Багряные скалы

Об авторе

Егор Лосев, израильский русскоязычный писатель. Автор повестей и рассказов, в основном об израильской армии, а также ряда статей и интервью, написанных для российской, канадской и американской русскоязычной периодики.

Лауреат Шестого Фестиваля молодых литераторов Израиля в номинациях – „Проза“ и „Фантастика“. Автор сборника „Резервисты“, выпущенного издательством ЭКСМО в 2007 году.

вместо предисловия

Посвящается безбашенному поколению израильтян, построивших эту замечательную страну.

Тех, кто не боялся идти навстречу неизвестному, по откровенно враждебной земле, тем, кто ставил цели и шел к ним до конца, не считаясь с ценой.

События и люди, описанные в этой повести, реальны. Но все же не стоит требовать документальной точности, это художественное произведение и многое – плод авторской фантазии.

Почти у каждого из реальных героев изменилось что-нибудь одно: имя, фамилия или кличка, лишь несколько остались под своими настоящими именами.

В шестидесятые годы в Израиле пользовалась особой популярностью песня "Красная скала".

Песню эту запретили, чтобы не будоражила воображение. Она не звучала по радио. Не исполнялась на концертах. Бродягой шлялась по дорогам, появлялась на школьных вечеринках, надолго задерживалась в военных лагерях.

Красная скала – это Петра, легендарная столица Набатейского царства, просуществовавшего до начала второго века, когда наместник Сирии Корнелий Пальма по указу императора Траяна превратил "относящуюся к Петре Аравию" в римскую провинцию. Давно исчезли набатеи, номады семитского происхождения, не изменившие арамейской культуре и потому уничтоженные воинственными приверженцами пророка Мухаммеда.

Но остался высеченный в скалах удивительный город, избежавший тлетворного влияния времени, сохранивший дикое, первозданное очарование.

…Меиру было пятнадцать лет, когда кто-то из друзей подбил его на экскурсию в район знаменитых медных рудников Тимны. Броская красота соломоновых столбов произвела впечатление, и Меир не мог оторвать от них глаз. Как вдруг он услышал голос экскурсовода: "То, что вы видите – ничто по сравнению с Петрой".

Позднее Меир записал в своем дневнике: "Что-то дрогнуло во мне, когда я впервые услышал дразнящее, пленительное слово "Петра". Но потом, постепенно, штрих к штриху, образ к образу, стала вырисовываться легенда, настолько призрачная и далекая, что навсегда должна была остаться дивной сказкой – и не более.

Прошло несколько лет. Изменились реалии. Невозможное стало возможным. Тогда и дала о себе знать, как старая рана, давняя мечта. Она ожила во мне, и я не знал покоя до тех пор, пока не решил: пойду, и будь, что будет. И мне сразу стало легче".

В Петру его сопровождала давняя приятельница Рахель Сабураи. Боготворившая Меира, она была готова идти за ним хоть на край света. Впрочем, как и многие другие.

Четыре ночи и три дня длился их отчаянный поход. И они добрались до цели. И шесть часов провели среди варварского великолепия древних дворцов, высеченных в скалах цвета крови, покрытых узорными надписями на мертвом языке.

И вернулись, чудом обойдя посты легионеров, избежав встречи с ненавидящими Израиль бедуинскими кочевниками.

Так Меир Хар-Цион положил начало рыцарской традиции, просуществовавшей в израильской армии многие годы.

Когда Данте проходил по улицам Вероны, то жители города долго провожали его глазами. Им казалось, что они видят на его лице отблеск адского пламени. Приблизительно с таким же чувством смотрели бойцы на Хар-Циона.

Он побывал в Петре и вернулся живым…

И вот начались походы в Петру сначала бойцов сто первого отряда, а затем парашютистов. Это было похоже на повальное безумие, на попытку сумасшедшего художника расписать красками неистово пылающий закат.

Скала-молох требовала все новых и новых жертв. Бойцы – лучшие из лучших – погибали на пути в Петру или при возвращении. Легионеры, знавшие о странном ритуале израильских парашютистов, устраивали засады. Лишь немногим удавалось побывать ТАМ и вернуться. Но зато они сразу как бы вступали в замкнутый, почти кастовый "рыцарский орден". На них смотрели как на титанов, для которых не существует невозможного. Они стали легендой армии, создававшей героический эпос, охвативший все годы существования Израиля.

Меир, терявший товарищей, не раз сожалел, что это он положил начало кровавой традиции.

По следам Хар-Циона, например, отправились двое его бойцов Дмитрий и Дрор…

Владимир Фромер

Май 56-го

Лежит мое сердце на трудном пути,

Где гребень высок, где багряные скалы…

Жук грузно пролетел сквозь решетку на окне. Толстый, похожий на набитую парашютистами "дакоту", он снизился, заложил вираж и перешел в горизонтальный полет. Казалось, вот-вот в боку у жука откроется дверца, и вниз посыплются десантники, раскрывая над собой купола парашютов.

По дуге обогнув камеру, жук со всей дури шмякнулся об железную дверь, закувыркался и рухнул на пол.

Дмитрий, чуть повернув голову, с интересом следил за всеми пертурбациями насекомого. Вспомнилось, что этих жуков в Израиле называют "хомейни".

Тем временем жук захлопнул половинки панциря и приготовился встретить любую опасность. Убедившись в отсутствии оной, жук снова приподнял свою броню, аккуратно сложил крылья и уполз под кровать.

За окном громко затарахтел сверчок.

Дмитрий зевнул и уткнул взгляд в грязноватый потолок. Рифленый отпечаток армейской бутсы чернел на штукатурке прямо над кроватью. Какой-то озверевший от безделья узник, видимо, подбрасывал ботинок снизу, чтобы оставить следы на потолке.

Яркий свет лампы прикрытой "намордником" резал глаза. Дмитрий надвинул на лицо берет и попытался задремать.

Сон не шел.

Мысли в голове тянулись безрадостные и тоскливые.

Саднило простреленное бедро. Где-то под повязкой ныли фаланги безымянного пальца. Несуществующие фаланги. Доктор так и назвал эти странные боли – "фантомными". От пальца остался жалкий огрызок, да и вся пятерня потеряла "товарный вид".

С одной стороны, он добился того, чего хотел. Исполнил мечту. Прикоснулся к запретному. Оказался принятым в касту посвященных. Как Бар-Цион. Салаги в роте будут глядеть на него с восхищением, да и не только салаги. Не один ветеран, поглядев на фотографии, завистливо вздохнет.

Жаль только, что фотографы из них с Двиром оказались никудышные, перемудрили немного со всеми этими "выдержками", "диафрагмами", но это мелочи.

Простреленное бедро и покалеченная рука – ерунда. Да и завтрашний суд не страшен. Батальонное начальство отмажет. У десантников не принято вываливать напоказ грязное белье. Потом, когда он вернется в строй, влепят, конечно, по самое "не горюй", но на суде прикроют.

Он счастливчик, особенно если сравнивать с теми пятью, что рискнули в августе пятьдесят третьего.

Но на душе все равно погано скребли кошки. Как только он забывался в коротком сне, звенел в ушах крик Двира: "Прикрываю! Пошел!". Мерещились команды на арабском, выстрелы. Иногда снилась пустыня, жгучее солнечное марево… красная пыль… обманчиво-сонная змея-цефа шуршала по песку.

Очнулся он от того, что скрипнул стул.

Напротив сидел Узи. Весь какой-то светлый, в чистой форме, только на голове все та же каска с вывороченной наружу дырой, поблескивающей зазубренными краями.

Узи улыбнулся и помахал рукой.

– Ахалян…

– Ты… – удивился Дмитрий. – Как? Откуда?

– Оттуда… – Узи закатил глаза под срез каски, – а то ты не понимаешь?

Слабый свет лился из-за его спины, будто между лопаток Узи прикрутили лампочка.

Дмитрий ошалело потер глаза:

– И как у вас, – он показал глазами в потолок, – там…?

– Да нормально… – пожал плечами Узи, – нас там много… сам знаешь, компания подобралась подходящая…

Он обвел рукой комнату и позади него, словно на фотобумаге под линзой увеличителя, стали проявляться прозрачные, бледные фигуры: …ротный – Саадия, в чистой, но разорванной на груди гимнастерке, пацаны-пограничники из Бейт Нехемии, с жутковатыми от уха до уха ранами на горле. Еще кто-то знакомый, стоящий спиной…

Дмитрий поежился. Берль все так же безмятежно улыбался.

– Тут хорошо… я деда встретил… с детства мечтал… Да и тебя мы ждали… ты ведь почти пришел, а в последний момент сорвался.

– А это кто такой? – холодея, спросил Дмитрий, тыча пальцем в стоявшую к нему спиной призрачную фигуру.

– Как кто? – засмеялся Берль. – Ты чего, не узнаешь?

Стоявший спиной силуэт медленно повернулся…

Дмитрий заорал, подскочил на кровати и проснулся. Стоявший напротив стул был пуст.

Он помотал головой, отгоняя приснившийся кошмар.

Он не виноват. Так уж легли карты… или звезды… или кто-то там на небе распорядился… Да и кто мог подумать, что этот кретин Адам откажется? Хотя, какая теперь разница?

Он утер пот со лба.

За дверью послышались шаги. Ключи зазвенели. Кто-то заглянул в глазок. Потом замок лязгнул, и дверь приоткрылась. В темноте коридора различалась худощавая подтянутая фигура, позади маячил военный полицейский в белой каске.

Дмитрий поднял голову, щурясь от слепящего сияния лампы.

У двери стоял Бар-Цион.

Ротный шагнул вперед на свет. Пыльная куртка-американка без знаков различия, пыльные штаны и грязные ботинки. Наверное, приехал прямо с учений, кажется там сейчас рота.

– Только не долго, – буркнул из коридора полицейский и захлопнул дверь.

Бар-Цион неторопливо оглядел камеру, и угол его губ пополз вверх, обозначая кривую ухмылку.

Вскакивать и приветствовать ротного по уставу Дмитрий не собирался. В роте были не такие отношения. Но он все же уселся на кровати, пристроив поудобней больную ногу.

Бар-Цион невозмутимо покачивался с пятки на носок, изучая Дмитрия цепкими черными глазами.

– Ну, Фридман? – бросил он, наконец. – Как погуляли? Понравилось?

Дмитрий неопределенно шевельнул здоровой рукой. Ротный был не тем человеком, с кем он стал бы вести дружеские беседы.

Бар-Цион, не вынимая рук из карманов, потянулся, подавил зевок и негромко произнес:

– Мне понравилось… правда, давненько это было…

Дмитрий только понимающе кивнул. Еще бы ему не понравилось. Бар-Цион – редкостно везучая сволочь. Он просочился, словно вода между пальцами. Да еще не один, а с девушкой. Причем Рахель была старше его на восемь лет. Интересно, подумал Дмитрий, было у них там что-нибудь…, уж наверняка Меир своего не упустил…

Ротный тем временем прошелся по камере, изучил отпечаток ботинка на потолке и вдруг бросил:

– Скольких из них вы убили?

– Думаю, троих… – ответил Дмитрий, – следопыта… парочку легионеров…

Бар-Цион помолчал, потом шагнул к кровати.

– Тебя ведь уже предупреждали, верно? Завтра скажешь, что выполнял секретное задание. Как обычно: патрули, пути снабжения, опорные пункты. Спросят о подробностях, свали на Двира, он сержант, из вас двоих старший по званию.

– Я понял, – кивнул Дмитрий.

– Молодец. – Ротный снова покачался с пятки на носок, – Ты не расслабляйся. Вернешься, огребешь сполна.

– Есть не расслабляться! – Дмитрий полушутливо вытянулся.

– До завтра, – бросил Бар-Цион и шагнул к двери. Пнул ногой гулкое железо. По ту сторону завозились, зазвенели ключами. Дверь приоткрылась.

Бар-Цион вдруг повернул голову к Дмитрию и подмигнул:

– Добро пожаловать в клуб!

Ротный плечом отодвинул полицейского и вышел в коридор.

Дмитрий снова откинулся на матрац. За окном стихали привычные звуки военного лагеря. Интересно, мелькнуло в голове, сколько солдат дрыхло на этом драном тюфяке… турецких, английских, теперь вот израильских…

Он почему-то вспомнил тот день, когда впервые услышал о Бар-Ционе. Их, совсем еще зеленых солдат НАХАЛ дернули в окопы прямо с сельскохозяйственных работ. Назревало очередное осложнение на границе с Сирией. Соседям не понравились работы по осушению озера Хула и окружающих болот.

Два дня с Голан в Галилею со страшным воем летели "чемоданы". Разрывы шарахали где-то позади, в тылу, откуда бухала в ответ батарея 155 миллиметровых гаубиц.

К вечеру второго дня все стихло. Сирийцы успокоились. Наутро Голанские высоты снова превратились в пасторальные холмы. Внизу, в долине камикадзе-кибуцники вывели в поля свои обшитые листами брони трактора и принялись наверстывать упущенное.

Пехота загорала в траншеях. Солдаты курили, травили байки, резались в карты и в шешбеш, гадали, когда их отпустят по домам. К полудню над позициями повисло невидимое напряжение. Забегали и засуетились офицеры. У штабного блиндажа блеснуло на солнце зеркало, кто-то торопливо брился. В тупиковом ответвлении траншеи, служившей полевым сортиром, мелькали лопаты, устраняя источник "благоухания".

– Зуб даю, – Адам ткнул Дмитрия локтем в бок, – начальство едет. Ради кого-то другого хрен бы стали дерьмо присыпать.

Никто с этим утверждением не спорил, но увидеть самого начальника генерального штаба они как-то не ожидали.

Даян неторопливо шел по обратному склону холма, скрытый от глаз сирийцев каменистым гребнем. Он что-то оживленно обсуждал с сопровождающими его офицерами. Единственный глаз живо поблескивал под козырьком фуражки.

Молодые солдаты с интересом пялились на генерала. И только взводный, сержант Арье Гнлад, в оригинале грузинский еврей Георгий Гатиашвили, а для близких друзей просто Гоша, сидел на снарядном ящике и невозмутимо стругал ножом ветку оливы.

Когда Даян и сопровождающие офицеры скрылись в штабном блиндаже и солдаты начали расходиться, Гоша ухмыльнулся и проворчал:

– А ведь Бар-Цион когда-то обломал Даяна, да еще и при всем начальстве…

К сержанту молодые солдаты относились с уважением. Арье, то бишь, Гоша, был человеком бывалым, всегда имеющим в запасе какую-нибудь интересную историю. А тот факт, что сержанту довелось послужить в подразделении 101 под командованием людей вроде Арика Шарона, превращал его в глазах "молодых" в существо если не божественное, то, безусловно приближенное к Олимпу.

Вокруг сержанта сразу же образовался кружок слушателей.

Тот сунул нож в ножны и продолжил:

– Случилось это внизу, у моста Дочерей Яакова. Года полтора назад. Даян тоже на позиции приехал. Шлялся по траншеям, а рядом с нами остановился. И вдруг увидел орла в небе. Орел нарезал круги прямо над нами, красиво так… охотился, наверное. Ну и Даян решил поохотиться. Взял у меня "чешку", вскинул вверх.

Сержант поднял взгляд на слушателей и оглядел их внимательными карими глазами.

– И чего? – не выдержал кто-то.

– Ничего, – ухмыльнулся сержант, – Бар-Цион стоял рядом со мной, и вдруг шагнул вперед, винтовку Даяна за ствол сцапал и вниз опустил.

У Даяна единственный глаз чуть не выпал, а Бар-Цион ему, мол, не так уж много орлов в нашей стране…

Ну, Даян, как рявкнет: Фамилия!?!!!

Бар-Цион вытянулся и спокойно ему отвечает: Меир Бар-Цион.

Тут Даян сообразил, что если при всех ему всыплет, окажется в дурацком положении, ну и бросил только, мол, ты прав Бар-Цион. Вернул мне винтарь и пошел дальше.

Парни заулыбались, восхищенно зацокали языками.

На закате они с Адамом стояли на посту. Обсудили поступок Бар-Циона, сошлись во мнениях по поводу того, что у них духу бы не хватило у самого Даяна из рук винтовку хватать.

Далеко внизу, подсвеченный багровым светом заката, чернел мост Дочерей Якова. Точнее то, что от него осталось.

На вопрос Дмитрия о названии моста Адам только пожал плечами. Он хоть и "сабра", но про мост слышал лишь, что в сорок шестом бойцы ПААЬМАХа рванули его вместе с остальными в Ночь Мостов.

Когда-то мост был красивым каменным сооружением, но прошедшие века его сильно потрепали, центральный пролет обрушился. Потом на старые опоры уложили новые стальные балки с деревянными перекрытиями. Затем мост взорвали. То, что осталось от балок и настила бесполезно ржавело на противоположном сирийском берегу.

Дмитрию нравилось копаться в истории, узнавать о тех местах, где побывал. В этом Эрец Исраэль сильно отличался от Советского Союза. Истории последних столетий здесь как бы и не существовало, стоило чуть копнуть, и ты сразу проваливался, словно в колодец, в глубину веков и эпох. Крестоносцы, персы, византийцы, римляне, иудеи, финикийцы, набатеи. Все переплеталось словно клубок ниток, при распутывании которого у Дмитрия всегда сладко ныло под ложечкой.

Название моста заинтриговало Дмитрия, да и заняться на посту все равно было нечем. С полчаса поломав голову они пришли к выводу, что без Торы здесь не обошлось. Адам даже вспомнил, что у Иакова вроде была дочь, но только одна. Проходивший мимо религиозный солдатик-связист факт подтвердил, вот только понесло солдатика, как на проповеди.

Дмитрий вообще-то был не против послушать. Когда учился в школе в Кфар Сабе, слишком плохо знал иврит, чтобы понимать уроки Торы, а позднее в кибуце Пятикнижие уже никто не вспоминал.

Адам же, послушав об изнасиловании дочери Иакова Дины и печальной участи жителей Шхема, начал откровенно зевать. А минут через десять он невзначай подошел к полевому телефону, покрутил ручку, подул в трубку, растеряно развел руками и сообщил солдатику, что связи нет.

Тот фазу подхватился, и, попрощавшись, пополз из траншеи проверять провод. Адам тихонько воткнул отключенный провод обратно в телефон и пробормотал, что трындеть, мол, не мешки ворочать.

История с названием моста так и осталась без ответа.

Жук выбрался из-под койки, расправил крылья, немного погонял их на холостом ходу будто прогревал моторы, а затем взмыл в воздух. Пролетая мимо висящей на спинке стула парадной формы, он замедлил ход, словно изучая нашивки, но крылатый значок парашютиста его не заинтересовал, и жук плавно, с достоинством умчался в ночную тьму.

Сон не приходил.

Он подумал о матери. Она ведь до сих пор ничего не знает. Да и не поймет наверняка. Отец, тот понял бы. Подумаешь – самоволка. Сам-то он отслужил от звонка до звонка, с сорок второго и по самый их отъезд, в пятидесятом. Война, потом служба в Германии, в Польше. Три ранения. Эх, батя, батя… как же так получилось…

Остаток ночи он пролежал без сна, пялясь в потолок. Даже мысли все куда-то делись. В голове было пусто.

Когда за окном посветлело, он встал, умылся. Военный полицейский принес ведро теплой воды, бритву и зеркало. Пока Дмитрий брился, он стоял рядом. Это был молодой улыбчивый парень, совсем не похожий на дежурившего ночью.

– Не боись, не зарежусь… – мрачно буркнул Дмитрий.

– Дык… инструкция… – парень улыбнулся, показав белоснежные зубы.

– В задницу твою инструкцию, – проворчал Дмитрий, – отвали, мешаешь.

Полицейский снова улыбнулся и отодвинулся к двери.

Побрившись, Дмитрий надел парадную форму, повязал галстук, одернул китель, тщательно натянул берет.

Сел на кровать, вытянув больную ногу.

Через четверть часа в дверях лязгнул замок, тот же полицейский заглянул и сделал приглашающий жест:

– Машина подана.

Грузовичок-"командкар" мирно тарахтел мотором. Его подсадили, втянули в кузов под брезентовый тент. Двое конвойных сели по бокам.

Ехали не долго. Командкар остановился у большого блочного барака с часовыми у дверей. Чуть в стороне курила кучка офицеров. Он узнал мощную фигуру комбата и худощавую жилистую – ротного.

Его провели в зал, посадили за барьером между двумя полицейскими.

Вскоре снаружи послышалась возня, крики. Дверь распахнулась, на мгновение мелькнул взъерошенный человек в капитанских погонах. На его плечах повисли двое полицейских, но он все равно отчаянно ломился в зал. Перекошенное гримасой лицо казалось белее, чем оштукатуренная стена.

– Пустите меня! – выкрикнул он.

На помощь полицейским подоспели еще двое. Совместными усилиями они выставили нарушителя спокойствия.

– Мой брат! – донеслось из-за дверей.

Дмитрий уныло свесил голову. Он узнал капитана, это был брат Двира. Ему-то чего здесь понадобилось? Он же все ему рассказал, еще тогда в госпитале…

Судьи, обвинитель и защитник расселись по местам. Скамейку первого ряда заняли его командиры: комбриг Арик Шарон, собственной персоной, командир батальона Давиди и ротный Бар-Цион.

Майор с эмблемой прокуратуры на шевроне, помещавшийся слева от судьи, поднялся на ноги и крикнул:

– Встать! Суд идет!

Апрель 56-го

Грузовик, взревывая двигателем полз по серпантину вниз, к Араве. Одной рукой Дмитрий цеплялся за борт, другой придерживал винтовку, а ногами прижимал рюкзаки и канистру с водой.

Поскрипывал ржавый кузов, в воздухе висел запах горячей резины и асфальта.

А вокруг… вокруг расстилался такой пейзаж, что захватывало дух. И хотя Дмитрий уже бывал здесь, восхищение переполняло его. Узкая дорога вилась по краю скалы. За обочиной, где-то там, на дне пропасти:, раскинулась во всей своей весенней красе ее Величество пустыня.

Насколько хватало глаз, лежало желто-коричневое пространство, изрезанное руслами пересохших рек, вспученное холмами и взгорками, обсыпанное, словно приправой, шариками верблюжьих колючек. Низкорослые редкие деревья с приплюснутыми кронами зеленели, призывая отдохнуть в тени. Воздух прозрачный и чистый пьянил как вино.

Грузовик парил над пустыней на одной высоте с птицами.

Неохотно, поскрипывая железом, машина поплыла вниз.

Дмитрий в душе порадовался, что полез в кузов на жесткие доски. Сейчас он мог вдоволь напиться всей этой прелести, не размениваясь на разговоры.

Когда они, наконец, спустились на равнину, грузовик сполз на обочину и встал. Водительская дверь открылась, и на асфальт выпрыгнул длинный нескладный сержант Рафи Медина.

Он потер спину, медленно распрямился, сощурился на солнце и объявил:

– Привал! Можно оправиться и закурить.

Дмитрий поднялся, разминая затекшие ноги. Постоял немного, переминаясь, и рывком перебросил тело через борт.

Приземлился он нос к носу с Двиром, вылезшим из кабины.

– Живой? – поинтересовался тот.

– Все путем… – успокоил Дмитрий, расстегивая ширинку. Они отошли к краю обочины, где уже журчал струей Медина.

Раскалившаяся за день пыль жадно впитывала влагу. Облегчившись, они еще немного попрыгали, размялись и снова полезли в машину. Место в кабине Дмитрию никто не предложил, да он бы и сам не согласился. В кузове куда красивее.

Вообще-то Двир мог бы поменяться, но это не в его характере.

Дмитрий уселся поудобней, уперся ногами и уставился на бегущие по небу облака.

Мелкая белесая рябь покрывала небо, словно поверхность моря, под легким бризом. Надвигался хамсин.

Парни в кабине над чем-то ржали, заглушаемые ревом двигателя. Пустыня монотонно неслась за горизонт. Однообразная и в то же время многоликая. То мелкий песок и пыль образовывали волны, то открывалась взгляду окруженная скалами расселина, на дне которой зеленели тамариски.

Он подумал о Двире. Никогда не поверил бы, что тот захочет присоединиться. Двир всегда был таким… как бы объяснить… не то, что бы правильным… положительным что ли. Двир никогда не сомневался, и если выбирал путь, то следовал по нему до конца. И ведь почти никогда не ошибался, сукин сын.

Он родился в Палестине и принадлежал к той особой породе зазнавшихся сабр, презирающих репатриантов и считающих, что они всем обязаны им, коренным палестинцам.

Впервые они встретились в учебном лагере бригады НАХАЛь. В палатке шумел сформированный всего лишь утром взвод. Парни знакомились, трепались, травили анекдоты.

Дмитрий валялся на койке в темном углу, приглядывался к новым сослуживцам, подсознательно выискивая "славян".

В палатке кипел водоворот культур и наций. Здесь были выходцы со всех концов света: тихие, молчаливые восточно-европейцы, по которым страшным катком прошла Вторая мировая, шумные и независимые сабры – потомки первых репатриантов из России и Германии, диковатые йеменцы и иракцы, многие из которых впервые увидели электрическую лампочку здесь, в Израиле.

Сабры Дмитрия раздражали. Не все, конечно, были среди них и нормальные ребята вроде Адама, с которым они как-то моментально сдружились. Но часто попадались кактусы, как Двир.

В его манере держаться было нечто особенное. Уверенность в себе, неуловимое вызывающее высокомерие. Высокая, крепкая фигура, открытое лицо, густые черные волосы. Широко расставленные глаза. Упрямый рот.

Дмитрию нравилось классифицировать людей, находить в них общие черты и раскладывать по группам. Таких как Двир во взводе набралось человека четыре. Похожих манерами и поведением. Именно такие, словно сошедшие с одного конвейера, ассоциировались у Дмитрия с названием "сабры".