Невозвратимое

Сорокин неодобрительно фыркнул, и Вершинин поспешил пояснить ему, о чем говорит профессор:

– В теории квантовой механики время – непрерывная величина. Но уже в первые годы ее формулировки было сделано предположение, что время может, подобно энергии, состоять из минимальных неделимых интервалов. Их-то и имеет в виду профессор – гипотетические кванты времени.

Вяземский печально улыбнулся. Как много тайн хранили аномалии, и как мало времени оставалось на их разгадку. Он посмотрел на Вершинина и продолжил:

– Я думаю, что фантомов притягивают движущиеся объекты. Они реагируют на энергию движения и стремятся ее поглотить. «Красный код» предполагает несколько групп по 25 человек, последовательно двигающихся в аномальной зоне. У каждого из них будет при себе взрывное устройство колоссальной мощности. Большинство из добровольцев будут уничтожены фантомом, но если хотя бы один достигнет исходного уровня и активирует устройство, человечество будет спасено. Увы, это лишь предположение, но других вариантов у нас нет.

– Значит, те люди, что войдут в аномалию, будут обречены?

– Да, но они спасут своих близких, спасут свой мир от гибели. Это неизбежные необходимые жертвы. Мы не имеем права на сострадание и жалость – они не защитят нас от конца света. Мы обязаны попытаться.

Некоторое время мужчины молчали, затем Сорокин тихо проговорил:

– Но ведь если есть хоть один шанс, что вы в своих расчетах допустили погрешность, «красный код» будет чудовищной ошибкой. Бельский не простит этой ошибки вам и тем более не простит ее мне. Генерал не намерен впустую тратить человеческие ресурсы, пока опасность не станет очевидной. Нужно дождаться следующей волны.

Глядя на побледневшее лицо Сорокина, Вяземский почувствовал отвращение.

«Какой же редкостный идиот, – подумал он. – И непонятно, чего он боится больше: собственной смерти или гнева генерала Бельского».

– А вы что скажете? – обратился профессор к Вершинину.

– Если решение зависит от меня, я предпочел бы все проверить, – растерянно ответил тот. – Я только утром узнал о существовании аномалий, а сейчас должен участвовать в спасении человечества. При всем уважении, профессор, мне нужно время.

– Что ж, – Вяземский устало пожал плечами. Сегодня убедить их не удастся. Он сделал что мог, но все равно чувствовал себя проигравшим. – Все время, которое нам остается, принадлежит вам. Я попрошу своего ассистента помочь вам здесь разобраться. Мне же необходимо уладить кое-какие личные дела.

Он вышел из кабинета и отправился на жилой этаж. Всего через несколько дней новые аномалии унесут сотни невинных жизней, и почему-то казалось, что виноват в этом именно Вяземский. Когда-то давно он беспечно решил, что в интересах науки может на время забыть о морали и справедливости. И теперь – перед последней чертой – стыдился собственных решений. Мысли путались, и все вокруг казалось ему лишенным смысла. Даже собственное раскаяние. Разве есть разница, что ты совершил, если вместе с тобой сгинут и палачи, и судьи. И разве его неприглядные средства не служили великой цели?

В кармане пиджака завибрировал телефон, и Вяземский остановился у небольшого окна на лестничной площадке. Присел на подоконник, достал телефон и прочитал короткое сообщение: «Приезжай на кофе. Приготовил две чашки». Профессор тяжело вздохнул. Это был им самим придуманный шифр, и прежде, получая этот сигнал, он откладывал все дела и мчался в больницу. Стоило ли ехать теперь? Вяземский сомневался. И все-таки решил поехать. Хотя бы для того, чтобы скоротать вечер.

Он не выходил на улицу больше месяца, и холодный январский воздух показался ему удивительно свежим. Светило солнце, издалека доносилось щебетание птиц. Города уже грезили о весне, но впереди их ждала лишь беспощадная пустота похищенного аномалиями пространства. И Вяземскому было безмерно жаль – февраля и весны, что уже никогда не наступит. Этого мира, вдруг ставшего таким уязвимым и хрупким. Своего собственного будущего. И прошлого, потерявшего свою ценность без надежды на завтрашний день.

Отсутствие будущего стирает прошлое, если некому принять наследие предыдущих поколений. Человечество исчезнет, не оставив о себе памяти, и в этом Вяземскому виделась горькая ирония. Перед глазами стоял образ мокрицы, раздавленной им несколько часов назад. Он был для нее неведомой силой, непостижимой и иррациональной. В ее восприятии окружающего мира он был аномалией. Если бы она могла мыслить философскими категориями, имело бы для нее значение, убила ее высшая божественная сущность или такое же, как и она, творение природы, только более сложное и совершенное? Вяземский не мог найти для себя ответа. Каким бы тайным смыслом ни наделяли смерть, она оставалась смертью. И в ней не было ничего, с чем он мог бы смириться.