Только для мужчин

Я не из тех, которые сами не знают, чего хотят. Я готов довольствоваться черной от сажи комнатой, где печальные, давно не мытые окна создают ощущение, что я угодил в казарму или в больницу.

Впрочем, после лихорадочных хлопот нашей уборщицы – той самой, что убирала и нашу прежнюю квартиру, – моя комната уже обрела вполне приличный вид. Уборщицу мне прислала Бистра. Не знаю, как расценить этот жест. То ли это запоздалое проявление внимания, то ли обычная разведывательная операция: как я провожу время, какое у меня настроение, бывают ли у меня женщины – Бистра жить не может без подобной информации и скорее откажется от визита к косметичке, чем пропустит какую-нибудь сплетню.

Как я провожу время? В горизонтальном положении. Вытягиваюсь на кровати и гляжу в потолок, который давно, очень давно, возможно, был белым. Это всего лишь гипотеза, ничего больше. Порою в окно, хотя и приглушенный, врывается магнитофонный ор того ублюдка, что живет напротив, – он кичится децибелами, как в былое время люди кичились своими бицепсами. Его ор меня не смущает. Не знаю, смутил бы он меня, будь он даже раз в пять сильнее. Пожалуй, и трубный глас в день Страшного суда меня бы не смутил.

А комната, оказывается, не так уж плоха. Да и окна тоже. Это, правое, надежно прикрывает слепая стена, темная от копоти. А другое, что напротив, совсем заслонила густая листва ореха. И я словно запечатан здесь. Изолирован – следовательно, защищен. Идеальная обстановка для творческого труда. Так что я вытягиваюсь на кровати и всматриваюсь в потолок, который, возможно… Но это всего лишь гипотеза. Когда находишься в этой сумрачной комнате, волей-неволей становишься человечней. Начинаешь входить в положение того типа, который лежал здесь до тебя и, чтобы вырваться из этого морга, решился на отчаянный шаг – жениться на твоей жене.

Люди часто осуждают скуку. Против скуки написаны тысячи обвинительных актов. Но в чем она виновата, эта бесцветная, бесплотная и безмолвная дама, если иных людей начинает одолевать зуд и они ни сесть не могут спокойно на свою задницу, ни искусству скучать не обучились.

Говорят, «дольче фар ниенте». Это наверняка придумал какой-то слюнтяй, для которого безделье сладостно, как конфета. Скука – не сладость и не безделье. Искусство скучать требует серьезного отношения и не признает сюсюканья. Первое, что в этом случае необходимо сделать, – это полностью выключить рубильник и отделить кабель, связующий тебя со всем и со всеми. Приятное и неприятное, желанное и нежеланное, радости и горести – все вдруг остается за пределами твоего «я». Ты остаешься наедине с самим собой, ты имеешь теперь возможность целиком сосредоточить внимание на вещах, не имеющих абсолютно никакого значения. Исследовать географию пятен сырости в углу под потолком; наблюдать за движением мухи, что кружит у белого горного массива – куска брынзы – и внезапно устремляется к окну, чтобы с жужжанием биться и биться о стекло, не понимая, почему воздух, отделяющий ее от внешнего мира, стал таким плотным и непроницаемым; перебирать взглядом серо-голубые цветы на выцветших шторах – покуда не забудешь, с какого цветка начал и до какого дошел.

На территории скуки все одинаково важно и все в одинаковой степени хранит многозначительную бессмысленность: старательное приготовление утреннего бутерброда с маслом и конфитюром, ничтожная процедура намыливания и бритья, заправка постели, чтоб можно было после этого снова вытянуться на кровати, уже заправленной. Связь настоящего с прошлым и будущим оборвана, существует лишь миг настоящего, сам по себе и сам для себя, в течение этого бесконечного мига лезвие бритвы косо скользит по твоей щеке, стаскивая книзу мыльную пену, не вызывая у тебя ненужных вопросов – таких, как, например, «почему?», «для чего?», «до каких же пор?…».

Никаких тебе вопросов и никаких наивных поисков смысла. Искать смысл можно только там, где что-то происходит, где есть движение. А на территории скуки ничто не движется, кроме бритвы. Время растягивается… Миг, который тянется так долго, что ты уже и не помнишь, когда он начался, тебе наплевать, когда он закончится, он так плотно окутывает тебя пустотой, что ты и себя начинаешь воспринимать как пустоту – отрадное ощущение, освобождающее тебя от всяких мыслей и порывов, а уж тем более от нелепых мечтаний о гонораре или, допустим, о какой-нибудь «крошке».

Имя моей «крошки» – госпожа Скука, и я нисколько не намерен ругать ее, как поступают тысячи неблагодарных. На такое способны лишь нытики: они жаждут сильных ощущений, а вот выйти им навстречу у них духу не хватает. Ну ежели тебе жизнь не в жизнь без сильных ощущений, то хвати топором по руке – вот и не придется скучать.

Лично я ничего не жажду, и в особенности сильных ощущений (только этого мне не хватало – сильных ощущений!), мы премило уживаемся с госпожой Скукой. Не могу сказать, что я ее люблю – на ее территории такие слова звучат смехотворно, – однако терплю ее безропотно. А много ли в наши дни найдется людей, способных безропотно терпеть подобную гостью, которая вроде бы случайно забежала к вам в дом, а потом позабыла, что пора уходить.

Конечно, это дремотное состояние, этот сон без сновидений в царстве пустоты может быть расценен и как явление болезненное. Но болезненное – с чьей точки зрения? С точки зрения тех, что мнят себя здоровыми, а на самом деле больны.

Ничего не делать, твердят они, эти больные, – противоестественно. Допустим. А сами-то они что делают? Мы служим обществу, говорят одни, подтверждая это тем, что получают зарплату. Мы творим, заявляют другие, поскольку творчество оплачивается лучше, чем канцелярская работа. Мы печемся о своем духовном росте, говорят третьи, потому что ничем больше не могут похвалиться, и тычут вам в нос собственные добродетели. Вроде того пенсионера, про которого рассказывал Искров. Для них превыше всего мораль, но единственно потому, что они читают ее другим. Словом, с пеной у рта ратуют за самоусовершенствование, на путь которого человечество стало еще в начале нашего летосчисления, точнее, сразу же после того, как распяли Христа. Распяли – и давай самоусовершенствоваться.

И поскольку в Библии сказано: «Не укради!», они громогласно повторяли: «Не укради!» – и потихоньку крали. И поскольку все там же говорится: «Не прелюбодействуй!», они грозили друг другу пальцем, после чего каждый шел спать с женой другого. И поскольку все та же толстая книга повелевает: «Не убий!», они вскоре запретили убийство как частную инициативу, чтобы возвести его в ранг государственной политики. И поскольку у бедняги Иисуса была всего одна рубашка на плечах и он говорил, что скорее верблюд пройдет сквозь игольное ушко, нежели богач попадет в царствие небесное, богачи решили, что им проще простого справиться с его учением, присвоив его, и объявили себя самыми благочестивыми христианами.

Да, те, что мнят себя здоровыми, утверждают, что бездействие аморально. А разве в стремлении удовлетворять свои естественные потребности заключена какая-то мораль? Это и животные делают. Я – тоже, но не проявляю при этом излишней жадности и не ставлю себя в пример другим. И если сейчас моя деятельность сведена до минимума, это вовсе не признак моего нравственного падения – просто у меня теперь нет жены, которая раньше приставала с ножом к горлу: «Дай денег!», и мне совершенно безразлично, деликатесы или же кусок брынзы будут использованы в качестве горючего для моего мотора, польза от которого и для других, и для меня самого равна нулю.

Я не стремлюсь прослыть фанатиком или мизантропом. Я не говорю, что все пекутся только о собственном желудке и что разговоры об общем благе всегда лицемерны. Не утверждаю, что не существует людей, которые в своей жизни строго придерживаются нравственного кодекса. Однако среди своих знакомых я что-то не встречал такого типа. Одни более совестливы, другие – менее, но именно такой тип мне не попадался на глаза. Если попадется, я тут же возьму свои слова обратно и объявлю себя больным, если это вообще кому-нибудь интересно.

Не следует думать, что я только тем и занимаюсь, что лежу на постели. Чтобы в полной мере ощутить прелесть лежания, приходится иногда вставать. Так что я встаю и совершаю небольшую прогулку до коридора, чтобы посмотреть, как все выглядит с противоположной стороны света. Выглядит розовым. Или – голубым. Розовым или голубым – по желанию. Дверь на террасу снабжена цветными стеклами, и цветов только два, а вид открывается на все ту же сумрачную и почти безлюдную улочку.

Маленькая улочка с высокими зданиями. Моя жена всегда учитывала, на юг ли выходят окна, но здесь любое направление северное, потому что дом стоит как в колодце между высокими зданиями, и трудно поверить, чтобы в какое-нибудь из его окон когда-нибудь проникал луч солнца.

А вот орех изумительный. Мне даже начинает казаться, что я не заслуживаю такой роскоши. Эти ветки, ритмично поднимающиеся одна над другой, эта густая, прохладная зелень широких листьев и вся благородная невозмутимость этого растительного существа как будто несовместимы с уродством искалеченных стен и бельем, вывешенным на балконах.

Прогулки ограничиваются верхним этажом, который Жорж любезно объявил моей территорией. Нижний мир с его темной гостиной и с незнакомыми соседями меня не привлекает. Иной раз, преимущественно утром и вечером, оттуда доносятся глухие шумы – стук дверей, звон посуды, – и это все.

После того как я несколько дней пролежал на кровати, меня осеняет героическая мысль – вынуть из чемоданов вещи и разместить их в моем новом жилище. При этом я вдруг обнаруживаю, что моя жена совершила благороднейший жест – сунула мне сахар и кофе. Теперь мне ничего не стоит спуститься вниз и сварить его.

Мужественно преодолев в темноте скользкую лестницу, я пересекаю гостиную и оказываюсь на кухне, дверь которой, похоже, и днем и ночью распахнута. Помещение с плиточным полом довольно просторно, в окно открывается широкий вид на слепую стену соседнего здания. Обстановка и кухонная утварь не поражают изобилием: раковина и четыре тумбочки, на которых стоят электрические плитки. «Твоя напротив двери», – говорил Жорж.

Следую его предписанию, попутно наливаю в принесенную кастрюлю немного воды, ставлю ее на плитку и втыкаю штепсель. В кухне по-прежнему тихо, но что-то как бы давит мне на затылок, и сразу становится понятно, что я здесь не один. На пороге стоит пожилой мужчина, молча следит за моими действиями. Широкие плечи и грузное туловище делают его приземистым, хотя рост у него выше среднего; коротко подстриженные волосы напоминают щетину, лицо изборождено морщинами. Старость, как видно, не первый год борется с этим человеком, но не без трудностей, так как у него самого вид борца. Борца-тяжеловеса, уже, должно быть, вышедшего на пенсию и давно растерявшего свои лавры, но не мускулы. При виде его угрожающей позы можно подумать, что он пришел меня бить.

– Не работает, – произносит он низким, чуть хрипловатым голосом.

Положив руку на круг плитки, я убеждаюсь, что он совершенно холодный.

– Что не работает? Нет контакта?

– Плитка. И никогда не работала.

– Зачем тогда Жорж ее берег?

– Чтобы сохранить территорию.

Незнакомец, продолжая стоять на пороге, смотрит на меня как-то недоверчиво. Может, эта недоверчивость исходит от его глаз – они прищурены, словно их раздражает свет. Тонкие губы плотно сжаты, в их уголках как будто таится усмешка.

– Придется чинить, – бормочу я, выдергивая штепсель.

– Выбросьте ее. – И, чтобы я не истолковал его совет превратно, он добавляет: – Никто на вашу территорию не позарится, не бойтесь.

– Чего мне бояться? Сварить кофе можно и на жестяной крышечке со спиртом.

Он посматривает на меня все так же недоверчиво, словно хочет сказать: «Лжешь». Потом произносит неохотно:

– А, если речь о кофе, то можешь воспользоваться моей плиткой. Она там, дальше.

Я все надеюсь, что он уберется наконец, но он наблюдает за мной еще некоторое время, как будто проверяя, умею ли я пользоваться столь сложным приспособлением – электрической плиткой. Его телеса едва вмещаются в костюм неопределенного серо-лилового цвета – когда видишь на витрине вещи такой безобразной расцветки, невольно удивляешься, кто их станет носить, но, как ни странно, покупатели все же находятся. Верно, костюм куплен готовый: пиджак слишком тесен, его широко распахнутые борта совсем не сходятся на животе Борца, завернутом в клетчатую рубашку, словно младенец в пеленки. Для такой массивной фигуры живот не такой уж большой – какие бывают животы! – но самого Борца он, видно, раздражает – недаром он зверски стянул его военным ремнем.

Только после того, как я поставил кастрюльку и включил штепсель, незнакомец подтягивает обеими руками брюки, которые у него и без того коротки, и делает вид, что уходит. Однако, прежде чем уйти, награждает меня еще одним советом:

– Надо убрать с двери табличку вашего приятеля и прикрепить свою. Без конца звонят. А мы не вахтеры, чтобы открывать и давать объяснения.

– Я упустил из виду. Извините.

– Нечего извиняться, дам здесь нету. И укажите под своей фамилией: «Два звонка», чтобы не беспокоили меня, когда идут к вам.

Сделав последнее указание, Борец снова энергично подтягивает брюки и исчезает во мраке гостиной.

Я пью кофе и думаю с горестным смирением, что от быта никуда не денешься. Затем нахожу визитную карточку – в свое время Бистра заказывала их, чтобы посылать родным и знакомым по случаю Нового года с пожеланием мира и счастья. Насчет мира и счастья – это, конечно, было ее добавление, так же как идея поставить слово «журналист» под моей фамилией, потому что «Антон Павлов, журналист» звучит солидно, а просто «Антон Павлов» совсем не звучит.

Нахожу, стало быть, карточку, подпись на которой звучит солидно, добавляю снизу от руки «Два звонка» и снова спускаюсь вниз.

В стороне от двери прибиты гвоздиками четыре визитные карточки. Самая верхняя предельно лаконична: «Борис Несторов». Если судить по скупой информации, полученной от Жоржа, это, должно быть. Борец. Следующая по порядку принадлежит самому Жоржу. Я ее снимаю, ржавым гвоздиком прикрепляю свою. Читаю дальше: «Владимир Илиев, инженер» и «Радко Димов» – без пояснения.

Не успев войти обратно в квартиру, я слышу позади себя:

– Антон!

Нет нужды и оглядываться, чтобы узнать, что это – Янков, мой непосредственный начальник.

– Еле нашел тебя, хорошо, что ты оставил свой новый адрес. В сущности, я затем и ищу тебя, в связи с новым адресом.

– Да при чем тут адрес? – спрашиваю я, невольно подозревая, что и этот собирается предложить мне поменяться квартирами.

– Я тебе объясню. Здесь будем говорить?

– Что ж, заходи. Только у меня не совсем подходящая обстановка для приема гостей…

Я сопровождаю его наверх, к своим покоям, необходимыми предупреждающими возгласами, и мы без особых злоключений достигаем комнаты с видом на орех. Янков даже ореха не замечает. Это, пожалуй, единственное, чего он не замечает.

– Живешь ты не в люксе, но твоя квартира для меня настоящая находка. Хорошо, что ты оставил адрес.

Одет он с элегантной небрежностью. Я бы сказал, с голубой небрежностью, ибо смотрю на него сквозь стекло двери, ведущей на террасу. Куртка, штаны, рубашка – все голубое, притом интенсивного голубого цвета в отличие от его водянисто-голубых глаз.

Прежде в редакции только я один ходил в джинсах, что вызывало недовольные гримасы у Янкова, – это расценивалось как недостаточно уважительное отношение к рабочему месту. Благодаря этим гримасам мой ковбойский шик приобретал какой-то смысл. Стоит ли как-то особенно одеваться, если это никого не шокирует? Теперь, когда джинсы стали банальностью, Янков сам их напялил. У него все начинается с вопроса: а что скажут люди? И самый лучший способ добиться того, чтобы они ничего не говорили, – ничем особенно не выделяться.

– Задумал я, Антон, написать серию коротких интервью на тему: «Как я встретил Девятое сентября»…

Мой шеф – настоящий чемпион по части оригинальных идей такого рода: обычно они его осеняют, когда он ворошит подшивки старых газет! «Ты не представляешь, сколько новых идей лежит в толще этих подшивок – они сами ждут, чтобы их кто-нибудь раскопал!…»

– Все бы неплохо, – продолжает он. – Только какие могут быть интервью, когда все живое в отпуске? Пока что я обнаружил только троих, но и те в основном мелкая сошка.

– Чем я-то могу помочь? Знаешь же, что меня на работе нет.

– Да не стану я нарушать твой отдых, не беспокойся. Но тут, в этом доме, у тебя есть двое соседей, которые мне во как нужны. Ты только поговори с ними.

– А почему сам не поговоришь?

– Ничего не получается. Послал им письма – ни ответа, ни привета. Самолично являюсь к ним, застаю дома одного, а он взял да прогнал меня.

– Такой верзила?

– Именно. Несторов.

– Так он и меня прогонит.

– С какой стати, ты же тут живешь. Вы как-никак соседи, у вас отношения другие.

– Никаких.

– Ты все-таки попробуй, а? Для меня это очень важно. Один из них – бывший партизан, другой – политзаключенный… Не бог весть что, но пригодятся.

Этот Янков пристанет как банный лист, так просто от него не отделаешься.

– Не в службу, а в дружбу, слышишь?

– Ладно, – бросил я в ответ. – Попробую. Ради дружбы.

Он мельком взглянул на меня – убедиться, что я не шучу. Потом его взгляд метнулся в сторону, словно ожегшись, и пробежал по стенам и потолку.

– Почему бы тебе не освежить стены? – спросил Янков.

– Сейчас я отдыхаю.

– Я думал, ты пишешь роман.

– Какой еще роман! Отдыхаю, только и всего.

Пишешь роман, говорит. В этом городе ничего не скроешь и нигде не скрыться. Даже если забьешься к чертям в такую вот нору, огороженную ореховыми деревьями и глухими обшарпанными стенами, все равно тебя обнаружит какой-нибудь нахал.

Роман, говорит, пишешь. Никакого романа. Напасть какая-то. И даже не это: напасть предполагает драматизм – что-то стряслось, тебя постигло несчастье и тому подобное. В моем случае никакого драматизма нет. Раз я сам удавился, какой может быть драматизм.

И что меня толкнуло взяться за этот роман! Жажда денег? О деньгах я не думал. А после того, как Бистра перестала сидеть у меня на шее, я о них и не вспоминаю. Может, хотел принести пользу? Такое мне и в голову не приходило. Скорее всего, мне хотелось за что-то ухватиться, чтобы удержаться на поверхности, чтобы показать себе и другим: даже если я попал в катастрофу, это не значит, что я погиб. Жертв нет.

И нет, и есть. Я не подозревал, что мне так дорога эта рукопись. Наверное, я все же хотел с ее помощью самоутвердиться, изображая гримасы. Кто-то заявляет: мыслю – следовательно, существую. А я хотел добавить: задыхаюсь – следовательно, живу. Ну и задыхайся, кто тебе мешает, только зачем об этом оповещать весь свет?

Опросите сто человек, чего они хотят от жизни, – вы не получите ста различных ответов. Ответы будут схожи, как пальцы вашей руки. Опросите миллион человек – вариантов окажется столько же. Успех, слава, деньги, любовь, удовольствия – много слов и всего лишь три-четыре понятия, к которым какой-нибудь умник обязательно добавит нечто альтруистическое: быть полезным людям и т. д. и т. п.

Значит, к этому сводятся разновидности, человеческих радостей. Тогда решительно по всем пунктам мне – мат! Какое имеет значение, что меня больше всего прельщает в жизни, если я кругом в проигрыше? Разумеется, последует совет: начинай новую игру. Да только не всякая игра приносит удовлетворение. Стоит понять, что все в мире суета сует, по словам мудреца, как тобой овладевают самые гадостные чувства. Начинать новую игру? Начинайте. Но без меня.

Интересно, что, пока я строгал обычные литературные поделки, все было нормально: их принимали. Меня не осыпали похвалами, но платили. В интеллектуальном меню общества поделки необходимы, а мои хотя и были довольно серыми, но в пределах допустимого. Серое принимается публикой охотнее всего: может, оно не бог весть как интересно, зато не таит в себе никаких опасностей. Ибо тихая, безветренная погода всегда предпочтительней ветреной, которая неизвестно что сулит – солнце или бурю.

В общем, до некоторых пор все шло нормально, и мне в голову не приходило, что это «нормально» вечно продолжаться не может по той простой причине, что всему приходит конец. Так что к удару, который меня настиг, я не был подготовлен. И пока я пытался прийти в себя, меня ошеломил второй удар. После чего – для разнообразия – обрушился и третий.

Что ж, быть может, «удары» – слишком громкое слово. Возможно, это были лишь легкие щелчки. Если от них у меня немного закружилась голова, то, вероятно, это произошло из-за отсутствия иммунитета: слишком уж легко и, спокойно катилось все до сих пор. Если бы жизнь оглоушивала меня чаще и в более раннем возрасте, то, возможно, я не обратил бы внимания на случившееся (достаточно отупеть до необходимой стадии, и тогда уже перестаешь обращать внимание и на щелчки, и на удары).

Но я все ж не склонен драматизировать события, хотя бы потому, что, если я чем-то по-настоящему взбешен, я готов рвать на себе волосы. В этот раз клочья волос не летели. И вообще ничего особенного не случилось – разве что вот пришлось выйти из игры. Совсем как во время автомобильных гонок на шоссейных дорогах в субботний день. Как врежешься в придорожное дерево – уцелеть, может, и уцелеешь… но интерес к дальнейшему участию в гонках у тебя пропадает. Пусть-ка другие порезвятся. Их дело. Для тебя гонки кончились.

Так что я отключился. Это со мной случается не впервой. Только на этот раз отключился я напрочь и пошел на это без долгих размышлений и прикидок. Может, поэтому и принял самое верное решение.

– Я, пожалуй, засиделась? – говорит госпожа Скука.

– Не волнуйтесь, – отвечаю я. – Чувствуйте себя как дома.

Три удара, да… ничего удивительного, удары обычно следуют сериями, что не всегда является признаком успеха. Между первым и вторым, так же как между вторым и третьим, моя голова не могла выдать ни одной мало-мальски стоящей мысли – просто времени не было, поскольку я не очень быстро соображаю. И лишь после третьего я вдруг вспомнил старого своего друга Петко, который обычно после третьей рюмки водки любил порассуждать:

– Сколько книг написано различными мудрецами на тему «Как добиться успеха в жизни». Но почему же никто из этих мудрых мудрецов не напишет книгу на другую тему – «Что делать, если мы не добились успеха»? У такого чтива, верно, нашлось бы побольше читателей…

– Эту тему они оставили для тебя.

– Выходит, так, если никому больше это не по плечу А подобное сочинение и в самом деле может написать лишь такой человек, как я. Достаточно опытный неудачник – полная голова идей.

– Ну и напиши!

– Напишу. Дай только ухватиться за путеводную нить.

Однако вместо того, чтобы написать, он куда-то пропал. Интересная тема до сих пор остается неиспользованной: не иначе как оставлена мне в наследство.

Все началось, наверное, с той истории. Обычная редакционная история, а уж глупая – дальше некуда. В тот день я был дежурным по номеру, из номера выпала какая-то статья, надо было заменить ее другой. Главного не было на месте, вот я и позвонил по телефону заместителю; тот спросил, какие материалы у нас есть в загоне, я ему перечислил, а он мне в ответ: пусти это или пусти то – словом, пусти, что больше подходит по размеру, а раз «это» не подходит, я и дал «то».

Вот в чем заключалась та история или, во всяком случае, первая ее часть. Оказалось, что я дал в номер материал, который неделю назад был задержан Главным для тщательной проверки – из-за подобных непроверенных сигналов о непорядках бывают горы неприятностей. Так что на другой день, как только я пришел в редакцию, меня вызвали к шефу.

Он был взбешен. Когда он мечется, фыркает, ничего опасного нет, но если стоит перед тобой в таком вот оцепенении – значит, взбешен.

– Эту корреспонденцию – «Безответственность» – ты пустил?

Я подтвердил.

– Значит, безответственность вдвойне, – мрачно кивает он. – С одной стороны – корреспондента, а с другой – твоя.

Я молчал. В подобных случаях всегда лучше промолчать.

– Этот материал я лично задержал, – сказал Главный, свирепо подчеркнув слово «лично».

– Этого мне не сказали. Материал был набран.

– Внизу, в типографии, лежит целый вагон набранных материалов! И наших, и иностранных – кулинарные рецепты, советы по опрыскиванию винограда… Ну что тебе стоило пустить какой-нибудь кулинарный рецепт. В кулинарных рецептах по крайней мере не бывает клеветы.

Я снова промолчал.

– Тебе неизвестно, что давать такой материал без моего разрешения ты не имеешь права?

– Вы были на пленуме…

– А ты что, новичок в редакции? Не знаешь, какие материалы пускать с легким сердцем, а какие требуют осторожного обращения? Почему ты ухватился именно за эту корреспонденцию?