Инго и Инграбан

Речь эта выражала мнение всех, со всех столов послышалось одобрение, затем наступила полная тишина. Но князь осторожно ответил:

– Все мы слышали о великих бранных тревогах и впоследствии мы поразмыслим, может ли это быть нам полезно. Однако ж не советую я, чтобы мы, обитатели лесов, отвращали сегодня тревожные взоры от чащ наших. Мы знаем только то, что занесено к нам из чужбины путниками, что, быть может, они сами видели и что может оказаться лишь смутным слухом. Поэтому теперь наши верховые едут лесами на юг за свежими вестями. Мы ждем их возвращения, и затем мудрые рассудят, стоят ли вести того, чтобы народ тревожился ими.

Слова эти показывали, что хозяин ничего не хочет объяснять народу о римской войне; поднялся смутный ропот, и Ансвальд понял, что гостям приятно было бы узнать побольше и что они недовольны его молчанием. Поэтому по тайному знаку хозяина вперед выступил Гильдебранд и сказал:

– Приближаются танцоры и просят вашей благосклонности.

Все умолкли, каждый приладил свой стул поудобнее, а женщины повставали со своих мест.

Впереди шли флейтист и волынщик, а за ними двенадцать танцоров, все молодые воины из числа княжьих застольников, в белой нижней одежде с разноцветными поясами, с блестящими мечами, а впереди Вольф, тринадцатый, король мечей, в красной одежде. У входа они остановились, приветствуя общество наклоном мечей, затем начали хороводную песню, медленными шагами продвигаясь на свободное место, к скамье князя. Король мечей стоял в середине, окруженный двенадцатью товарищами с поднятыми вверх Мечами. По его знаку музыканты заиграли; движения танцоров стали быстрее, одна их половина понеслась по внутреннему кругу направо, а другая – по внешнему в противоположную сторону, причем каждый танцор обменивался с каждым поочередно ударами меча. Вдруг в пространство между мечей нырнул король и понесся в танце, поочередно то в круге, то вне его, отражая удары своим оружием. Рисунок танца становился все изощреннее, движения танцоров еще более убыстрились, и каждый из них, словно в бою, извивался, избегая ударов кружащихся вокруг партнеров. Затем они в такт музыке разбились на части, устремились друг на друга, сверкая оружием, и наконец, по трое-четверо сомкнулись в воинственной позе. Внезапно, сделав мечами широкий круг, они преклонили их к земле и в мгновение ока сомкнули в искусном сплетении в виде щита. Король мечей стал на щит, а двенадцать товарищей приподняли его на высоту своих плеч, и стоя таким образом, он приветствовал мечом князя, гостей и женщин. Подобным же образом танцоры медленно опустили его на землю, отделили свои мечи и снова бросились друг на друга, но их прыжки и удары были теперь быстры, как молния. Глаз едва мог успевать следить за отдельными ударами, вихрем мелькала светлая сталь, фигуры воинов носились в блеске оружия, пронзительно свистела флейта, грубо гудела волынка, искры летели от мечей. И эта потеха длилась до тех пор, пока, словно по волшебству, танцоры не остановились попарно друг против друга в положении ратоборцев. Затем снова зазвучала хороводная песня, и медленным, широким танцевальным шагом они удалились в двери залы. За столами грянула буря одобрительных восклицаний, гости восторженно встали со своих мест и радостно благодарили танцоров.

Недалеко от князя поднялся Ротари, человек благородный, и начал свою речь:

– Мне кажется, никогда и нигде не видели очи мои более искусной потехи, и по всей земле славимся мы, туринги, такими играми. Но там, на нижнем конце княжьей скамьи сидит чужеземец, искусный в бранном деле, и заключая по выказанной им сегодня доблести, я назначил бы ему место высокое, в сонме сильных. Не равно раздают боги дары свои, но и чужеземец, не знающий своих предков, может быть доблестным воином. Говорят, что весть о битве с римлянами разнеслась по стране из княжьего двора, и увидев чужеземца, я принял его за вестника; но метание палицей доказало, что он родом из восточных стран. Приветствую здесь гостя!

Инго встал и поблагодарил. Но Теодульф громко воскликнул:

– Не одного случалось мне видеть, который прыгал и метал на мягкой мураве, забывая о высоких прыжках на поле битвы.

– Правду говоришь ты, – спокойно ответил Инго, – но у иного зависть гложет душу, что не удалось ему выше всех прыгнуть на лугу.

– Доблестнее прыгунов считается у нас муж, носящий спереди рубцы от ран своих, – возразил Теодульф.

– Но я слышал от стариков и мудрых, что не менее доблестно наносить глубокие раны, чем принимать их.

– Поистине, тебе подобает сан вождя, перед которым стража носит щиты, предохраняя его от неприятельских копий, чтобы лицо его, на радость народу, цвело вешним цветом, – снова насмехался ратник князя.

– А я услышал кое-кого, кто хвастался полученными ранами, точно курица снесенным яйцом, – с презрением ответил Инго.

– Рубаха скрывает бесславные язвы, следы побоев на спине! – с зардевшимся лицом вскричал Теодульф.

– Бесчестным называю я язык, язвящий гостя. Недостойны, по моему мнению, такие речи и неприличен турингу коварный обычай римлян.

– Если тебе так хорошо известен обычай римлян! – закричал с другого стола какой-то свирепый воин из числа друзей Теодульфа, – то наверное тебе пришлось испытать их удары.

– В битве я стоял против римских воинов! – забываясь, вскричал Инго. – Спроси об этом в их стане, и не всякий, приблизившийся к мечу моему, даст тебе ответ.

Громкие крики наполнили залу при известии, что чужеземец ратовал против римлян.

– Разумно говоришь ты, чужеземец, – раздалось с разных сторон, но с иных столов слышалось: «Чужеземец хвастает, да здравствует Теодульф!»

И тут поднявшись, князь звучно крикнул:

– Конец словопрениям! Напоминаю о мире в пиршественном чертоге.

Замолкли громкие крики, но борьба мнений шумно носилась вокруг всех столов, сверкали глаза и вздымались сильные руки. Во время этого смятения какой-то юноша из княжеской стражи поднялся по ступенькам и прокричал в зал:

– Фолькмар, певец, въезжает во двор!

– Добро ему пожаловать! – воскликнул князь. И обратившись к женщинам, продолжал: – Ирмгарда, дитя мое, приветствуй твоего наставника и приведи его к столу нашему.

Так приказал хозяин, чтобы напомнить враждующим о присутствии женщин. Слова его, как заклятье, подействовали на шумную толпу: суровые лица прояснились, иной схватил чащу и сделал большой глоток, чтобы покончить со своими мыслями и приготовиться к песням певца. Ирмгарда вышла из беседки и через ряды мужей направилась к двери.

На ступеньках перед залой стояла деревенская молодежь и с любопытством заглядывала в храмину. Ирмгарда протиснулась сквозь толпу и на дворе стала ждать певца, который в одном из домов наряжался для пиршества. С почтительным поклоном подошел он к ней; то был среднего роста, с блестящими глазами человек, в золотистых кудрях его виднелась седина, нарядно сидел на нем плащ из разноцветного сукна, его голые руки были украшены золотыми запястьями, на шее висела цепь, на боку – лира.

– В добрый час приходишь ты, Фолькмар, – сказала ему девушка. – Они враждуют друг с другом; необходимо, чтобы песни твои возвысили их дух. Покажи сегодня свое искусство и, если можешь, спой им что-нибудь радостное.

– Что смущает их? – спросил певец, привыкший, подобно врачу, осторожно предлагать свое искусство. – Не злобствуют ли они снова на грубую челядь короля Бизино, или ссорятся они из-за римского похода?

– Молодые люди не уживаются в мире, – ответила Ирмгарда.

– И больше ничего? – равнодушно спросил певец. – Напрасно было бы удерживать их от ратных подвигов на зеленой поляне, – но взглянув на озабоченное лицо девушки, он прибавил: – Если это домашние буяны, то опасаюсь, что песня моя не усмирит их злобу. Если бы я мог привнести в песни мои твою приветливую улыбку и каждому пропеть их на ухо, они пошли бы за мной, как ягнята. Но вести, приносимые мной сегодня, – изменившимся тоном прибавил он, – так печальны, что наверное из-за них они забудут о вражде своей. Плохая это закуска для пиршественного стола, но я должен объявить им весть; не знаю, захотят ли они тогда песен.

– Неужели за трапезой ты хочешь объявить им печальное известие? – грустно спросила девушка. – Это окончательно опечалит их сердца и возбудит их гнев.

– Ведь ты знаешь меня, – возразил певец, – я предложу им столько, сколько они в силах вынести. Кого пригласил князь?

– Наших старых союзников.

– А чужих нет?

– Никого, за исключением одного бедного путника, – чуть поколебавшись, ответила девушка.

– Тогда не беспокойся, – сказал певец. – Мне известно сердце наших, и я сумею приготовить им ночной напиток.

Девушка поднялась в беседку через боковую дверь, а певец, между тем, вошел в залу. Он остановился на пороге, и под сводами храмины громко зазвучали клики и приветствия. С гордостью осознал Фолькмар, что он любимец народа, и быстрыми шагами подойдя к свободному пространству, к столу вождя, низко поклонился князю и княгине.

– Тысячекратно приветствую тебя, наш любимец! – воскликнул князь. – Птицы рощ наших, улетевшие было зимой, давным-давно уже распевают свои вешние песни, только певца витязей тщетно ждали мы.

– Не птиц, вестников весны, слышал я: я слышал в ветре вой боевых псов бога и видел я, как по мосту из разноцветных облаков бесконечной ратью поднимались витязи в чертоги богов. Видел я, как Рейн катил свои багровые воды, покрытый трупами мужей и коней; видел я поле битвы и кровавую долину, где лежат груды убитых, снедаемых вранами, и знаю я закованных в цепи королей, ждущих в римском стане удара секиры.

Громкий вопль последовал за этими словами.

– Рассказывай, Фолькмар, мы слушаем, – сказал князь.

Певец провел рукой по струнам, и в чертоге воцарилась такая тишина, что слышно было тяжелое дыхание гостей. Он ударил по струнам и поначалу говором начал повесть о битве аллеманов с римлянами, но затем возвысил голос и запел ритмическую мелодию. Он назвал королей и детей королевских, которые выступили за Рейн с аллеманами против кесаря и сначала обратили в бегство всадников римских. Затем он запел:

«За вторым строем римской рати ездил на коне кесарь; над ним развевалось стягом изображение дракона, священное знамя римлян – исполинский, с извивающимся телом змей, красно-багровый, и из раскрытой его пасти вылетало вьющееся пламя. И воскликнул кесарь батавам и франкам: «Сюда, германские витязи, мои римляне не в силах отразить напор врага». Герольд уехал, и сверкая, восстали от земли франки; в передних рядах могучей рукой потрясал мечом Аимо, сын Арифрида».

– Это мой брат! – крикнул кто-то от одного стола.

– Да здравствует Аимо! – раздалось в другом углу зала.

«Они наступали прямыми рядами, с белыми, украшенными изображениями быков щитами; могуч был напор их, и как огонь очищает луговую поляну, так мечами своими очистили они поле битвы от натиска аллеманов. Но аллеманы снова бросились клином, впереди короли, и снова дрогнули римляне. Тогда кесарь обратился к последнему отряду своему, известному в римской рати под названием «Тернистого плота военачальника».

– Архимбальд! – послышалось из одного угла зала.

– Эгго! – раздалось с другой стороны.

«Там предводили сотней ратников исполин-туринг Архимбальд и его племянник Эгго, опытный в ратном обычае римлян. Они опустились на землю на одно колено, прикрылись щитами из дерева липы и стояли тройной оградой щитов, ощетинившись копьями. И снова ринулись вперед аллеманы; щиты задрожали под ударами секир, копья пронзали броню и мужей; длинными рядами ложились мертвые, а над трупами неслась толпа, щит к щиту, грудь против груди, подобно бою быков за плотной оградой. И покинуло аллеманов воинское счастье; они попятились назад, устрашенные множеством умиравших соотечественников. Закатилось солнце, и ратное счастье погибло. Рассыпались отряды, устремляясь к берегу реки, за ними, с ножами и копьями, мчались римляне, что стая псов за оленем; в Рейн прыгала бегущая рать, испуская громкие крики, победители с берега метали копья в гущу мужей и коней, мертвых тел и умиравших витязей. И речные ундины, растопырив когтистые руки, увлекали витязей в глубину, в свои жилища».

Певец умолк; громкие стоны послышались в собрании и только кое-где радостные восклицания, а князь напряженно прислушивался к взрывам горя и радости. Но Фолькмар продолжал, сменив грустные звуки могучей песнью:

«Кесарь подошел к берегу и с улыбкой взглянул на бедствие мужей. Он кликнул своего знаменосца, носившего изображение дракона – красное чудище, сотканное из пурпура, в которое римский бог вложил тайну побед. «Распусти змея над волнами, – сказал он, – и пусть он покажет зубы свои и сверкающее жало гибнущему народу. Пусть высоко поднимется он в воздух к чертогам умерших, и когда они станут воздыматься на облаках, пусть он оскалит зубы; римский змей преградит им путь, и пойдут они назад, дорогой рыб, в мрачную глубину, в обитель Гелы». Но за это глумление отомстил последний витязь, упорно стоявший против римлян – Инго, сын Ингберта, из страны вандалов, царский сын из рода богов. Он ратовал бок о бок с королем Атанарихом, в передних рядах, на страх римлянам. Когда военное счастье изменило ему, Инго отступил со своим отрядом, следовавшим за ним по стезе войны из страны в страну; медленно и гневно, словно ворчащий медведь, отошел он к берегу, где у подножья скалы стояли челноки. Туда собрал он женщин, прорицательниц судеб, кровеутолительниц, и принудил их отплыть, чтобы священные жены избежали меча римлян. И певца заставил он войти в челн, а сам великодушно оградил место отплытия оружием и ратниками. Отвязали веревки, и челноки понеслись по зеленым волнам, под свист римских копий; враги напирали, и с трудом бился отряд в последнем бою у подножья скалы. Вдруг витязь увидел на скале, над своей головой, римского дракона, свирепого змея, – и одним прыжком прорвал он ряды римской стражи, вскочил на скалу, медвежьей хваткой поднял великана-знаменосца и сбросил его со скалы. Бездыханный римлянин упал в волны, а витязь, испустив бранный клич и подняв знамя, бросился в реку. Крик ярости вырвался из груди римлян, и чтобы отомстить на глазах у кесаря за горький позор, убить смельчака, спасти священное знамя – мужи и кони, как безумные, побросались в реку. Но змей и победоносный витязь неслись вниз по пенистому потоку. Еще раз увидел я приподнятую и потрясающую знаменем руку, а затем уже не видел ее. Смущенный кесарь велел искать знамя на обоих берегах реки; два дня спустя один лазутчик нашел далеко внизу по течению, на берегу аллеманов, сломанное древко знамени, но неприятельского змея никто не нашел. Тогда в души мужей, находившихся на берегах Рейна, возвратилось мужество: погибла в потоке тайна побед кесаря, и близились к римской рати карающие беды. Узнав о дурном предзнаменовании, остановились в пути послы каттов, ехавшие предложить союз римскому народу. Могучая рука отомстила победителю за его глумление, но отошел от мира витязь, король Инго».

Певец умолк, склонившись головой к лире; в зале воцарилось безмолвие, будто после похорон; но глаза мужей сверкали, оживились их лица, а более всех лицо чужеземца. Еще когда певец входил в зал, задев при этом одежду Инго, то тот наклонил голову, и не без неудовольствия заметил Вольф, что Инго меньше, чем приличествует воину, обращал внимание на рассказ Фолькмара; увидев это, застольники стали указывать на него и обмениваться насмешливыми речами.

Но когда певец начал повесть о битве из-за знамени, то Инго приподнял голову, розовым светом озарилось лицо его, и так светел и лучезарен был взгляд, брошенный им на певца, что никто не мог отвести от него очей; и золотым сиянием колыхались кудри вокруг восторженного лика Инго.

– Взгляни туда, Фолькмар! – раздался женский, дрожащий от волнения голос, и глаза всех устремились туда, куда указывала рука Ирмгарды.

Певец поднялся и пристально взглянул на чужеземца.

– Духи потока возвратили витязя! – с ужасом вскричал он, но вслед за тем выступил вперед. – Да будет благословен день, когда я узнал тебя, витязь Инго, сын Ингберта, спаситель мой, последний воитель в битве аллеманов!

Гости повскакали со своих мест, зала дрогнула от радостных криков. Певец подошел к Инго, склонился к его руке и воскликнул:

– Живого осязаю я тебя, и никогда еще песни мои не получали такой награды!

Он подвел чужеземца к столу князя, который, с увлажненными глазами поспешил навстречу Инго.

– Благословляю тебя, витязь! Тяжкое бремя спадает сейчас с сердца моего: я знал, что нельзя утаить славу героя. Приветствую в моем доме тебя, старинного гостя! Подайте кресло, юноши, да присоединится князь к сонму благородных мужей моего народа. Вина, подчаший, и за благоденствие царственного витязя, сына богов наших, выпьем римского напитка из римских золотых кубков!