Князек

Люди очень скоро распознавали в нем то, что всегда было ведомо зверью. Дитя, которого ни разу не укусила пчела, не цапнул лисенок, и в чьих силах было укротить любого бешеного коня или пса, превратилось в мужчину, к которому простые люди шли издалека со своими тяготами и бедами. Елизавете странно было видеть, как деревенская женщина доверяет своего захворавшего ребенка огромным ласковым рукам Джона и поднимает на него глаза, полные веры и благоговения. Чем меньше и слабее существо, тем нежнее Джон и – что удивительнее всего – он исцеляет! Он частенько снимал Елизавете головную боль и усмирял приступы удушья у маленького Пола.

В нем было истинное величие, а его богоданная красота гармонировала с необычайной физической силой. Когда он вырос, любовь матери к нему изменилась. Теперь в этом чувстве был трепет и изумление – это была страсть, которую не смог доселе пробудить в ее сердце ни один мужчина. Он был для нее больше, чем сын – и она отчаянно противилась в душе его поездке ко двору. Она не мыслила себе жизни без него, она пропадет, зачахнет...

Джон, словно почувствовав, что происходит у нее в душе, тотчас же откликнулся. Поймав ее взгляд, он тут же подошел и преклонил колено перед матерью:

– Что с тобой, мама? У тебя такое лицо...

– Я думала о завтрашнем дне, – отвечала она. – В душе трепетно надеюсь, что тебе там откажут в должности...

Необыкновенные глаза Джона изучали ее лицо:

– Я же откровенно надеюсь на это! – признался он. – Я только что говорил с сестрой…

– Скорее, это она говорила, а ты слушал. – Елизавета измученно улыбнулась.

– Она стремится ко двору всей душой. Меня восхищают ее страсть и решимость.

Елизавета попыталась скрыть удивление:

– Страсть и решимость, ты сказал? – Джон словно прочел ее мысли.

– Ты неверного мнения о Леттис, мама, – возразил он. – У нее много качеств, которых сразу не распознаешь. Смотри, отец идет...

Он торопливо поднялся, увидев приближающегося Пола. Это было какое-то стыдливое движение, и Елизавета усилием воли заставляла себя улыбаться – отец и сын стояли друг напротив друга: Пол вытянулся как струна, чтобы казаться выше, а Джон пытался как бы съежиться. Ведь оказаться настолько выше отца в какой-то мере оскорбительно для того – впрочем, как и обнаружить, что пытаешься это скрыть...

– Ты готов? – спросил Пол. – Пора начинать турнир. Джон, я полагаю, тебе лучше выступить в качестве судьи вместе со мной – ведь у тебя слишком явное преимущество перед ровесниками.

– Хорошо, отец, – смиренно ответил Джон. Он великолепно стрелял по мишени, хотя ни разу в жизни не воспользовался этим умением, чтобы убить зверя или птицу.

– Мы не станем дожидаться Баттсов, – продолжал Пол. – Ах, вот и Иезекия, и Джэн – только что прибыли. Ну, пора начинать, иначе мы не управимся до обеда.

Он направился прочь, и Джон был уже готов последовать за отцом, но тут Иезекия увидел их с Елизаветой и подошел поздороваться с ними – учтивость велела юноше помешкать. Иезекия только что возвратился из дальнего плаванья – об этом красноречиво свидетельствовала продубленная солнцем и солью кожа и покачивающаяся походка, да и с голосом своим он все еще не мог справиться: чересчур привык орать на матросов во время бушующего шторма.

– Привет, кузина! – загремел он. – Благослови Господь тебя, малышка Елизавета. Ох, Джон – Господи, ты снова вырос! А я-то думал, что я в роду самый большой – но в последние годы я перестал расти, а вот ты вымахал, словно молодой дубок! Как поживаешь?

Елизавета радостно приветствовала его. Она обожала этого огромного грубоватого моряка – и завидовала его вольной жизни. Иезекия был правнуком того самого Ричарда Морлэнда, о котором ходили легенды. Говорили, что тот трижды обошел босиком всю Англию, взял в жены дикую женщину из шотландских пустошей: никто не понимал ее языка, и детей своих она рожала словно волчица – прямо под открытым небом... Правда это или нет – никто не знал, но Иезекия был одержим страстью к странствиям, и почти всю сознательную жизнь провел в море, время от времени возвращаясь в Шоуз – поместье, унаследованное от отца. Какое-то время он энергично и добросовестно обрабатывал земли – но потом море снова позвало его... В двадцать девять лет это был высокий широкоплечий мужчина с открытой и доброй улыбкой и густейшей окладистой бородой, которую почти обесцветили ветер и солнце.

– У меня уйма подарков для тебя и для всего твоего выводка – да вот только они остались дома. Если ты пригласишь меня погостить, то завтра же поеду и привезу, – говорил он. – Слыхал, твой муж завтра уезжает в Лондон. Если ты предложишь мне на время остаться вместо него в качестве защитника и насладиться обществом женщин, то знай – я согласен!

– Ну разумеется, будь как дома, – ответила Елизавета. – Но учти: невзирая ни на какие подарки я не разрешаю тебе разбивать сердца моих девушек – знаю я вас, моряков!

Иезекия воздел к небу руки:

– Да разрази меня гром...

– Моя горничная и по сей день сходит по тебе с ума, Иезекия, – а уж когда ты привез ей из Индии гребень из раковины, она и вовсе сдурела. Поэтому помни свое обещание!

– Конечно, конечно! Ох, батюшки, да неужели это моя маленькая кузиночка Джейн? Извини, Елизавета, у меня есть для нее такая прелестная штучка – ах, я дурак, она же дома, там, где и остальное! Но ты ей обязательно скажи...

Елизавета и Джон обменялись улыбками, видя, как он заспешил прочь. Он всегда припасал какой-нибудь особенный подарочек для «тихони» Джейн. Джон собрался было уйти, но тут вперед выступил Джэн, до той поры оттесненный разглагольствующим Иезекией. Юноша отвесил поклон Елизавете и протянул Джону нечто, завернутое в ткань.

– Рад, что поймал тебя, Джон. Хотел что-то показать...

– Что это, Джэн? Я не могу долго задерживаться – меня зовет отец.

– Не догадываешься? – усмехнулся Джэн. – А что я пообещал тебе пару недель тому назад?

Лицо Джона радостно вспыхнуло, он протянул руки:

– Щенок? – он развернул ткань. Толстый и потешный серо-коричневый звереныш барахтался, поскуливал и тянулся к пальцам юноши. Найдя один, он тут же стал сосать его. Джон восхищенно прижимал к себе малыша. Довольный Джэн наблюдал за ним. Дружба между двумя юношами не угасла, несмотря на то, что Джэн теперь стал хозяином земель и у него было дел невпроворот. Но время для Джона он умудрялся находить.

– Что это? – голос Елизаветы прозвучал резче, нежели бы ей того хотелось. Она никогда не жаловала Джэна, но ради сына всегда старалась это скрыть. – Разве у тебя мало собак, Джон?

– Ах, нет, мама! – Джон даже удивился. – Это все собаки отца – а своей собственной у меня нет. Джэн пообещал мне одного от своей суки – ведь это необычный помет. Помнишь, ведь я тебе рассказывал? Ом спустил с поводка течную суку, когда к усадьбе подошла волчья стая – эти щенки наполовину волки!

– Они возьмут от родителей все самое лучшее, – вежливо объяснил Елизавете Джэн. – Собачьи отвага и верность, волчьи сила и хитрость. А этот – самый лучший. Мне показалось, что после лисенка волчонок ему будет в самый раз. Я уже боялся, как бы он не взялся приручать рысенка!

– Спасибо тебе, медвежонок, – только и сказал Джон, но все остальное легко читалось в его глазах. – Но я должен непременно идти – отец зовет меня. Не возьмешь ли у меня пока щенка?

– И даже больше – я подержу его у себя, покуда он будет сосать мать, а потом снова тебе его привезу. Но взамен... – Джэн сунул руку за пазуху и вынул письмо. – Не передашь ли это матери, когда будешь в Лондоне?

– Разумеется! – Джон передал Джэну щенка, принял письмо – и тут же побежал, повинуясь настойчивому зову отца.

Соревнование, наконец, началось – все получили уйму удовольствия. Джэн Морлэнд, лучший лучник в округе, развеселил всех, делая вид, что напрочь разучился стрелять – а потом одна его искусно пущенная стрела пронзила берет Иезекии, которым тот усердно размахивал, подбадривая стрелка. Черного поросенка выиграла Леттис – что очень обрадовало Пола, но огорчило девушку: она не успокоилась, пока Пол не пообещал обменять его на браслетик или другую безделушку. Джейн Морлэнд также выиграла приз, но рангом пониже – ее стрельба тоже крайне всех развлекла, но тут веселье было иного рода: Иезекия все время стоял у нее за спиной, натягивал за нее лук, сам прицеливался и чуть ли не сам стрелял по мишени! Только не желая оскорбить кузена в его лучших чувствах, «маленькая монахиня» приняла приз, который считала явно незаслуженным.

Тут приехали Баттсы и настало время обеда. Необыкновенно располневшая Кэтрин явилась во вдовьем платье – в прошлом году скончался ее супруг, старый Джон. Ее сопровождала неизменная Чэрити и сыновья Самсон и Джозеф с женами Энни и Грейс, гувернанткой и стайкой прелестных служанок, приглядывающих за детьми. Над семьей Баттсов тяготело проклятье, как утверждала Кэтрин: выживали лишь одни девочки – у Самсона было две дочери, восьмилетняя Розалинда и двухлетняя Маргарет, а четыре его сына умерли во младенчестве. И у Джозефа было две девочки – Грейс и Джейн, пяти и четырех лет от роду, и единственный уцелевший сын Уолтер, хотя и доживший уже до восьми лет – но домашние и не чаяли, что он достигнет совершеннолетия.

Нанетта, разумеется, считала причиной смерти сыновей Баттсов нездоровую атмосферу Йорка – они с Кэтрин до хрипоты спорили на эту тему при каждой встрече. Теперь, когда ее под руки ввели в зал и усадили за обеденный стол, Кэтрин явно ощущала потребность с кем-нибудь сцепиться и, не найдя достойного объекта, стала изливать душу, жалуясь на Нанетту.

– Ох уж эта моя сестрица! Блаженствует при дворе – да это же просто непристойно! Ведь тело ее мужа еще не остыло в могиле, а она вовсю скачет на коне по лесам – и это в ее-то годы! Оставила все земли своему мальчишке – еще неизвестно, откуда он взялся, этот парень... А? Что?.. – подставила несносная женщина ухо Иезекии, который что-то горячо ей зашептал. – Да-да, знаю, что он здесь. Я близорука, но, слава Богу, еще не слепа, хотя мне и исполнится пятьдесят один в день святого Михаила, и эти мои больные ноги... Да, вот этот ломоть свинины, и кусочек баранины – пожирнее! Пожалуй, и несколько тушек дичи – три-четыре, не больше: для меня в них слишком много косточек. Я предпочла бы, конечно, жирненькую куропаточку – но упрямой Елизавете больше по вкусу тощие кроншнепы. Такие, как сестрица Нэн – по сей день она худа, словно мышь! У нее прочное положение при дворе – но я-то за все сокровища мира не согласилась бы сидеть за одним столом с королевой! Пусть она дочь короля Гарри, но это не дает ей права вешаться на шею мужчине – а когда женщина в ее положении делает конюшего своим любовником и предлагает ему убить собственную жену, чтобы жениться на ней... послушайте, этот соус достаточно острый? Поставьте-ка его поближе, чтобы я смогла сама дотянуться до него – хотя он наверняка не такой острый, как я люблю... Да, я пожилая женщина – но вкусы мои неизменны и изысканны. А все это потому, что я была и остаюсь леди – и на месте Елизаветы я ни за что на свете не отослала бы дочь ко двору, даже для того, чтобы она удачно вышла замуж. Кто знает, возможно, она потеряет куда больше, чем приобретет...

В полнейшем отчаянье Иезекия преувеличенно громко заговорил с Джейн и, стыдливо воодушевляемый собеседницей, принялся рассказывать бесконечные истории о своих путешествиях по морю в экзотические страны, не жалея красок – внимательное личико Джейн подстегивало его воображение. Постепенно его повествование захватило всех присутствующих, а после того, как он поведал о кровопролитном сражении с морским чудовищем, Елизавета шутливо захлопала в ладоши и воскликнула:

– Прекрасно, кузен, – но укроти свой нрав, пока не поздно, иначе ты победишь всех и вся, и в следующем году тебе ровным счетом не с кем будет сразиться!

– Ну кто же может знать, кого он повстречает через год? – спросил Джон. Елизавета от души засмеялась.

– Да неужто ты веришь всем этим сказкам? Он же все выдумывает, чтобы позабавить нас – а на самом деле преспокойно себе плавает между Рэем и Кале, вырезая из морских раковин безделушки и любуясь дельфинами.

– А мне-то и в голову не пришло... – пробормотал Джон, а Иезекия оглушительно расхохотался, умиленный наивными представлениями Елизаветы о жизни моряков.

– А я ему верю, – упрямо заявила Джейн, почувствовав, что Иезекия нуждается в защите. – Кузен Иезекия никогда бы не солгал.

Иезекия как-то странно взглянул на нее:

– Ты и вправду так думаешь, кошечка? – нежно произнес он. – Не стану утверждать, что ничего не приукрасил, но клянусь: я никогда не солгу тебе, госпожа Джейн Морлэнд – ни разу в жизни, разрази меня гром!

– Чудесный тост! – смеясь, воскликнул Джон. – За спасение души моряка!

Все засмеялись и потянулись к кубкам, а Джон и Елизавета обменялись быстрыми и весьма красноречивыми взглядами. Затем ко всем присутствующим обратился Пол:

– У нас нынче будет музыкальный вечер – собралось столько талантов! Иезекия споет нам морские песенки, Джейн и Леттис сыграют на клавесине, потом споет Вильям, а затем Джэн усладит наш слух песней собственного сочинения. А теперь прошу внимания и сосредоточенности: послушаем отрывок из Святого Писания. Клемент, – обратился он к лакею, – принеси-ка книгу. Почитайте нам вслух, отец Фенелон...

Когда гости разъехались и семья уже готовилась отойти ко сну, Елизавета поднялась в спальню первой – Пол остался внизу побеседовать с глазу на глаз с Джоном и Леттис в комнате управляющего. Елизавета быстро разделась и легла в постель, задернув полог – ведь через их спальню будут проходить все остальные, направляясь к себе. Кровать, на которой они с Полом спали, была фамильной реликвией Баттсов – ее сделали еще для деда и бабки Пола в качестве свадебного подарка. Это было творение рук искуснейшего резчика, а материалом послужил прочнейший кедр. Каждый из четырех столбов изображал рог изобилия – извергающиеся из них мощнейшим потоком плоды и цветы плавно переходили в чудесный резной фриз, поддерживающий балдахин и занавес. Вокруг столбов вились виноградные лозы, отягощенные гроздьями спелых ягод.

Верхний фриз и нижнюю панель ложа украшали изображения фавнов, сатиров и менад, вовсю развлекающихся в роскошном саду – со множеством фривольных подробностей. Зимний полог был алого бархата, а легкий, летний – легчайшего, пурпурного с золотом, шелка. Когда семья переезжала на ежегодный отдых в усадьбу «У Двенадцати Деревьев», ложе Баттсов перевозили туда же на повозке, запряженной волами – Пол никогда не расставался с ним. Для него эта фамильная реликвия стала символом величия рода – а так как он был в семье младшим, то соблюдал родовую честь с величайшим рвением.

Елизавета примостилась на своем краю ложа, натянув на себя одеяло, надеясь крепко заснуть к тому времени, как придет супруг – чтобы ему не захотелось будить ее. Он вовсе не злоупотреблял своими правами на ее тело, всегда был внимательным и куртуазным любовником – и все же Елизавету страшили эти вечера, когда он не засыпал тотчас же, едва добравшись до подушки... Ее младшему сыну исполнилось всего четыре года, рассуждала она про себя – и ей может снова «не посчастливиться». Она чувствовала себя виноватой за то, что даже в мыслях произнесла эти слова – но, хотя она гордилась детьми, она была бы рада, если бы ей больше не пришлось стать матерью. Ведь ей всего тридцать шесть – а она уже десять раз была беременна, и еще не скоро утратит способность рожать... Она не хотела вновь испытывать тяготы беременности – а больше всего страшилась умереть родами.

Ей ни разу в жизни не приходило в голову, что соитие с мужем может иметь целью нечто иное, нежели продолжение рода. Ведь он ни разу не подарил ей истинного блаженства, и несмотря на глубокую симпатию к мужу, Елизавета была уверена, что для него совокупление – также не более чем долг.

Но в этот вечер ей не повезло... Хоть она и закрыла глаза, и старалась глубоко и ровно дышать, но когда Пол отодвинул полог и коснулся ее, по его учащенному дыханию она поняла, что нынче произойдет.

– Завтра я уезжаю, и меня не будет по меньшей мере месяц, – он нежно положил руку ей на плечо. Его охватила дрожь при мысли, что вот сейчас он развяжет тесемки ее пеньюара и коснется гладкого нагого тела. Но он ждал, надеясь, что она скажет: «Я буду тосковать по тебе», что кинется к нему в объятия, прильнет к нему всем телом, шепча слова любви и страстно отдаваясь ему... Но ждал он напрасно – как и всегда. Елизавета лежала покорная, ожидая своей участи – и сердце его сжалось от боли и разочарования. Но строгий моралист, живущий в нем, настойчиво твердил, что брак заключается не для удовольствия, а лишь для того, чтобы появилось многочисленное потомство...

Обуреваемый этими противоречивыми чувствами, он овладел ею, все еще надеясь, что вот-вот она ответит ему, хотя бы телом – он страстно желал ее любви и проклинал себя за то, что так обожает ее. Ведь он любил ее – любил с самого начала, безнадежно и страстно, коленопреклоненный перед этим воплощением женской добродетели и целомудрия...

...Когда все закончилось, к нему вернулся трезвый рассудок – он оторвался от нее, унылый и одинокий, как и прежде. И они заснули – каждый на своем краю обширной постели, отодвинувшись как можно дальше друг от друга.

– Не нужно вставать завтра утром, чтобы проводить меня, – успел сказать Пол. – Мы отправимся очень рано.

Елизавета пробормотала что-то, соглашаясь. Она вообразить не могла, как ему хотелось, чтобы она начала возражать – посему она подчинилась воле мужа, тем более что это было удобно для нее самой... Оба заснули с чувством смутного неудовлетворения. Ее мучили тяжелые сновидения. Во сне она тосковала по чему-то, что ускользало от нее – хотя не знала, что это было. Она всхлипывала во сне. Нет, она вовсе не мечтала иметь идеального любовника. У нее никогда не было мужчины, кроме Пола – она не могла знать, какою бывает любовь…

Церемония представления произошла очень быстро. Все столпились в коридоре, ведущем к залу для аудиенций, ожидая появления королевы – Пол, его покровитель молодой герцог Норфолкский, Джон и Леттис, одетая с головы до ног во все самое лучшее, столь же взволнованная, сколь и прекрасная. Их окружали придворные различных рангов, ожидая удобного случая попросить монархиню о милости – или просто попасться ей на глаза. Но поскольку молодой Норфолк был родственником королевы, его протеже Морлэнды стояли в первых рядах толпы.

Все суетились и перешептывались – это было чем-то сродни огню, бегущему по сухой траве в преддверии порыва урагана. И вот ветер задул слабое пламя – все принялись кланяться и приседать в реверансе. Появилась королева, направилась в зал, но вдруг помешкала и остановилась прямо перед Морлэндами.

– А это еще кто, кузен Норфолк?

Рыжеволосый белокожий молодой человек, великолепный в своем алом камзоле, расшитом золотом и усыпанном жемчугом – дарами королевы – указал пальцем на Морлэндов:

– Имя им Морлэнды, ваше величество, – вы, возможно, помните. Господин Морлэнд прибыл сюда, чтобы рекомендовать вашему величеству...

– Ах, да, Морлэнды. Кажется, это твоя родня, Нэн, – перебила его королева, поворачиваясь к Нанетте, стоявшей в толпе фрейлин. Взгляд королевы безразлично скользнул по фигурке Леттис, все еще склоненной в реверансе – но девушка все же осмелилась на мгновение поднять глаза.

– Хм-м-м... Милое личико. Но при дворе и без нее множество прелестниц. А это что за необыкновенный юноша?

Джон взглянул на королеву, и лицо его вспыхнуло. Величественное и прекрасное лицо было так близко и почти вровень с его лицом – хотя он и был согнут в три погибели. Холодные темные глаза оглядывали его со странным любопытством. Повинуясь их приказу, он выпрямился во весь свой гигантский рост – эти темные глаза на бледном лице, не отрываясь, глядели на юношу, хотя королеве и пришлось запрокинуть для этого голову.

– Это Джон Морлэнд, ваше величество, – представила его Нанетта. – Старший сын и наследник земель Морлэндов.

На губах королевы появилась слабая усмешка – почти кокетливая. Но в этих удивительных темных глазах не было и тени кокетства – они внимательно изучали Джона, проникая все глубже и глубже ему в душу... Чего она от него хочет? Он боялся лишь, что это может стоить ему жизни... Резко и почти зло она вдруг протянула ему длинную бледную руку. Джон принял и почтительно облобызал ее, не отводя взгляда – в его движениях не было и тени раболепия.

– Пусть он остается при дворе, – произнесла королева. – Я сделаю для него все, что будет в моей власти.

По толпе пронесся шепоток удивления – словно вспорхнула стайка испуганных голубей – все с интересом наблюдали эту сцену. Королева проследовала в зал для аудиенций, оставив позади ошеломленного Пола, пораженного герцога и готовую разрыдаться Леттис.

– Она едва взглянула на меня! – заныла она, как только королева удалилась. – Это несправедливо! Джон даже не хотел ехать ко двору, а она заметила именно его!

Джон возвратился домой, в усадьбу Морлэнд в один из вечеров, почти ночью – на взмыленном коне, которого он гнал так, словно его преследовала свора адских псов. Ворота усадьбы были уже заперты в этот поздний час, и управляющему пришлось подняться и распорядиться, чтобы Джона впустили.

– Где моя мать? – спросил Джон, передавая груму поводья измученной лошади.

– Госпожа уже отдыхает, – ответил Клемент, – но, мне кажется, в ее покоях все еще горит свет.

– Благодарю. – Джон направился было в материнскую спальню, но вдруг остановился, вспомнив о чем-то. – Приглядите за конем. Он очень разгорячен – проследите, чтобы он не простыл. – И удалился, провожаемый изумленным взглядом Клемента. Наверняка с молодым хозяином приключилось нечто необычайное, раз он препоручил коня заботам слуг.

Джон взбежал по ступенькам, ведущим в спальню, распахнул дверь и, войдя, тут же захлопнул ее и навалился на нее всей тяжестью, словно и вправду кто-то преследовал его. Мать сидела перед отполированным до блеска серебряным зеркалом, а служанка расчесывала ее роскошные шелковистые волосы, ниспадавшие чуть ли не до земли. Заслышав шаги, Елизавета обернулась, в волнении привстала и беззвучно, одними губами прошептала: «Джон...» Джон покачал головой, переводя дух:

– Нет, не волнуйся, все в порядке. Я вернулся, мама. Ты почти потеряла меня – но теперь... все уже хорошо.

Елизавета жестом удалила горничную, и, когда они остались вдвоем, протянула руки навстречу сыну. Он пересек комнату, упал на колени и на мгновение прижал ее ладонь к своей щеке. Елизавета почувствовала, что он весь дрожит, и ощутила запах пыли и пота – запах мужчины, такой неожиданно сильный в этой небольшой, освещенной свечами комнате. Джон взял головную щетку из рук матери и, поднявшись, принялся расчесывать шелковистые локоны. Елизавета внимательно смотрела на его отражение в зеркале – и терпеливо ждала.

– Леттис получила должность при дворе, – произнес он наконец.

– Я рада, – откликнулась мать. – А ты?

– И я тоже... Королева хотела, чтобы я остался, и это была честь для меня: все вокруг говорили, что быть замеченным королевой – величайшая честь. Но я чувствовал себя, словно зверь в западне. Разумеется, я должен был смириться. Отец говорил... но я знал, что должен, хотя и был в полнейшем отчаянии... А потом... – он запнулся.

– Ну же, – мягко настаивала Елизавета, – говори, мальчик. – И Джон рассказал ей все.

– Это было во время второй аудиенции – день выдался невероятно жаркий, и в зале полно было народу, и от тепла разгоряченных тел было еще жарче... Мы все должны были стоять – ведь королева сама никогда не садится. Она расхаживала по тронной зале взад-вперед, изредка останавливаясь под балдахином, покрывающим престол – и все время рядом с ней был горделивый, роскошно одетый человек. Порой она прислонялась к его плечу, как любовница, и, когда он приглушенным голосом заговорил с ней, рассмеялась, словно его речь чрезвычайно позабавила ее.

– Господин Дадли? – отважилась спросить Елизавета. Джон склонился ниже и неверное пламя свечи высветило его лицо очень отчетливо.

– Да, господин Роберт Дадли. Между ними такая удивительная близость – они куда более родные, нежели любовники. Они напоминают, скорее, братьев-близнецов. В конце аудиенции она послала за мной, и, когда я приблизился, она жестом приказала всем удалиться – даже господину Роберту, который вышел с эдакой ленивой грацией, но очень неохотно. Мне пришлось стоять совсем близко от нее – так мало было место в том уголке залы, который она избрала. Я стоял столь близко, что ощущал ее запах и, глядя ей в лицо, я отчетливо видел тончайшие морщинки сквозь слой белил и румян, каждую ресничку...

Он поймал в зеркале взгляд Елизаветы, и рука, держащая щетку, замедлила движение.

– Ее глаза такие темные – словно бездонный омут, и в них, словно рыбы в черной воде, лениво плавают мысли... Какое-то время она, не отрываясь, глядела на меня, а потом сказала: «Ты горд, господин Морлэнд».