Тайна затворника Камподиоса

– А что мне полагается, если ты не угадаешь?

– За каждый неверный ответ ты получишь от меня золотой дублон. А за правильный я имею дублон с тебя.

Витус криво улыбнулся.

– Ты, оказывается, богатый человек. У меня, к примеру, даже медяка при себе нету. Впрочем, это тебе уже известно.

Магистр расхохотался от души:

– Я так же беден, как и ты! Но, может быть, мы не до скончания века просидим в этой тюрьме. Ты еще вот что себе представь: ты на свободе, зато по уши в долгах. Хорошо бы тебе было?

Витус тоже невольно рассмеялся.

– И так плохо, и этак не хорошо! Ладно, начали!

Он обнаружил в противоположном конце камеры, над головами Феликса и Аманда, выцарапанную чем-то острым надпись:

16 августа anno 1575.

Прикинул, на каком месте стоит этот камень.

– Что нацарапано на стене напротив, в пятнадцатом ряду снизу на одиннадцатом камне справа?

Лицо магистра, частично прикрытое повязкой, замерло. Он сконцентрировался, а потом выдал:

– Это легко. Там написано «16 августа anno 1575». Но если ты приглядишься повнимательнее, то увидишь, что перед этим еще кое-что есть, а именно предлог in.

– Правильно, но почему ты назвал эту задачу легкой?

– Это тот самый день, в который я нашел убежище в этом благодатном приюте заблудших душ. Я и приписал это «в» к дате. Тогда я в камере был совсем один. Три или четыре недели я был прикован цепью к месту, где сейчас сидишь ты. А потом мне повезло: Нуну обманули на базаре в Порто-Мария, когда он покупал полсвиньи, и я дал ему хороший юридический совет. Он решил как-то отблагодарить меня и освободил от оков.

Магистр отогнал муху, пытавшуюся залезть под повязку.

– Для начала я решил установить контакт с другими заключенными. Я обстучал все стены в надежде, что мне ответят. И мне ответили... Это Нуну, поймавший меня за простукиванием стен, дал мне увесистую затрещину. Ну, как бы там ни было, оказалось, что этот камень сидит в стене непрочно. Если знаешь об этом, вытащить его легко.

Муха оказалась назойливой. Маленькому магистру пришлось еще раз прогнать ее, после чего его голос зазвучал почти торжественно:

– Я объявил для себя этот камень почти судьбоносным. Он для меня символ того, что у всякого предмета две стороны. Поэтому я и выцарапал на его внутренней стороне дату, когда меня бросили сюда.

– А дальше? – не совсем понял его мысль Витус.

– А на обратной стороне я когда-нибудь нацарапаю дату, когда меня выпустили, поставив перед этим предлог – ex. Таким образом будущие узники узнают, что в тюрьму не только попадают, но из нее, бывает, и выходят.

– Надеюсь, этот камень принесет тебе счастье.

– Поглядим. А теперь давай продолжим. Мне самому интересно, в каком состоянии моя зрительная память.

– Левая стена, третий ряд кладки сверху, четвертый камень слева.

– Mors non curat mukera. Латинская пословица, которая переводится примерно так: «Смерть деньгами не предотвратишь».

Некоторое время они продолжали эту игру. И всякий раз магистр Гарсия находил правильный ответ. В конце концов он с довольным видом откинулся назад:

– Видишь, память моя меня не подводит. Ты мне должен семнадцать золотых дублонов. Когда-нибудь в будущем расплатишься со мной...

Дни проходили с удручающей монотонностью. Каждое утро Витус процарапывал черточку на полу: на сегодняшний день их уже сорок три. Сорок три дня ожидания, надежды, обид и ругани...

И сорок три ночи...

Ночи одиночества, тоски и отчаянья. Часы тьмы, когда слышатся только храп спящих, приглушенный кашель и шепот Аманда и Феликса.

Он навсегда запомнил ночь, когда их любовный шепот прервал стук в дверь. Затем кто-то несколько раз пытался всунуть ключ в дверной замок. Шепот мгновенно стих, и у Витуса было такое ощущение, будто страх заполнил всю камеру. Наконец, шаги удалились по коридору.

Витус почесал спину, используя для этого черенок ложки, которым процарапывал риски на камне пола.

С ним-то что будет? Никто ему не говорит, за что он тут сидит. Никуда его не вызывали. О нем словно забыли. Вроде бы никакого Витуса из Камподиоса не было и нет.

Тягостное бытие действовало на нервы и магистру. Все заключенные давно и досконально изучили все привычки и особенности остальных сокамерников. Витус знал, как каждый из них ест-пьет, как спит, как разговаривает, смеется, ругается, плачет, молится. Даже то, как кто их них справляет нужду. Не потому, что он этим интересовался, а потому, что сидел так близко, что не видеть этого не мог. Особые неудобства это вызывало у Аманда и Феликса, поэтому Витус всякий раз подчеркнуто отворачивался. Но то, чего не видели его глаза, с особой чувствительностью воспринимали обоняние и слух.

За это время он успел подружиться с маленьким ученым...

Витус снова бросил взгляд на сорок три черточки у своих ног. Цепь зазвенела. Он безучастно раздавил клопа, который переползал его колено. Мог бы и не делать этого, потому что клопов в камере не счесть, их сотни, если не тысячи – они везде и всюду. В первые дни он ожесточенно почесывался после их укусов, но со временем это перестало его так сильно раздражать. Витус не без интереса отметил, что его тело почти не реагирует на эти укусы: как и во многих сходных ситуациях, начал срабатывать эффект привыкания.

Потом, в разгар лета, в камере появилось великое множество мух. И с каждым днем их становилось все больше. Наконец, их стало столько, что в камере стоял постоянный гул. Мухи, правда, не такие кусачие, как клопы, но они омерзительны по-своему: их словно какая-то невидимая сила тащила к дыре с фекалиями, которую они обсиживали, погружая в испражнения свои хоботки, а потом подлетали к лежащим у стен людям и садились им на руки или прямо на лицо. Поначалу узники с ними сражались, но потом сдались. Этой погани много, и уворачиваться она умеет.

И сегодня они гудели с утра, как пчелы в улье, но никто не обращал на них особого внимания. Каждый мысленно был на воле, где столько дел...

Витус видел, как в руке Аманда то появлялся, то исчезал кусок хлеба. Всякий раз, когда ломоть исчезал, Феликс доставал его из-под своей рубахи. И хотя Витус не упускал ни единого его движения, он никак не мог заметить, как ломоть туда попадает.

– Слушай, как у тебя это выходит? – спросил он.

Аманд игриво вытянул губы в трубочку и прищелкнул языком:

– Тю-тю-тю, так я тебе и объяснил! Считай, что это колдовство.

– К чему наводить тень на плетень?

– Ладно, смотри – может, и догадаешься, – примирительно улыбнулся фокусник. – Кто владеет разными трюками, никогда не раскроет, как они у него получаются. Волшебники и чудодеи с того и живут, что зрители не соображают, как и что у них получается.

– Ну да, а поскольку они никому своих секретов не выдают, кто-то из самых нетерпеливых и неуемно-любопытных, а то и завистливых может и впрямь решить, что тут не обошлось без колдовства, – вмешался в разговор магистр Гарсия.

– Если вдуматься, как раз в этом нас и обвиняют, – кивнул Феликс. Это был один из тех редких случаев, когда и он вступил в разговор. – Но надо быть последним дураком, чтобы всерьез подумать, будто не обошлось без темных сил, если за пазухой у кого-то пропадает сухарь.

– Я не из этих дураков, – согласился магистр. – Но вот за святую инквизицию не поручусь.

– Давайте, ребята, не будем спорить, – Аманд театрально поднял руки и развел их. – Витус, я с удовольствием показал бы тебе, в чем тут хитрость. Каждый может убедиться, что это никакого отношения к колдовству не имеет. К сожалению, у меня ничего не получится.

– Почему это?

Аманд некоторое время не произносил ни слова. Ему явно нравилось быть в центре всеобщего внимания.

– Валяй, выкладывай, – не отставал от него магистр.

– Ну, ладно. Я долгое время жонглировал шариками, этот номер зрители всегда очень хорошо принимали. – Аманд в который раз полез Феликсу за пазуху и достал, в который уже раз, оттуда кусок сухого хлеба. – Нужно упражняться день за днем, чтобы сохранить необходимую ловкость. Я под конец жонглировал пятью шариками одновременно. Жаль, что не могу показать вам этого.

Магистр недоверчиво заморгал, а потом заметил не без ехидства:

– А я умел жонглировать даже семью шариками. И мне тоже обидно, что я вам не могу этого показать!

– Ах, ты мне не веришь, подлый ты человек? – разгорячился Аманд. Он толкнул Феликса в бок. – Сделай что-нибудь! Ну, сделай же!

– Спокойствие! – воскликнул Витус, которому пришла в голову неплохая мысль. – Ты утверждаешь, будто умел жонглировать пятью шариками?

– Это такая же правда, как и то, что ты видишь меня сидящим перед тобой! – обиженно ответил Аманд.

И тогда Витус объяснил ему свою идею.

Две недели спустя Витус проснулся очень рано утром. Протерев глаза, он убедился в том, что сумерки только-только рассеиваются. Его взгляд упал на пять шариков из хлеба, лежавших на полу между ним и магистром. После успешного представления Аманда не проходило дня, чтобы кто-то из заключенных не пробовал повторить этот фокус. К удивлению Витуса, самым ловким оказался магистр.

Однако, как и все новое, со временем и жонглирование потеряло свою прелесть. Скука снова начала овладевать всеми. Витус решил, что пришло время довериться другу. Он потянул того за рукав.

– Эй, магистр!

Маленький человечек сладко спал, причмокивая губами во сне, и с большим трудом пришел в себя. Он еще долго зевал во весь рот.

– Что стряслось, Витус? Не вижу причины будить меня в такую рань. Разве что пробил час Страшного суда?

– Я все обдумал и хочу рассказать тебе все, что знаю о себе.

– О, извини, друг. Излагай, я весь внимание.

И Витус начал свою повесть. До предела понизив голос, он рассказывал о своей жизни в монастыре, о Гаудеке, Томасе, Куллусе и обо многих других монахах, об учебе и о том, что преподобный отец Гардинус был для него все равно что родным отцом. Он рассказал, как терпеливо отец Томас знакомил его со сложностями хирургии и объяснял, как применять лечебные травы. О том, как с годами его знания становились все более обширными.

Магистр оказался благодарным слушателем. Он прерывал Витуса крайне редко и лишь для того, чтобы уточнить что-то непонятное для себя.

– Выходит, все в монастыре было замечательно, – заметил он. – Тогда почему же ты ушел из Камподиоса?

– Не все было так радужно. Именно в последние месяцы тамошняя жизнь начала все больше и больше тяготить меня, хотя, будучи одним из pueri oblati, я пользовался большими привилегиями по сравнению с монахами.

– А разве монахи не свободны?

– Ну, в каком-то смысле нет. Большинство из них, единожды приняв монашество, остаются монахами до самой смерти. Это жизнь, полная ограничений. Один день до боли напоминает другой, смеяться запрещается, молчание вменяется в обязанность. Все, что ни делается, делается весьма серьезно. Взгляд должен быть обращен долу, руки – всегда скрыты под рукавами рясы, разве что ты молишься или выполняешь какой-либо особый вид работы.

Магистр хмыкнул, а Витус продолжал:

– Тридцать, сорок, а то и все пятьдесят лет только и делать, что молиться, помалкивать да заниматься самобичеванием, сидя за монастырскими стенами, – это не для меня.

– Понимаю. И поэтому ты в один прекрасный день взял да удрал.

– Вовсе нет. Я покинул монастырь с благословения аббата Гардинуса, который, умирая, советовал мне узнать, кто я и откуда родом, – Витус рассказал магистру, как отец-настоятель объяснил ему смысл вышитых на куске ткани символов, упомянул о зашитых под подкладку золотых эскудо, о кожаном коробе со спрятанной в нем книгой «De morbis» и о том, что он видел и с чем столкнулся по пути к побережью. Завершил он свой рассказ злосчастной встречей с карликом.

– Этот аббат Гардинус был, похоже, большого ума человек. Возможно, не все, что он сказал тебе о гербе и других вышитых знаках, истинно, но вероятность этого велика. Я лично тоже полагаю, что тебе нужно отправиться в Англию, если тебя, конечно, когда-нибудь выпустят отсюда. Надеюсь, к этому времени я смогу быть рядом с тобой, – он улыбнулся. – Как-никак ты задолжал мне порядочную сумму.

Он прищурился:

– Между прочим, коротышку этого я в какой-то мере могу понять. Ну, посуди сам: на что этому гному жить, если он не будет воровать? Нетерпимость нашего общества – вот что толкает его на этот путь.

– Ты что, оправдываешь его?

– Не то чтобы в полном смысле слова... Если подойти с чисто правовой точки зрения, за ним целый список преступлений: нанесение увечий, воровство, грабеж – это только для начала. Однако признай и то, что такому уроду, как он, особенно тяжело живется в этом мире. Работы ему никто не даст, да и ласки ждать не от кого. Никто него всерьез не принимает. Положа руку на сердце, ответь: разве ты сам вел себя с ним, как с равным?

– Честно говоря, нет. Я был ошеломлен его внешним видом. Эти маленькие колючие глазки, этот рыбий ротик... И потом этот ужасный горб! – Витус нарисовал в воздухе его размеры. – Я на него в обиде не столько за то, что он обокрал меня. Куда хуже, что по его вине я попал в руки инквизиции. Иногда мне кажется, встреть я его в неподходящий момент – убил бы.

– Не говори подобных вещей! – магистр Гарсия даже руки воздел к небу. – Это мне напоминает разговоры о справедливости, основанной на принципе «кровь за кровь». Мы в нашей стране этого насмотрелись. Полагаю, со временем выяснится вот что: скорее всего, этот карлик донес на тебя в инквизицию, обвинив в ереси. И вдобавок дал еще этим господам один или два золотых эскудо, объяснив, что нашел их у тебя в кармане. Остальные он, конечно, присвоил. Допускаю, что он намекнул, будто у тебя куда больше золота закопано в другом месте. Это как гарантия того, что бы они тебя отсюда подольше не выпускали, потому что всем известно – инквизиция будет мучить заключенного до тех пор, пока не выжмет из него последнюю пылинку золота! Преподлый, скажу я тебе, план, если только все так и было. Будем, однако, надеяться, что тебя вскорости выпустят, – он кивнул головой в сторону двери камеры.

И она, словно по волшебству, открылась.

Хромая, в камеру ввалился Нуну и сразу вызверился на них:

– А ну, преступники, собирайтесь на допрос!

Он схватил тщедушного магистра за шиворот, и не успел тот оглянуться, как оказался в коридоре. Лишь там бедный магистр вздумал сопротивляться этому чудищу: застучал ногами и замахал руками, как насекомое, которое шевелит всеми своими конечностями, когда его берут поперек туловища. Но сопротивление оказалось тщетным.

– Отпустите его! – закричал Витус. – Слышите, отпустите его!

– Не волнуйся за меня! – сдавленным голосом крикнул магистр ему в ответ. – Худое споро не сорвешь скоро!

Дверь с лязгом закрылась.

Тому, кого отдавали под суд, ни на что хорошее рассчитывать не приходилось. Наименьшим злом можно было считать сам допрос, так называемое «интеррогацио»: в течение нескольких часов человека хитроумно запутывали все больше и больше, утверждая о нем все, что на ум придет, и допуская, как возможные события, немыслимый вздор и несусветицу. Если инквизитору ничего не удавалось доказать, это можно было считать редкостным счастьем. Но и тогда подсудимый мог быть наказан: например, ему самому, членам его семьи, а также ближайшим родственникам воспрещалось сейчас и в обозримом будущем занимать государственные или судебные должности. А если ересь была «доказана», лучше было признать за собой вину и от ереси этой отречься. Но даже после этого подсудимый не мог быть уверенным, что все обойдется! Ибо если церковь считала, что дом или земельный участок обвиняемого представляют для нее интерес, его приговаривали к смерти или пожизненному тюремному заключению, чтобы завладеть его добром. Правда, и тут случались исключения. Если жертва принадлежала к богатой и влиятельной семье, иногда было выгоднее отпустить узника за соответствующую мзду. В конце концов грешника со временем можно арестовать вновь.

Но самое ужасное, что грозило узнику, – это пытки. К ним прибегали всякий раз, когда он упрямо отказывался признать свою вину. Этому признанию придавалось тем большее значение, что именно оно служило основой для обвинительного приговора. Признание служило доказательством. Не будь его, нечем было обосновывать обвинительный приговор. Поэтому многочасовые допросы тщательнейшим образом протоколировались церковниками. Записи эти должны были послужить материалом для будущих судебных процессов. И все это для того, чтобы добиться единственной цели – вырвать под пытками признание! «Да! – должен был, в конце концов, вскричать подсудимый. – Я еретик! Да, я грешен! Да, я вступил в союз с сатаной!..»

Что мучители намерены сделать с магистром Гарсия?

Время тянулось неимоверно долго. Никто не мог бы сказать точно, сколько времени им пришлось ждать, но вот дверь камеры вновь со скрежетом отворилась. На пороге появилась тщедушная фигура магистра. Шатаясь, он сделал несколько шагов – и рухнул посреди камеры на каменный пол. Несчастный дрожал всем телом.

– Это магистр! – испуганно воскликнул Аманд.

Дверь камеры вновь захлопнулась.

– А ну, тихо там! – Витус первым пришел в себя. Подозвал Давида с Хабакуком. – Положите его на спину и подтащите его поближе ко мне, чтобы я мог до него дотянуться.

Когда они присмотрелись к лицу ученого, у них перехватило дыхание. От переносицы до корней волос на лбу его тянулась рана – ожог, как клеймо, в форме креста.

Витус взял руку магистра, нащупал пульс – он был сильным, но прерывистым. Дурной знак. Затем осмотрел рану.

– На лбу она очень глубокая, – подытожил он. – Кое-где даже зияет лобная кость. Боль он испытал страшную. Почему они решили прежде всего изуродовать его?

– Потому что за моей лобной костью скрываются неугодные им мысли, – прошептал магистр Гарсия и криво усмехнулся. Свидетелям этого короткого разговора было не до улыбок.

– С этого момента я запрещаю тебе говорить, – решительно произнес Витус.

– Разговор как-никак отвлекает от боли.

– Ты врач или что-то в этом роде? – спросил Давид, вопреки своему имени самый рослый из братьев.

– Врач – это чересчур громко сказано. Но я знаю, как надо обращаться с магистром в его нынешнем состоянии.

– Что тебе сейчас необходимо?

Витус немного поразмыслил.

– Мне требуются лекарственные травы, жаропонижающие средства, материал для перевязки, свежая вода, прибор с горелкой, древесный уголь и еще много чего. А зачем тебе все это знать?

– А в какую сумму это, по-твоему, может обойтись?

– Понятия не имею. А если бы и знал, нам все равно этого не заполучить.

– Это как сказать... – Хабакук обменялся быстрым взглядом с Давидом. Тот в знак согласия опустил веки. Потом оба вопросительно посмотрели на Соломона. Все трое о чем-то быстро заговорили. И довольно быстро пришли к общему мнению.

– Извините нас! Мы скоро... – вежливо проговорил Хабакук.

Минуты две спустя он протянул Витусу монету в одну восьмую реала.

– Но где вы ее взяли? – вырвалось у юноши. Однако он тут же овладел собой. – Э-э... большое спасибо! Не знаю, что и сказать...

– Я думаю, сейчас самое время позвать Нуну. За деньги он готов достать что угодно... – мягко предложил Хабакук.

Некоторое время спустя хромой пришел.

– Чего вам? – проворчал он. – Жратву я вам уже приносил. – Он избегал смотреть в сторону магистра.

– Я хотел бы попросить вас принести нам лекарства, – вежливо сказал Витус. – Надо без промедлений помочь магистру Гарсия.

Нуну стоял посреди камеры, подбоченясь:

– Помощь заключенным оказывать запрещено. Разве что... с разрешения самого инквизитора!

Витус протянул ему монету.

– Это другое дело, – надсмотрщик поднял монету, чтобы лучше ее разглядеть. А потом сделал то, чего никто от него не ожидал: попробовал ее на зуб.

Они переглянулись, не веря глазам своим. А потом рассмеялись, сначала тихонько, толкая друг друга в бок, а потом уже, не стесняясь, начали покатываться от хохота.

– Pecunia non olet! – прошептал магистр.

Это понял один Витус и прыснул.

– А ну заткнитесь вы, свиньи! – колосс не понимал, над чем они смеются, но сообразил, что это связано с ним. Но самое важное Витус теперь знал.

– Для начала мне потребуется перо и лист бумаги, чтобы написать, что нужно. Городской аптекарь читать, конечно, умеет. И подберет все, о чем мы просим. А ты все эти снадобья и бинты принесешь сюда. Тогда посмотрим.

– И только-то? – скривил рот в ухмылке Нуну.

– Еще ты должен освободить меня от этого кольца в полу, а то я не смогу заняться больным.

– Это запрещено!

– Тогда все отменяется, отдавай монету обратно!

По лицу Нуну было видно, что он мучительно ищет выход. Денежку заполучить, конечно, хочется, но долг, долг!.. Победила жадность.

– Ну-ну, если по-другому ничего не выйдет, я тебя раскую. Только на время!

– Конечно, – согласился Витус.

На другой день Витус приступил к детальному осмотру магистра. Он был по-прежнему прикован к цепи, но мог вставать, делать несколько шагов в любую сторону и все проверить и пощупать, как говорится, собственными руками.

Магистр страдал от боли, но упорно просил, чтобы ему объясняли каждый шаг, предпринятый лекарем. Может быть, это отвлекало его от тягостных мыслей.

– Что это? – спросил он, когда Витус бросил в кипящую воду пригоршню семян.

– Льняное семя.

Магистр открыл рот, чтобы задать следующий вопрос, однако Витус опередил его:

– Брось ты эти расспросы, магистр! Лучше тебе говорить поменьше! Я постараюсь объяснить, что к чему: рана у тебя на лбу – это сильнейший ожог. Иными словами, рана, в которой очень много жара. А жар, вызванный огнем, всегда таит в себе большую опасность. Из учения Галена о четырех соках следует, что жар лучше всего подавлять веществом, обладающим противоположным воздействием, в данном случае льняным семенем, потому что лен сам по себе представляет элемент тепла, но мягкого. Надо кипятить его в воде, а затем смочить полученной жидкостью платок. Этот платок следует положить на пышущую жаром рану, после чего лен вытянет из нее все ядовитые вещества и тем самым снимет жар.

– Звучит недурно, – кивнул больной. – Надеюсь, таким же окажется и воздействие компрессов, – и Витус с помощью Хабакука занялся израненным лицом магистра.

Семнадцать часов спустя, на рассвете другого дня, Витуса разбудил магистр.

– Мне кажется, дела идут на лад! – бодро воскликнул он.

– Надеюсь, ты не преувеличиваешь, – обрадовался Витус. Он взял больного за запястье. Некоторое время сосредоточенно молчал. Потом ощупал подмышки больного. Помрачнел. – Пульс у тебя учащенный, подмышки горячие. Боюсь, у тебя начинается жар.

– Но рана больше не болит так сильно.

– Это хорошо. Однако температуру надо сбить, не то ты очень ослабеешь.

– Делай все, что считаешь нужным. Кстати: мне до сих пор запрещено разговаривать?

– Ты все равно никаких правил не придерживаешься, – Витус слабо улыбнулся. – Вот, проглоти-ка сперва это!

– А что это такое?

– Успокоительная микстура, которая одновременно понижает температуру. Пока она подействует, можешь рассказать мне обо всем, что тебе довелось пережить.

Магистр выпил, зажмурил глаза, а потом ответил:

– Их не устраивает моя вера.

– Если это все, у них нет никакого права подвергать тебя таким зверским пыткам.

– Фу ты, ну ты! Право? Они называют правом только то, что их устраивает!

Магистр прикоснулся кончиками пальцев к ране, но тут все же отдернул их, испытав приступ пульсирующей боли.

– Пытки узаконены с тех пор, как его святейшество папа Иннокентий IV признал правомочность их применения. – Он произнес слова «его святейшество», будто сплюнул. – Это произошло в 1252 году, в самый черный день, с тех пор как Дева Мария подарила Господу Его Сына Единородного. Иннокентий, дьявол в облике человеческом, не только содержал на службе соглядатаев и шпионов, он даже заставлял судейских, которые вели следствие, выступать в роли священников-исповедников, чтобы из добровольных признаний несчастных свить веревку на их же шею. Но знаешь, Витус, что в этой истории самое страшное?

– Что?

– А то, что за триста лет ничего не изменилось.

– Да, мне уже приходилось слышать об этом – о пытках и разного рода истязаниях, которые церковь не только попускает, но и применяет сама. Слухи о том доходили и до Камподиоса, – Витус помолчал и продолжил: – Я не понимаю только одного: зачем церкви столько жертв? И почему они словно помешались на том, что, если человек не нищенствует, он непременно грешен. Ватикан же не страдает от бедности, у церкви богатств так много, что и вообразить трудно.

– Истина состоит в том, – начал магистр, постепенно успокаиваясь, – что изначально церковь действительно интересовали не земные блага, а чистота веры и ее проникновение в самые широкие слои народов разных стран. Именно поэтому западноевропейские рыцари в 1096 году отправились в Святую Землю, чтобы отвоевать у арабов Иерусалим. Сегодня мы называем эти события Первым крестовым походом...