальное действо: спрашивали, за кого вышла замуж невеста и на ком женился жених, и новобрачные должны были назвать друг друга по имени-отчеству (до этого они так не величали друг друга). А. Д. Панфилов привел этот обычай в шутливой обрисовке, когда его серьезное магическое значение было уже утрачено: «Степан Васильевич, а как твою жену звать? – тешатся гости. – Анна Ивановна».[206] Очевидно, прежде таким способом утверждался новый, семейный статус и закреплялось «взрослое» имя; кроме того, снимался некий запрет на поименование жениха и невесты (ср. этимологию – «невеста» = «неведомая, неизвестная» с табуированием имени[207]) до совершения брачного таинства.

Аналогично народом понимается назначение жанра величальных песен с их ведущим жанровым признаком: «называют (имя) – величают (отчество)». Кроме того, традиционная русская свадьба установила особое ритуальное действо – величание новобрачными друг друга. Об особенностях соблюдения этого действа в Елатомском у. Тамбовской губ. (ныне часть Касимовского р-на Рязанской обл.) в конце XIX века сообщал местный сельский житель А. П. Звонков: «Молодых усаживают в передний угол, заставляют постоянно целоваться, спрашивают об имени друг друга; муж назовет ее обыкновенно по имени и отчеству, но никогда не дождется этой чести от молодой супруги; либо скажет “никак”, либо назовет ругательно: каким-нибудь Степкой или Яшкой».[208] Сличение этого сообщения с другими рязанскими записями показывает, что подобная психологическая реакция невесты является редкостью.

Шутливое порождение идеи первого ритуального называния новобрачного супруга по имени нашло отражение в пародийном обозначении Есениным А. Дункан «Дунькой» (с фонетической переделкой иностранной фамилии по созвучию с русским именем в его уменьшительно-пренебрежительной форме): «…оттуда в пятом часу утра на Пречистенку к “Дуньке” (так он в шутку называл Дункан)…»[209] Это свадебно-ритуальное называние увековечилось и в шутливом наименовании шарфа Айседоры Дункан, с которым она танцевала как с партнером танец «Апаш»,[210] подарила его Есенину;[211] он известен по рисунку С. М. Городецкого и его воспоминаниям: «Припоминаю еще одно посещение Айседорой Есенина при мне, когда он был болен. Она приехала в платке, встревоженная, со сверточком еды и апельсином, обмотала Есенина красным своим платком. Я его так зарисовал, он называл этот рисунок – “В Дунькином платке”»[212] (8 января 1920 г.).

И в то же время Есенин, очевидно, придавал большое значение настоящему (исконному, данному родителями, а не переделанному) имени жены в своей супружеской жизни. По наблюдению Н. Н. Никитина, «все близкие Дункан, и Есенин тоже, всегда называли ее Изадорой… Это было ее настоящее имя».[213] Соответственно, Есенин, считая себя женатым человеком и настоящим поэтом, а не учеником-подмастерьем, стремился именоваться полным «взрослым именем». Об этом сообщил А. Б. Гатов уже применительно к 1920 г.: «“Сережа Есенин” – так говорили многие из тех, для кого он никогда не был “Сережей”. Сам Есенин очень неодобрительно относился к подобным панибратским о нем упоминаниям. // Для меня, несмотря на наши дружеские отношения, он был Сергеем Александровичем».[214]

Интересно, что Есенин, как поэт будучи душевно более тонко организованной натурой, придавал большое значение имени и, возможно, верил в его таинственную магию. Именно в этом смысле его волновала «судьбоносная» фамилия будущей невесты.

Однако под конец жизни Есенин отказался от идеи быть связанным браком с женою-знаменитостью или с представительницей прославленной фамилии. Он мечтал вернуться к своему давнему идеалу целомудренной крестьянской девушки-невесты и, как в юности, высказывал желание вновь взять в жены обыкновенную спутницу жизни. Есенин говорил В. Ф. Наседкину о том, что «в Ленинграде он, возможно, женится, только на простой и чистой девушке».[215]

Свадебное время

Поразительно, что Есенин на трех своих официальных женах – З. Н. Райх, А. Дункан и С. А. Толстой – женился летом. Если сопоставлять с сезонностью игры свадеб в родном Есенину селе Константиново, то это нетипичное для проведения свадеб время. Как рассказывает М. Г. Дорожкина: «Обычно на Красную Горку бываеть свадьба – бóльшая часть, а так после Паски. Постом – Пост Великий бываеть – Паска – свадьбы никогда не бывають: большой грех в эти праздники, постом играть. Большая свадьба бываеть после Паски на Красную Горку. Да счас-то! Раньше, кончено, этого не было! Такие дни, чтоб играть свадьбу, раньше были».[216] Есенин, как уроженец этого села, безусловно, был осведомлен о хронологии игры свадьбы, но почему-то не придерживался народного обычая (вероятно, ставя выше него любовь). В повести «Яр» (1916) Есенин придерживался традиционного времени проведения свадеб: «На Преображенье сосватали, а на Покров сыграли свадьбу. // Свадьба вышла в дождливую погоду; по селу, как кулага, сопела грязь и голубели лужи» (V, 15).

Официального запрета на устройство свадьбы летом не существовало, за небольшим календарным исключением, связанным с постами: согласно Кормчей книге, на которую ориентированы все священнослужители, бракосочетание не совершается «от недели Всех Святых до 29-го июня; от 1-го до 15-го авг<уста>»[217] (по ст. ст.). В «Рязанских епархиальных ведомостях» за 1888 год на вопрос «В какие дни нельзя совершать браков?» пояснялось со ссылкой на тот же источник: «В Книге “Кормчей” запрещается венчать браки лишь: от 14 ноя. до 6 янв.; от нед. Мясопустной до нед. Фоминой; от нед. Всех Святых до 29 июня и от 1 до 15 авг. (гл. 50, стран. 140)».[218] Но в той же газете за 1895 г. появилось новое ограничение – «Поучение против обычая сельских прихожан играть свадьбы в первый день храмового праздника» С. Полянского.[219]

Выскажем и другое предположение (помимо приоритета любви над установленным свадебным сезоном в понимании Есенина), почему поэт женился летом. Он мог подсознательно ориентироваться на крестьянскую традицию приурочивать свадьбу к престольному празднику: ведь согласно церковным установлениям, разрешалось устраивать венчание на второй день храмового праздника. В с. Константиново летним (и основным, в честь которого названа церковь) престольным праздником являлось празднование Казанской иконы Божьей Матери. Жительница соседней д. Волхона отмечала: «А Казанская бываеть летняя, Казанская Божья Мать вот у меня икона. Четвёртого ноября – это называется осенняя Казанская в Кузьминске, у них приход осенний, а у нас летний. Да, у нас два престола: Казанская и Софиин день».[220]

Символика по части предсказания по погоде на Покров будущего (как календарного сезона, так и послесвадебной жизни новобрачных) была известна жителям с. Константиново. Н. Д. Рыбкина, родившаяся в один год с написанием Есениным повести «Яр» – в 1915 году, рассказывает: «Потом Покров бывает вот четéрнадцатого: какой будет Покров? Если тёплый – то зима тёплая; холодный Покров четырнадцатого – значит, холодной зима будет, вот».[221]

Брачное законодательство 1918 года

Есенин жил в переломную эпоху, когда менялись привычные взгляды на брак и переделывалось само брачное право. Примечательно, что именно институт брака был узаконен Советским правительством прежде всего. «1-й кодекс законов РСФСР» был принят Центральным исполнительным комитетом Советов 16 сентября 1918 г. и назывался «Об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве».

Уже во «Введении» к документу отмечалось, что это «1-й с начала не только октябрьской, но и февральской революции законодательный акт, в более или менее законченном виде регулирующий целую область гражданско-правовой жизни»[222] и что его появление предваряли декреты «О гражданском браке, о детях и о ведении книг актов состояния», «О расторжении брака» и «Об отделении церкви от государства и школы от церкви», носившие подготовительный и схематичный характер. Революционные правоведы полагали, что институт брака необходим лишь в переходное время и отомрет при социализме, сохранится лишь организационная его сторона (в виде переписи населения) – и то до наступления эпохи всеобщего изобилия. Утверждаемое новое брачное право использовало достижения мирового законодательства, упраздняло христианское таинство брака и церковный свадебный канон и вводило совершенно новые нормативы.

Для России новаторскими в идеологическом, юридическом и организационном отношении являлись следующие нормы: 1) устранение юридического преимущества мужа (необязательность перемены фамилии и гражданства жены по мужу, отмена обязанности следовать по местожительству мужа и др.); 2) возможность свободного развода по инициативе одной из сторон; 3) создание иерархической структуры – отделов записей актов гражданского состояния при Совдепах всех видов административно-территориального подчинения; 4) отграничение брачного права от семейного, действующего по факту происхождения. Последние два приведенных пункта не имели мировых аналогов.

О том, как в народе трактовался советский Кодекс о браке, да еще воспринятый со слуха, из уст агитаторов, сообщала Н. Д. Вольпин: «Мне вспомнилась недавняя беседа, проведенная в военном госпитале с санитарками и прочим женским персоналом агитаторшей из женотдела: беседа о свободной любви, как ее понимает партия. <…> Запретов нет – но будь честен и прям! Любовь не терпит уз! Насильно мил не будешь. Разлюбила, полюбила другого – честно объяви мужу: “Ухожу от тебя, наша связь была ошибкой”. Услышала то же от мужа – не удерживай его, пусть с болью в душе, но отпусти! Можете менять мужей хоть каждый год, хоть каждые три месяца – но все делайте открыто, по-честному! Не живите сразу с двумя».[223] Работницы не постигали сущность нового брачного кодекса, особенно в подобном агитаторском изложении, и потому недоумевали: «А скажи, что вчера эта баба из женотдела толковала, чтобы не жить с двумя сразу? Это как же с двумя-то? Ложиться втроем в постель? Женщине с двумя мужиками?»[224] Н. Д. Вольпин добавляет о докладчице, что «о детях у поборницы “свободной любви” вопрос не возникал».[225]

Аналогично же воспринимали самые новаторские положения Кодекса о браке 1918 г. иностранцы – об этом вспоминает Н. Д. Вольпин: «За рубежом в те годы шла пропаганда, будто в Стране Советов осуществляется “социализация женщин”, вошла-де в норму “общность жен”»,[226] а иностранные рабочие по приезде в Россию удивлялись недоступности русских женщин при «свободной любви» и объясняли это «прирожденной холодностью северянок».[227]

Очевидно, осознавая непонятность для населения многих статей Кодекса о браке, при проекте нового закона в 1925 г. составители подчеркивали необходимость «открыть дискуссию», «провести кампанию по проведению докладов на рабочих собраниях о сущности нового Кодекса» и указывали, что «особенно нужно обратить внимание на основные положения Кодекса женщине-работнице».[228]

Брачная фамилия

В 1918 году предполагалось, что закон о браке, как и вообще вся революционная законодательная система, не должны быть «вечными», и потому «через очень короткое время можно будет вычеркнуть целый ряд записей, напр. о регистрации браков, отсутствующих, перемены фамилий, если вместо фамилий будут введены более рациональные, более разумные различия отдельных людей».[229] Понятно, почему роль фамилии в брачном законе преуменьшалась: в крестьянской среде были более распространены и привычны прозвища, фамилии у них стали укореняться с XVI в., а Россия в 1-й четв. ХХ в. оставалась по преимуществу патриархальной страной. О соотношении прозвищ и фамилий у крестьян рассуждала рязанский этнограф Н. И. Лебедева. На научном совещании этнологов Центрально-Промышленной области (куда входила и Рязанская) в 1927 году в прениях по докладу М. Я. Феноменова «Значение для областной этнологии мелко-районного изучения деревни» Н. И. Лебедева задавалась вопросом: «Возможно ли установление связей современного населения с населением XVI века путем сопоставления фамилий? Ведь фамилии в крестьянском быту – явление совершенно неустойчивое. Они могут меняться даже на памяти одного поколения».[230] Пример отца поэта, который писал фамилию сначала как Ясенин, а потом как Есенин, подтверждает мысль Н. И. Лебедевой.

В отличие от составителей закона, надеявшихся на замену фамилий и прозвищ более удобными дефинициями людей, Есенина чрезвычайно волновала проблема сочетания фамилий мужа и жены, причем именно в случаях прославленных на весь мир фамилий. Отсюда проистекала его забота о благозвучном и сущностном соединении фамилий: он выбирал – Есенин и Дункан или Есенин и Есенина; Есенин и Шаляпина или Есенин и Толстая. Вот почему сначала ему льстит слава причастности к известной фамилии: пусть все говорят о Есенине и Дункан. Чуть позже он хочет подчинить себе мировую славу в лице своей жены: пусть она носит двойную фамилию – Есенина-Дункан! В «Вечерней Москве» уже после гибели Есенина сообщалось: «Есенин со 2 мая <1922 г.> состоял в зарегистрированном браке с Айседорой Дункан» (1926, 4 сентября, № 203).

Регистрация брака Есенина с А. Дункан происходила уже по нормам второго Кодекса законов 1921 г., однако он наследовал у предыдущего юридического документа 1918 г. правовое узаконение «брачной фамилии»: «Лица, состоящие в браке, носят общую фамилию (брачная фамилия). При бракосочетании им предоставляется определенность, будут ли они именоваться фамилией мужа (жениха), или жены (невесты), или соединенною их фамилией» (ст. 100).[231]

Есенин с глубоким удовлетворением, даже с радостью отмечает тот факт, что при повторной регистрации брака по западно-европейским законам в Германии его жена из Есениной-Дункан превратилась просто в Есенину. Он сообщает в письме к И. И. Шнейдеру 21 июня 1922 г.: «Изадора вышла за меня замуж второй раз и теперь уже не Дункан-Есенина, а просто Есенина» (VI, 138. № 120). Согласно «Кодексу Законов об актах гражданского состояния, брачном, семейном и опекунском праве и изданных в развитие его распоряжений» (1921) в «Примечании 1» к статье 53 указывалось: «Заключение браков за границей возлагается на представителей России за границей, которые о заключенных браках обязаны сообщать Центральному Отделу Записей Актов Гражданского Состояния, с представлением копий брачных свидетельств».[232]

Тема «брачной фамилии» (в данном случае – по мужской линии) также всплыла в конце 1923 – начале 1924 гг. в письме к бывшей жене З. Н. Райх: «Дело в том, что мне были переданы Ваши слова о том, что я компрометирую своей фамилией Ваших детей и что Вы намерены переменить ее. // Фамилия моя принадлежит не мне одному. Есть люди, которых Ваши заявления немного беспокоят и шокируют, поэтому я прошу Вас снять фамилию с Тани, если это ей так удобней, никогда вообще не касаться моего имени в Ваших соображениях и суждениях. // Пишу я Вам это, потому что увидел: правда, у нас есть какое-то застрявшее звено, которое заставляет нас иногда сталкиваться. Это и есть фамилия» (VI, 162. № 148).

Отношение к «красной свадьбе»

Есенин за свою взрослую жизнь (в юридическом аспекте начиная с совершеннолетия) сознательно, а иногда и подсознательно испытывал на себе действие двух, коренным образом отличавшихся друг от друга законов о браке: церковный 1914 г. и гражданский 1918 г. (в 1921 г. переиздавался без изменений; в 1925 г. был вынесен на всенародное обсуждение и в 1927 г. утвержден новый закон). Советская власть в лице юристов при жизни Есенина негласно упраздняла высокое назначение бракосочетания – рождение детей, и декларативно разъясняла это новшество во вступительной статье «Первый кодекс законов РСФСР» А. Г. Гойхбарга: «Оно <брачное право> не ставит целью брака рождение детей».[233] Между тем рождение детей в браке было еще узаконено в Библии (во фразе «Плодитесь и множьтесь») и неуклонно соблюдалось всеми русскими царями, как это фиксировалось почти во всех летописных статьях о свадьбе: «…чтоб ему, государю, сочетатися законному браку, в наследие роду его царского»[234] (1626).

Есенин получил патриархальное воспитание в христианском духе и не воспринял неоправданных новшеств Советского государства: это видно и по стихотворному пожеланию «Клавдии Александровне Любимовой» (1924) со строками «А через два годы, – // Детей, как ягоды» (IV, 259), и по его собственным поступкам – рождению детей.

При огромном интересе к обрядовой стороне важных жизненных событий Есенин не откликнулся и на введение советских обрядов, которые будто бы должны были вытеснить традиционные, а на деле сами оказались неудачными однодневками. Так, Есенин не устраивал «красной свадьбы» (и не потому, что не состоял в коммунистической партии или молодежном союзе и проводить «комсомольскую свадьбу» не имел морального права; известно участие поэта еще до революции в социал-демократическом рабочем движении во время его работы в Сытинской типографии[235]). Вот описания комсомольской свадьбы 1926–1929 гг. в Рязанской губ.: «загремели бубенцы, зазвенели гармошки. “Да здравствует новый быт”, – таков лозунг на повозке новобрачных. Впереди мчались два “буденновца” (красные дружки). Вошли в клуб, секретарь комсомольской ячейки открыл митинг» (с. Пустотино Рязанского у. и губ., 1929) или «Когда молодые приехали с регистрации, то их встретила вся деревня. На этом многолюдном собрании партийцами был сделан доклад о старом и новом браке. После доклада и приветствий молодым преподнесли подарки от кооперации и коллектива водников» (с. Куземкино Касимовского у., 1926).[236]

Введенный советской властью и утвердившийся лишь на короткое время идеологически видоизмененный свадебный обряд под названием «красная свадьба» в своих этимологических истоках базировался на понятии праздника как «красного дня» (что потом нашло отражение в графически-цветовом изображении «красных дней календаря»). Исторически возникшие в разные этапы, в ХХ веке оказались родственными и равно употребительными исконные понятия Красная Горка, красный день и советское обозначение красная свадьба. Есенин говорил Л. М. Клейнборту: «А верно: прошли мои красные дни».[237]

Многие современники Есенина скептически относились к «скрещиванию» традиционного свадебного обряда с советской новой обрядностью, что было вызвано неустройством «коммунистического быта». Так, Л. Сосновский выступал с критикой: «Мне рассказывали сцену, как со свадьбы приезжают новобрачные и все жильцы этой квартиры, вплоть до мальчика 6 лет, ждут и хотят быть свидетелями совершения брачного таинства».[238] В. М. Фриче подчеркнул, что в речи Л. Сосновского о праздничном событии в пролетарском городе «Орехово-Зуеве или Иваново-Вознесенске» «говорилось о красной свадьбе, когда жених и невеста вернулись домой в комнату, где все жившие в этой комнате старики и молодые стали с любопытством ждать, что же будет дальше».[239]

Рассуждая о неудачных попытках внедрения новой свадебной обрядности в 1920-е годы, для сравнения заметим, что Есенин смело вводил в свое творчество описания новейших послереволюционных праздников (либо исконных для России, но переиначенных на советский лад, либо заимствованных из-за рубежа): так, в «Небесном барабанщике» 1918 г. содержится пасхальная тематика – «Сердце – свечка за обедней // Пасхе массы и коммун» (II, 71). О том, как широко отмечались такие новоявленные праздники, имеется ценное свидетельство К. П. Воронцова о конкретной дате – 18 марта 1925: «Приехал я однажды к нему <Есенину> в Москву, как помню, в день Парижской коммуны в 1925 году. Так он почти всю Москву обегал, доставая мне гармонику, чтобы я ему сыграл».[240]

«Брачная наследственность»

И все-таки, несмотря на усвоенные с детства высокие жизненные ценности и ориентированное на создание семьи мировоззрение, Есенина преследовали неудачи с женитьбой. Можно констатировать, что в каком-то высшем духовном смысле С. А. Есенин всякий раз, вступая на брачную стезю, наследовал трагичную заданность свадьбы родителей. Племянница поэта Н. В. Есенина (Наседкина) рассказывает о том, как ссора отцов будущих жениха и невесты – Никиты Есенина и Федора Андреевича Титова – на базаре в соседнем селе Кузьминское предшествовала свадьбе: «Встретившись там, выпили и поругались. О чем говорили, я не знаю, но после этой встречи мой прадед сказал, что дочь свою Таню – красавицу, певунью и плясунью, он в эту семью не отдаст.

Свадьба расстроилась.

В это время из Москвы домой приехал (как раньше говорили, да и теперь говорят многие константиновские) жениться. Таня Титова ему давно нравилась, и он послал сватов.

Бабушка выходить за него замуж не хотела. Просила отца отказать сватам. Но отец был строг, решил выдать дочь замуж и дал согласие. После этого разговора бабушку из дому не выпускали, а перед самой свадьбой посадили в подпол и оттуда повели венчаться».[241] Н. В. Есенина (Наседкина) считает, что родители поэта не развелись лишь по причине непродуманного законодательства: «Однако тогда был такой закон, что после развода один из супругов не имел права вступать в брак. А оба они желали вступить в брак вторично. Поэтому развода и не было».[242]

Сложности брачной жизни Есениных-старших заключались в неточном соблюдении закона о браке в Российской Империи, согласно которому «супруги обязаны жить вместе. Посему… при переселении, при поступлении на службу, или при иной перемене постоянного жительства мужа, жена должна следовать за ним» (ст. 103; 29 января 1649).[243] Известно, что супруги надолго разлучались: А. Н. Есенин служил приказчиком у купца Крылова в мясной лавке в Москве, а Т. Ф. Есенина работала в прислугах в Рязани.

Вот второй (изустный) вариант той же свадебной версии, записанной нами со слов Н. В. Есениной (Наседкиной), рассказавшей эту историю на заседании группы по подготовке академического ПСС С. А. Есенина в ИМЛИ РАН 17 октября 2000 г.: «Слышала и от бабушки, и от мамы: у Татьяны Фёдоровны был один только жених из Федякина, ей было 16 лет, и ему столько же. Никаких трёх женихов у бабушки не было. Она была сосватана в Федякино в 17 лет за парня, которого любила. Всё уже договорено: во вторник отцы их пошли в Кузьминское на базар за продуктами для свадьбы. Там напились, поругались, подрались – на этом свадьба закончилась. А тут приехал из Москвы Александр Никитич Есенин жениться и заявил матери: шли сватов».[244] Сведения насчет трех женихов Т. Ф. Титовой (в замужестве Есениной), с которыми не согласна Н. В. Есенина (Наседкина), привел на том же заседании руководитель группы Ю. Л. Прокушев. Он также лично знал Татьяну Федоровну и ее дочерей Екатерину (мать Наталии Васильевны) и Александру, на протяжении нескольких десятилетий постоянно общался с ними. По мнению Ю. Л. Прокушева и филологов группы, большое количество женихов говорит о достоинстве невесты, прославляет ее замечательные личные качества и свидетельствует о чести ее родителей и рода вообще.

О. Л. Аникина, старший научный сотрудник Государственного музея-заповедника С. А. Есенина, провела большую разыскательскую работу по метрическим книгам церкви села Константиново и предлагает свою трактовку сватовства: «В крестьянской среде всегда тщательно подходили к подбору жениха и невесты. Этой традиции следовала и Аграфена Панкратьевна, лучшую девушку села хотела она выбрать в жены своему сыну, но и чувства его она учитывала. Семьи Титовых и Есениных были уже связаны родственными узами: после того как ее племянница Анна Митрофановна Артюшина вышла замуж за Матвея Федоровича Титова, эти связи укрепились. Логично предположить, что Александр и Татьяна встречались на семейных праздниках в доме Матвея Андреевича, знали друг о друге не понаслышке».[245] 8 июля 1891 г. в с. Константиново состоялась свадьба, и в церковной книге появилась запись: жених – «села Константинова, крестьянина Никиты Осипова Есенина, ныне умершего, сын Александр. Православного вероисповедания, первым браком, 18 лет»; невеста – «того же села, крестьянина Федора Андреевича Титова дочь Татьяна Федорова. Православного вероисповедания. Первым браком, 16 лет»; поручители – «фейверкер Григорий Осипов Есенин и крестьянин Митрофан Панкратов Артюшин, <оба дяди жениха>, Петр Стефанов Мочалин <брат жены Митрофана Артюшина> и Яков Осипов Есенин <дядя жениха>»; таинство совершили священник Иоанн Смирнов, диакон Трофим Успенский, псаломщик Николай Орлин.[246] Заметим, что из рода Титовых в качестве свидетелей перед Богом и людьми никто приглашен не был.