Подкидыш

Роберту помог раздеться его шафер, и теперь юношу, тоже облаченного в ночную рубашку, ввели в комнату отец и все остальные участники свадебной церемонии. По старинному обычаю, молодых усадили на постели и поднесли им, замершим бок о бок, «любовную чашу», из которой они испили, пока Морлэнд благословлял новобрачных, а гости отпускали на их счет громкие соленые шуточки; Элеонора, к счастью, их не понимала, еще не совсем освоившись с местным диалектом. Роберт же понимал – и хотя заставлял себя улыбаться, щеки его то краснели, то бледнели.

Морлэнд, перебравший эля и вина, похлопал сына по спине и показал пальцем на свою новую сноху, которая сидела на кровати ни жива ни мертва.

– Похоже, она замерзла, парень, – рассмеялся он. – Согрей-ка её. Покажи, что ты мужнина. – Морлэнд легонько рыгнул и склонился к уху сына. – Я купил тебе чудесную овечку и положил тебя на неё. Остальное зависит от тебя. Покрой её как следует, приласкай и ублажи – и она нарожает тебе чудесных ягняток. – Он выпрямился и помахал пустым кубком. – Сына! Сына! – прокричал хозяин Микллит Хауза, и гости присоединились к нему, хохоча и веселясь. Молодых уложили в постель, задернули полог, и все приглашенные покинули спальню, чтобы продолжить пить и острословить уже внизу, в зале.

В спальне воцарилась напряженное молчание. В тесной и уютной темноте, за опущенным пологом двое молодых людей лежали бок о бок, не смея дотронуться друг до друга или заговорить; при этом каждый остро ощущал присутствие другого и слышал его дыхание. В голове у Роберта постоянно вертелись сказанные отцом слова. «Покрой её, приласкай и ублажи». Но для юноши она была просто прелестью, чудесным цветком, дивным воплощением женственности. Он обожал её, любил пылко и неистово; страсть его была сродни лихорадке, но при этом он чувствовал себя недостойным Элеоноры. Как он может осмелиться хотя бы коснуться её? Он, простой мужлан, такой неотесанный и неуклюжий, и она – чистый ангел? И все-таки он хотел её, хотел до дрожи. Ему все время мерещилось её ночное белое тело, прикрытое только распущенными волосами. Он молча застонал, борясь с собой.

А Элеонора ждала, тоже ничего не предпринимая. Она все равно не могла избежать уготованной ей участи, но и не собиралась бросаться навстречу своей судьбе. В душе девушки всё бунтовало. Она не готова была подчиниться этому грубому фермеру. Он может, да и должен, взять её тело, но это будет все, что он получит – она отдаст ему себя без малейшего желания, без всякого изящества, нежности и ласки. Элеонора ждала – но почему он не шевелился? Она знала, что должно произойти, знала, что надо делать ей, – но почему он не начинает? Молчание все длилось, напряженность росла, и их нервы натягивались все больше.

– Ну и что? – наконец спросила Элеонора. её голос, резко прозвучавший в темноте, заставил их обоих вздрогнуть.

Роберт откашлялся, но так и не смог ничего сказать. Элеонора же становилась все нетерпеливее в своем отчаянии, желая покончить с этим как можно быстрее.

– Ну? – снова повторила она – Мы станем наконец мужем и женой? Или вы не знаете, как это делается?

её слова жестоко уязвили его. Одновременно страстно желая её и не смея к ней прикоснуться, он испытывал почти физические муки. Резкость Элеоноры вывела его из этого состояния, и он кинулся в другую крайность – разозлился. Заскрежетав зубами, Роберт бросился на девушку, и она едва не задохнулась под тяжестью его тела. Трясущимися пальцами он сорвал с Элеоноры ночную рубашку, сам задыхаясь в неожиданном приливе страсти. Элеонора даже не попыталась помочь ему, в их объятиях не было никакой нежности, и он делал больно и ей, и себе, со всего размаху ударяясь своим телом об её, как птица, бьющаяся о прутья своей клетки.

От боли глаза Элеоноры наполнились слезами, но она не издала ни звука, закусив нижнюю губу и все глубже, до крови вонзая в неё зубы по мере того, как эта пытка делалась все ужаснее. И когда резкая боль стала почти невыносимой, Роберт издал странный, отчаянный крик, и неожиданно все было кончено. Он упал на Элеонору, бессильно распластавшись на ней, как мертвец, хотя она и чувствовала, как бурно вздымается и опадает его грудь, жадно ловя воздух. «Неужели это все?» – думала Элеонора. Нет, это, конечно, не так. Похоже, это причинило ему такую же боль, как и ей, а главное, и правда было совсем не так, как должно было быть по рассказам сведущих людей. Через несколько секунд он сполз с неё и откатился на другой край постели, зарывшись лицом в подушку и обхватив голову руками, словно пытаясь спрятаться.

Все существо Роберта было охвачено стыдом и унижением. То, что он одновременно и желал, и боялся её, любил – и не решался до неё дотронуться, лишило его мужской силы. Ярость же смогла воспламенить его кровь только на пару секунд, и в гневе, овладев Элеонорой, он лишь причинил боль и себе, и ей. Роберт прятал лицо и хотел только одного – провалиться сквозь землю и больше никогда не показываться на свет Божий, не мучиться от сознания своей несостоятельности. Но когда первый приступ отчаяния прошел, Роберт заметил, что Элеонора тоже страдает. По её щекам текли слезы.

– Не плачь, – горестно воскликнул он, поворачиваясь к ней лицом и протягивая трясущиеся руки, чтобы коснуться её тела. Вся напряженная и дрожащая, она сначала не пошевелилась, не пытаясь отпрянуть от него или, наоборот, прильнуть к нему, но когда он погладил её волосы, а потом плечи, она начала успокаиваться, и тогда он, чуть приободрившись, заключил её в объятия. – Не плачь, – прошептал он еще раз. – Прости меня. Прости меня! Все будет хорошо. О, пожалуйста, не плачь!

Она ничего не ответила, но он чувствовал, как она расслабляется в его руках. Наконец она повернулась к нему, уткнувшись лицом ему в плечо, которое сразу стало мокрым от теплых слез. Шепча ей что-то нежное, лаская её, он вновь ощутил себя сильным, крепким, храбрым. Он чувствовал, что сможет удовлетворить её, он чувствовал себя мужчиной.

– Ах, не плачь, мой ягненочек, мой маленький ягненочек, – бормотал он, шепча такие ласковые слова, которых вроде бы никогда и не знал и которых сам ни разу не слышал в детстве, прошедшем без матери – Мой ягненочек, моя кошечка, все хорошо, все в порядке.

Его сильные руки вселяли спокойствие. Элеонора позволяла Роберту гладить и убаюкивать себя. Юноша не мог знать, что в эти минуты она вспоминала другие крепкие руки, другие губы. В темноте так легко дать волю воображению. «Мой ягненочек, мой ягненочек», – шептал Роберт, и Элеонора таяла в его объятиях. В темноте он был сильным, страстным и любимым, в темноте Элеонора была женой своего возлюбленного.

К Мартынову дню они были женаты уже неделю и постепенно начинали привыкать к обыденной жизни. Теперь у них, конечно, уже не было отдельной собственной опочивальни, они спали на большой кровати с пологом, Морлэнд – на узкой койке в одном углу комнаты, а Габи – в другом. Утром маленькие постели задвигались под большую, а два одежных сундука, наоборот, вытаскивались из-под неё, чтобы было на чем сидеть. Каждый день Габи и Элеонора проводили часть своего времени в этой комнате, занимаясь бесконечным прядением шерсти. Готовую пряжу превращали в ткани для нужд домашнего хозяйства умелые руки Джона Ткача и его жены Ребекки, живших в одной из хижин, во множестве стоявших вокруг большого дома, потом материи возвращались назад, и Элеонора с Габи принимались за шитье. Иногда им помогала Ребекка, так как нужно было обеспечить зимней одеждой всех обитателей фермы.

Элеонора постепенно вникала во все хозяйственные дела, её подталкивала мысль о том, что суровый свекор все равно обвинит невестку во всех упущениях, которые заметит. Сам он в эти дни был занят зимним забоем скота и засолкой мяса, которого должно было хватить до весны. Элеонора же обязана была позаботиться о том, чтобы они не испытывали нужды ни в чем другом. С помощью Габи и Жака она составляла бесконечные списки всего, что им могло понадобиться: миндаль, изюм, сахар, горчица, ревень, лавровый лист, патока, апельсины, финики, специи, вина, шелка, кружева, бархат, свечи. Кое-что можно было купить в Йорке, другое приходилось заказывать в Лондоне. Элеонора, Габи и Жак то и дело вспоминали по очереди о разных вещах, которые нужно было включить в эти списки, и Элеонора постоянно боялась, что они забыли что-нибудь важное. Раньше она лишь выполняла чужие приказы, теперь ей надо было распоряжаться самой, думая о пропитании и благополучии более чем пятидесяти человек.

Кроме пополнения припасов на неё легли обязанности по заготовке и хранению всего того, что давала ферма, – мяса, дичи и рыбы; под наблюдением Элеоноры были маслодельня, сыроварня, пивоварня и кухня; приходилось помнить также и о доставке дров для огромных очагов в кухне и зале. Элеоноре каждый день надо было следить за всем огромным домашним хозяйством, начиная с поддержания огня в тех же очагах и приготовления пищи и кончая тем, во что одеты и чем заняты псе обитатели усадьбы; Элеонора даже должна была устраивать для них еженедельную баню. А с баней в Микллит Хаузе было нелегко. Роберт привык мыться более или менее регулярно, получив хорошее воспитание, да и просто будучи чистоплотным от природы. Морлэнд мылся, когда вспоминал об этом, что случалось не так уж часто. Домашние слуги мылись, когда им приказывали, хотя заставить их выполнить это распоряжение было нелегко, а люди, работавшие в полях и на ферме, считали мытье крайне вредным для здоровья и смертельно боялись воды.

Сначала Элеонора, не говорившей на местном наречии, трудно было понять, в чем же заключаются её многочисленные обязанности, но постепенно она запоминала их, одну за другой, – в основном после того, как её ругали за очередной недосмотр. До сих пор все управление домашним хозяйством лежало на самом Морлэнде, и теперь, купив своему сыну жену, он хотел как можно скорее переложить бремя забот на невестку. Всю рутинную работу по дому выполняли слуги, которые, разумеется, тоже были рады увильнуть от неё, и часто им это удавалось, пока Элеонора не научилась разбираться, кто что должен делать. А в первое время за все – за погасший в очаге огонь, за непривезенное молоко, за неналовленную к пятничному обеду рыбу – Морлэнд ругал Элеонору. Она еще плохо знала йоркширский диалект, но те слова, которые она понимала в потоке брани, были на редкость грубыми и непристойными.

Но даже когда Элеонора уяснила, в чем же заключаются её обязанности, ей все равно трудно было справляться с ними, ибо она говорила со своими слугами на разных языках. Но хотя бы в этом отношении большую помощь ей оказывала троица, приехавшая с ней из Дорсета. Жак, прослуживший на кухне всю свою жизнь, много чего знал о ведении домашнего хозяйства; он привык рассчитывать, сколько пищи нужно приготовить, чтобы накормить целую ораву людей; а будучи поваром, то есть одним из самых привилегированных слуг в доме, да еще и человеком покладистым, он быстро сумел заслужить уважение местной йоркширской челяди.

Юный Джоб, наделенный почти музыкальным слухом, быстро выучил язык северян и часто помогал теперь Элеоноре объясняться с ними; в конце концов она забрала парнишку из конюшен, куда его отправили поначалу, и он стал чем-то вроде её пажа и доверенного слуги. Ну а Габи была, разумеется, первой помощницей Элеоноры, главной поддержкой и опорой. Толстуха по-прежнему обожала свою питомицу. В глазах Габи Элеонора была непогрешима.

Роль хозяйки большого дома была нелегкой – и всё же Элеоноре она нравилась. Это был вызов, молодую женщину возбуждала необходимость все время быть начеку. Самым неприятным в супружестве Элеоноры был её муж. Пока она была чем-то занята, о чём-то беспокоилась, где-то хлопотала, она могла полностью забыть о нем, выбросить его из головы, тем более что он почти не попадался ей на глаза. В течение дня он старательно избегал её, и Морлэнд был приятно удивлен, видя, с каким рвением сын занимается делами фермы. Но по вечерам, когда заканчивался ужин и приближалось время сна, Роберт и Элеонора волей-неволей оказывались вместе и не могли думать ни о чем другом, кроме предстоящей ночи. И каждую ночь за опущенным пологом огромной кровати Роберт наваливался на Элеонору, в решительности и смущении крепко стиснув зубы. Элеонора же лежала вся напряженная, терпеливо перенося боль, которая отчасти вызывалась и её собственным нежеланием откликнуться на его ласки, и не позволяя себе издать ни единого звука. Слава Богу хотя бы, что эти муки были недолгими, ибо Роберт кончал почти сразу, как только дотрагивался до неё. А потом супруги забывались до утра беспокойным сном, отодвинувшись друг от друга как можно дальше. Роберт, хотя и любил, и желал жену, наверное, скоро бы отказался от своих бесполезных попыток, ибо они не доставляли ему никакого удовольствия, он понимал, что и Элеонора ненавидит их и презирает его самого, но обязан был продолжать, пока она не забеременеет. Он знал, что отец с нетерпением ждет внука, а Роберт гораздо больше боялся своего отца, чем Элеонору.

И с каким же облегчением Элеонора узнала, что ей предстоит провести несколько ночей отдельно от мужа. Морлэнд объявил об этом накануне дня святого Мартына. После ужина все собрались в зале у огня. Морлэнд починял упряжь, а Роберт читал вслух один из занятных «Кентерберийских рассказов» Чосера. Элеонора и Габи, сидя с женской стороны очага, шили рубашки. Арендаторы в глубине зала выпивали и пели – пока еще совсем негромко.

Когда Роберт добрался до конца рассказа, Морлэнд жестом велел ему прекратить чтение и обратился к невестке.

– Госпожа Элеонора, завтра мы отправляемся в Лестер на ярмарку по случаю Мартынова дня, так что можете дать мне список всего, что вам нужно привезти Роберт и я поедем с парой наших людей и останемся в Лестере ночевать, а вам придется управляться тут одной. В доме достаточно мужчин, чтобы вы чувствовали себя в безопасности, так что бояться нечего.

– Я и не боюсь, сэр, – с достоинством ответила Элеонора. Значит, у неё будет ночь покоя, без этой ужасной молчаливой борьбы мужа с её телом! Она попыталась скрыть свою радость. – И, конечно, есть множество вещей, которые очень пригодились бы в хозяйстве! Я должна обсудить это с Жаком.

– А сами вы не знаете, что вам нужно? – резко спросил Морлэнд.

– Вы слишком поздно уведомили меня о своем отъезде. Не могу же я держать в голове все на свете, – саркастически заметила Элеонора.

Роберт уже привык к таинственности, которую напускает на себя его отец. Ведь даже о том, что Морлэнд нашел ему жену, юноша узнал лишь накануне поездки за Элеонорой. И сейчас Роберт был просто потрясен той резкостью, с которой Элеонора ответила свекру, Морлэнд же лишь поднял и опустил брови. Ему нравилось спокойное достоинство Элеоноры.

– Надеюсь, что и вы проведете время с пользой, – заявил он, – а не будете сидеть сложа руки, радуясь, что хозяева поместья в отъезде и не могут проследить за вами.

– Я воспользуюсь этим временем, – откликнулась Элеонора, – чтобы устроить баню для служанок.

– Баню?! – взорвался Морлэнд.

– Да, – ответила Элеонора, ничуть не испугавшись. – Я вчера нашла в одной из кладовок огромную лохань, полную щепы для растопки. Но лохань легко будет освободить. Мы пожарче разведем огонь в очаге на кухне, нагреем побольше воды и, пока мужчины будут в зале, соберем в кухне всех женщин и хорошенько их вымоем. – Элеонора говорила с увлечением. Ей совсем не нравились некоторые служанки, вернее, исходивший от них запах. – Я поставлю Габи и Джоба у двери, чтобы они не пускали в кухню мужчин.

Морлэнд расхохотался.

– Вам придется поставить их у двери, чтобы удержать женщин внутри, – произнес он.

– Возможно, – согласилась Элеонора, – но женщин уговорить легче; мужчины же не будут так удивлены, когда в пятницу придет их черед.

– Черта с два он придет! – воскликнул Морлэнд; теперь в его голосе уже не было смеха. – У вас много странных замыслов, дорогая госпожа, но вы, похоже, забываете, что хозяин в этом доме – я.

– А вы, похоже, забываете, что я в нем хозяйка! – смело ответила Элеонора и тут же получила увесистую затрещину. Молодая женщина вскрикнула от боли, обхватив голову руками, а возмущенный Роберт вскочил на ноги.

– Отец! – в ужасе воскликнул он.

– Что, и тебе тоже захотелось, щенок? – обжег его взглядом Морлэнд. – Я с радостью вздую вас обоих, так и знай! Мадам, похоже, решила, что может тявкать на моих слуг, как собака на овец. Но тебе-то известно, что мы делаем с теми, кто понапрасну беспокоит наше стадо.

Элеонора, всё еще держась руками за гудящую голову, процедила сквозь зубы.

– Вы постоянно твердите мне, что управлять домом – это мое дело. Ну так вот, я не желаю, чтобы меня окружали слуги, от которых воняет, как от кучи отбросов. Мои собственные люди приучены мыться каждую неделю, и я считаю своей обязанностью устроить баню для всей остальной челяди.

– Элеонора, не надо, – беспокойно шепнул ей Роберт, но она в ответ только сурово взглянула на него.

– Нет уж, я скажу все, что думаю, – решительно заявила Элеонора. – Раз меня обвиняют в том, что я чего-то не делаю или делаю не так, то у меня должно быть и право поступать по собственному усмотрению.

На минуту в комнате повисло напряженное молчание. Взгляды Элеоноры и её свекра скрестились над языками пламени. Потом Морлэнд пожал плечами и снова взялся за упряжь.

– Отлично, – буркнул он. – Будем считать, что вы правы. Можете мыть прислугу, если это доставляет вам удовольствие, я же могу поколотить вас, если это доставит удовольствие мне. – Последнее было неприкрытой угрозой, и оба это знали. – Челяди не повредит баня. Сам же я буду мыться, когда сочту нужным, – закончил Морлэнд.

– Надеюсь, сэр, – едко проговорила Элеонора, – что вы будете.

– Хватит, моя милая! – прорычал Морлэнд. – Не воображай, будто можешь заставить меня делать то, что тебе нравится. Или моя рука показалась тебе не слишком тяжелой?..

Элеонора благоразумно замолчала и вновь занялась шитьем. Душа её ликовала. Элеонора чувствовала, что одержала полную победу и добилась всего, чего хотела. Морлэнд искоса поглядывал на невестку, пряча легкую улыбку, которую никто не должен был видеть. А Роберт смотрел на свою жену с нескрываемым восхищением, удивляясь тому, что она смогла противостоять его отцу, которому сам он не смел перечить никогда и ни в чем.

Элеонора заставила помыться всех служанок в усадьбе, несмотря на их протесты, и предупредила слуг-мужчин, что их черед наступит в пятницу. Дом стал чище, еда – вкуснее, а челядь начала обращаться к молодой хозяйке за приказаниями и советами. Да, Элеонора постепенно переделывала Микллит Хауз на свой лад. Морлэнд и Роберт были на ярмарке в Лестере. Они ничего не стали говорить Элеоноре, но это был крупнейший конский рынок на всем севере; в Лестере выставлялись на продажу лучшие лошади трех графств. Когда на следующий день Морлэнды вернулись в Микллит, Элеонора выбежала из дома, чтобы встретить их, и увидела, что и её муж, и свекор ласково улыбаются ей, держа с обеих сторон под уздцы маленькую белую лошадку, самую красивую, которую Элеоноре доводилось видеть в жизни.

– Белая кобыла для белого зайца, – весело обратился к жене Роберт, вспомнив герб Элеоноры, на котором был изображен белый заяц.

Морлэнд добродушно кивнул.

– Говорил же я тебе, что куплю для тебя лошадь, – проговорил он. – И даже твой опекун лорд Эдмунд не смог бы подарить тебе лучшей.

Элеонора шагнула вперед, не в состоянии вымолвить ни слова от восторга, и потрепала прелестное животное по мягкой белой морде. Кобыла в ответ потерлась головой о руку Элеоноры. Темные глаза лошадки светились сообразительностью и умом. Элеонора взглянула на своих новых господ, двух Морлэндов, и улыбнулась. Ей нужно свыкнуться с тем, что она принадлежит им отныне и навеки; и в первый раз ей пришло в голову, что она будет с ними в счастье и в горе. Она должна примириться с тем, что с ней случилось, и быть признательной за светлые минуты вроде этой.

Элеонора назвала кобылу Лепида – белый заяц.