Последнее поколение

Полевой хирург Гвейран не был военным человеком, равно как и наблюдатель Стаднецкий. Кое-чему полезному его обучили при подготовке группы, но этого было недостаточно. Он не умел беззвучно снимать полусонных часовых голыми руками, добивать их же собственным оружием и находить заначки с едой. Не умел безошибочно ориентироваться в незнакомой местности по звёздам и светилам. Не умел различать состояние топи: в какое окно можно нырнуть с головой, чтобы скрыться от глаз врага, к какому даже приближаться, потому что засосёт немедленно…

Зато младший агард Эйнер – умел. И неловкость спутника его вовсе не удивляла, он и не ждал от него подобных свершений, делал всё сам. Ведь на то и нужны младшие чины, чтобы быть «к услугам» старших офицеров.

Как выходили они вдвоём из глубокого тыла (линия фронта успела откатиться на добрую сотню километров к югу, Арингорад сдавал позиции), день за днём, через топи и хляби, через позиции врага – это отдельная история. Были моменты, когда надежда покидала, наступало отчаяние, но чудо случилось – они выжили и вышли.

А дальше их пути разошлись – иначе и быть не могло, по ту сторону фронта у каждого была своя жизнь. Но напоследок Гвейран получил от своего юного спутника очень полезный совет: никогда, ни под каким видом не рассказывать властям о том, что побывал в плену. Мало ли, что можно сочинить, чтобы оправдать отсутствие документов: сгорели, потерялись, украдены, был контужен и ничего не помнит… В наше время каких только бед не случается с людьми, всему поверят.

(К слову, сам младший агард Эйнер этому совету последовать не смог, за что и поплатился: свёл короткое знакомство с прибором под названием «разрядник Зарца» – цергард Реган был обязан убедиться, что сын его не завербован вражеской разведкой.)

Это было много лет назад. Не удивительно, что они не узнали друг друга сразу. Один был почти ребёнком, другой в те страшные дни на себя самого не походил от истощения и прочих лишений. Расставшись, они очень быстро забыли друг о друге, будто вычеркнув из памяти самые страшные воспоминания. Если бы не «бабка» – могли так и не вспомнить никогда…

– Надо же! – Эйнер Рег-ат удивлённо глядел в глаза своему пленнику. – А я тогда и не догадывался, что вы пришелец!

– А я – что ты будущий Верховный цергард! – улыбнулся Гвейран в ответ. И наплевать ему теперь было на инструкцию сто шестьдесят три дробь пятнадцать. Пусть Служба внешних отношений сочиняет какие угодно правила и инструкции, но он, регард медицинской службы Гвейран Лер-ат, не намерен больше выставлять себя идиотом перед старыми боевыми товарищами!

Давно была порвана нить, что связала их много лет назад, ничего не осталось от той короткой, вынужденной дружбы. Но теперь они, по крайней мере, не видели друг в друге безусловного врага.

Худшие опасения Эйнера не подтвердились: цивилизации Церанга пришельцы не угрожали. Но и надежды не сбылись: творить добро они тоже не собирались. Просто наблюдали. Изучали, не вмешиваясь. Наука ради науки. Контакт разумов мог состояться уже много лет назад – к тому дело шло. Помешала большая война, помешала Бомба – Земля не поддерживает отношений с агрессивными мирами. И во внутренние их дела не вмешивается. Принцип у них такой, у пришельцев, и значит, пользы от них ждать не приходится. Могли бы помочь, но не станут. Потому что каждая цивилизация уникальна и должна пройти свой собственный путь, каким бы тяжёлым он ни был и куда бы ни вёл…Что ж, позиция не оригинальна. Отец тоже всегда учил его в детстве: «Нищим не подавай. Чем раньше подохнут, тем скорее отмучаются».

Но он и другому учил: «Порой единственный живой заложник полезнее разгромленной армии». Это именно цергард Реган настоял в своё время на издании и широком оглашении указа: заложников не выкупать, не отбивать, мало того, уничтожать в первую очередь. Тогда зарубежная пресса много кричала по этому поводу, обвиняла Арингорад в дикой жестокости по отношению к собственным гражданам. И что-то подсказывало цергарду Эйнеру: по этому больному вопросу представители высшего разума вряд ли разделяют взгляды его отца.

Гвейран уговаривал отпустить пленников не свободу под предлогом, что никакой опасности для Арингорада они не представляют – собирают научную информацию, и только. Эйнер отказался категорически. Угрозу несёт не информация сама по себе, а то, в чьи руки она попадёт.

– Скажите, вы абсолютно уверены, вы готовы гарантировать, что ваши власти говорят вам всю правду и не могут иметь никаких тайных планов?… – спросил он Гвейрана.

Тот хотел ответить утвердительно и поведать о прелестях демократии, но вспомнил строгих молчаливых людей из Службы внешних отношений, и решил промолчать. А цергард, пристально глядя ему в лицо, с еле заметной усмешкой, продолжал свою мысль:

– …И знаете что? Боюсь, у меня самого появились тайные планы на ваш счёт.

Только тогда, на один короткий миг, Гвейран почувствовал-таки себя предателем интересов родины. Должно быть, собеседник уловил его настроение, потому что поспешил подсластить пилюлю:

– Зато теперь никого не будут пытать. Разве плохо?

Очень хорошо, согласился Гвейран, просто чудесно. И решил не утомлять себя размышлениями о высших материях и отвлечённых идеалах.

Жизнь агарда Тапри постепенно вошла в новое русло. Теперь он находился при цергарде почти постоянно, исключая моменты, когда его отсылали с поручениями. Оказывается, враг гнездится повсюду, даже внутри Генерального штаба, и далеко не все сведения можно передавать по связи через коммуникатор, только из рук в руки.

Первое время изобилие шпионов ставило его в тупик. Познакомишься с человеком, разговоришься – а потом подойдёт к тебе кто-то из своих и скажет: «Ты что, дурак? Разве не знаешь, это агент Репра (Кузара, Добана…)». И не то странно, что агент – в контрразведке служим, не где-нибудь, и не то, что на Репра работает. Удивительно, что шпионит он, оказывается, не за квандорским или набарским противником, а почему-то за другими цергардами, и за своим Эйнером в частности.

Прежде Совет цергардов представлялся Тапри одной большой, дружной семьёй, неусыпно и неустанно пекущейся о благе народа и Отечества, как мудрые отцы пекутся о будущем любимых детей. Недели не прошло, как счастливые иллюзии начали рассеиваться. Имелись, оказывается, у Верховных и другие заботы, развязный регард Хрит (тот самый, многодетный отец) определил их так: «Кто кого первей сожрёт».

Открытие было ужасным, лишало последних надежд. Но шок длился недолго: если нет справедливости в самой Жизни, почему она должна быть в Генштабе? Тапри решил для себя: есть он, есть цергард Эйнер, есть служба и тайная клятва – всё остальное его не касается. Хрит, с которым они успели близко сойтись – он опекал новичка, будто шестого сына, эту позицию одобрил. Свою же собственную он выражал так: «Я за своего кому хочешь глотку порву, потому что ещё отцу его присягал». Это был страшный человек – специалист по особым поручениям. Из них ему особенно удавались «несчастные случаи на дорогах». Тапри сперва даже удивлялся, почему ему, человеку новому и случайному, о вещах тайных рассказывают так легко? Потом сообразил: вздумай он предать – и рука «специалиста» не дрогнет. Но жутковатый вывод не напугал и не огорчил юного адъютанта – ведь предавать он не собирался, так о чём же беспокоиться?

– Дурачок, – сказал ему на это Хрит. – Не забывай, есть ещё такая штука, как пыточная камера. Предавать никто сам не собирается – заставляют.

Значит, надо знать как можно меньше, понял он, и стал стараться ни во что не вникать, исполнять что велено, не задумываясь. Не потому, что его страшили пытки – боялся предать помимо воли.

(… – Мальчик не дурак, – докладывал регард Эйнеру. – На него можно положиться, – и добавлял просто так, шутки ради, – только бы пить не начал!

– Уж тут ты бы лучше за собой следил, дядька Хрит, – усмехался свой в ответ…)

Новая служба трудной не была: ни ночных рейдов, ни задержаний с протоколами и без оных. Подумаешь – шифровки по этажам разносить, исполнять мелкие поручения типа «подай-принеси». Зато паёк вдвое больше крумского. И самое главное – уважение от всякого. Хоть и состояли личные адъютанты Верховных в чинах небольших – с форгардами вели себя на равных. Не Тапри, конечно, он-то стеснялся, – старые, все как на подбор наглые и сытые. Как они умудрялись с одного пайка, пусть даже усиленного, наедать такие ряшки – загадка!

Всё здание Генштаба – четырнадцать уровней по официальным данным – было поделено на сектора и зоны, и чтобы пройти из одного в другой, требовались особые пропуска с печатями, бумаги о степени допуска, знание паролей. И были такие места, куда даже главам отделов и служб вход был закрыт. Одни только адъютанты Верховных могли всюду перемещаться беспрепятственно, бывать даже на тех уровнях, которых не существовало вовсе. Высшая степень допуска! Как у самих цергардов! И даже бумаг предъявлять не надо, тебя все должны знать в лицо. Это ли не вершина славы?! Первые дни Тапри чувствовал себя ОЧЕНЬ ВАЖНОЙ ПЕРСОНОЙ. Потом привык и перестал об этом думать, тем более что палка оказалась о двух концах. Однажды он пошёл с поручением, в один из дальних секторов. Шёл-шёл беспрепятственно, пока не понял, наконец, что забрёл совершенно не туда, и выбраться самостоятельно не может, равно как и объяснить, куда именно ему надо было – с непривычки вылетело из головы. Стыдно было – хоть в глаза людям не смотри! Не за себя, что опозорился. На это наплевать. Цергарда Эйнера подвёл – вот что плохо! Взял, скажут, себе в адъютанты деревенского дурака, видно, долго подыскивал!

…Одной из обязанностей адъютанта было сопровождение цергарда в рабочих поездках. Под этим определениям здесь понимали выходы власти в народ: встречи с солдатами, рабочими на заводах и в лагерях, посещение воспитательных домов… Мероприятия эти цергард Эйнер не любил страшно, потому что «чувствовал себя идиотом» и красивых слов говорить не умел. Но видно, и Верховные не всегда вольны в своих действиях – приходилось ездить.

Особенно запомнилось Тапри посещение военного госпиталя при университете, того самого, где он недавно опозорился с анализами. Накануне туда пришёл огромный эшелон с ранеными, и Совет решил, что надо поднять их боевой дух. Поехали целой колонной: цергард Доронаг, глава медицинского ведомства, цергард Азра – Главнокомандующий фронтами, Сварна, ведающий пропагандой, плюс машины сопровождения…

– Я то вам зачем? – бесился цергард Эйнер. – Втроём, что ли, не справитесь? Можно подумать, не в госпиталь – в рейд по тылам противника собрались!

– Сейчас в строю стало много ваших, – увещевал Сварна, подразумевая «детей болот». – Будет полезно, если с ними встретишься именно ты.

«В гробу они меня видели!» – яростно огрызнулся тот. Но Тапри не мог с ним согласиться. Потому что для каждого человека большое счастье и честь – встретиться с САМИМ Верховным, этим потом гордятся, и друзьям, и детям рассказывают. И для любого из «наших» особенно важно, чтобы цергард тоже был «наш».

Просто он, Тапри, в отличие от Эйнера, никогда не бывал на передовой, и не знал, как меняется сознание у тех, кто ежеминутно ходит под смертью.

Всю дорогу, короткую по расстоянию, но долгую из-за состояния проезжей части, цергард сидел злющий и жаловался вслух, что напоминает сам себе даму, которая щиплет корпию. Кто эта загадочная дама, что именно она щиплет и зачем, а главное, чего общего имеет с Верховными цергардами – этого Тапри, по скудости общего кругозора, не знал, а спросить не решался. Лишь помалкивал и сочувственно вздыхал.

Госпиталь оказался забит до отказа. Люди лежали повсюду. В палатах, в коридорах, во дворе на носилках и прямо на земле – ступить некуда было. Машины пришлось оставить за воротами.

Навстречу высоким гостям выскочила группа медиков, у них были серые усталые лица и заляпанные красным халаты. Один из них – Тапри его узнал – украдкой кивнул Эйнеру, оба незаметно отошли в сторонку.

– Какого чёрта вы притащились?! – донёсся до уха адъютанта свирепый шёпот. – И без вас тошно! Не видишь, что творится?! – он кивнул в сторону бетонного ограждения, и Тапри увидел: там, сложенные длинным высоким штабелем, лежали мёртвые тела. Десятки, а может и сотни, ничем не накрытые, все без верхней одежды, а кто уже и без нижней. Голые ноги, голые рёбра, распахнутые провалы ртов… Дикая и бесстыдная картина. «Мёртвые сраму не имут…» – пришло на ум что-то далёкое, неизвестно где и когда подхваченное…

– Ты меня спрашиваешь?!! – зашипел Эйнер в ответ. – Думаешь, я не пытался остановить наших баранов? Если они упёрлись! Что мне было делать, фугасы на дорогах ставить?

– Ладно, прости, – смягчил тон эргард Верен, – забыл я про ваши тонкости… – и подтолкнул плечом. – Иди, смотрят уже!

Цергарды сначала хотели далеко не ходить, повести мероприятие «прямо тут, на воздухе». Бессмысленно, объяснили им. Тем, кто оставлен во дворе, речи уже не помогут, им всем в ближайшее время перекочёвывать к ограждению. «Отсортированные», у которых есть шанс на выздоровление, лежат под крышей.

Они прошли внутрь – и у Тапри закружилась голова от смрада, ударившего в нос. Ему приходилось бывать в госпиталях, однажды в детстве и сам лежал, когда осколок снаряда попал в ногу. Там тоже было много раненых с передовой. И пахло, прямо скажем, не весенней свежестью. Но всё же не так жутко!

Цергард заметил удивление на позеленевшем лице адъютанта, шепнул на ухо:

– Дыши ртом. Это болотная гангрена. Сейчас поветрие на всех фронтах.

Агард послушался, стало чуть легче.

Доронаг и Сварна дышали в платочек.

Их провели в большое помещение с высоким потолком и школьной доской во всю стену. В лучшие времена оно служило лекционной аудиторией, теперь его приспособили под палату для легкораненых и несептических. Воздух здесь был легче, и обстановка напоминала действительно госпиталь, а не мертвецкую. Люди не лежали недвижимыми трупами – кто сидел, кто копошился как-то, ели, играли в карты, бранились. Чувствовалась жизнь.

Верховные повеселели, речи начались – привычные, обкатанные и гладкие: о долге и героизме, о преданности Отечеству, о том, что враг не пойдёт, о победах, которые ждут впереди, о жертвах народных, которые не напрасны, о павших товарищах, которых мы будем помнить… Тапри за свою недолгую жизнь сотни раз такие слышал, даже надоело, если честно.

Но сегодня он ловил знакомые слова, затаив дыхание, будто впервые. Потому что произносили их не школьные наставники, не районные агитаторы, и даже не господин форгард Сорвы. Из уст Верховных цергардов даже самые избитые фразы звучали по-новому… Казалось, в них, будто в колдовских заклинаниях, сокрыта тайная сила, и если внимать с открытым сердцем, если верить и не сомневаться – всё обещанное непременно сбудется, и топь станет твердью…

Только люди вокруг почему-то не понимали этого, и слушать не хотели. Странный глухой звук, неоформленный гул зародился где-то в глубине толпы, обступившей кафедру. И чем красивее были слова, тем громче становился этот звук; сначала просто неприятный, он становился угрожающим. Медленно почти незаметно глазу, люди подтягивались к импровизированной сцене, обступали визитеров всё плотнее, роптали всё более откровенно. Им было наплевать, кто перед ними – они были недовольны. Целый огромный зал, несколько сот человек недовольных! «Это же сколько надо автозаков, чтобы забрать всех за раз?!» – мелькнула в голове Тапри дурацкая, шальная какая-то мысль…

Он бросил смятенный взгляд на цергарда Эйнера. Тот стоял чуть в стороне от остальных, небрежно оперившись о стену, и выражение лица его было таким насмешливым и презрительным, что в нём без слов читалось «Ну, что я вам говорил?!» Потом он переглянулся с эргардом Вереном, и тот, вытаращив рыбьи свои глаза, сделал странный жест рукой – будто горло перерезал: типа, всё, конец. В ответ цергард покачал головой и отмахнулся: «обойдётся»…

Наблюдая за их беззвучными переговорами, Тапри отвлёкся, и прослушал, что именно говорил в этот момент цергард Азра. Он так и не узнал никогда, что за промах допустил командующий, и отчего толпа недовольных вдруг пришла в движение, начались гневные выкрики, понеслась площадная брань, и костыли в руках раненых вдруг превратились в дубинки, пока ещё не пущенные в ход, но уже готовые к бою. «Ой-ой! – мелькнула новая мысль, – пулемётов-то мы не прихватили! Как же без них теперь?!» Юный контрразведчик знал, как усмиряют толпу. Самый верный способ – дать очередь над головами, в девяти случаях из десяти этого оказывается достаточно. А если уж не помогло, тогда резать по ногам…

И снова он проглядел, не заметил, как от общей массы отделился, вылез вперёд один – широкоплечий темноволосый парень с левой рукой на перевязи и бинтом на голове, как-то по особому лихо сдвинутым на бок. Был он молод, старше самого Тапри года на три, не больше. И такой у него был отчаянно-бесшабашный вид, такой бешеный взгляд, что агард понял сразу: тут бы очередью над головой не обошлось.

– Назад! – взревел кто-то из охраны, но тронуть парня не решился, потому что вдохновлять на подвиги они сюда ехали, а не морды бить, да и с сотенной толпой не совладать десятерым, если та вконец озвереет.

А парню на окрик было наплевать, он и сам умел орать не хуже. И орал, подбадриваемый одобрительным гулом за спиной. И слова, что вылетали из его перекошенного рта вместе с брызгами слюны, были такими дикими и невозможными, что смысл их не сразу доходил до сознания Тапри.

– Да кто вы есть, чтобы говорить нам о долге?! – выкрикивал он, дёргая щекой, – Совет Верховных! Зажравшаяся тыловая сволочь! Это вы гоните нас на смерть, не Квандор с Набаром! Кровь нашу сосёте, как черные пиявки! Отечество! Где оно, Отечество наше? А я вам скажу! Гниёт в болоте, спасать уже нечего! Станет топь твердью, ста-а-нет! Вы её трупами нашими завалите, и жить будете на костях!..жрать и гадить… – люди ревели, и часть его речей тонула в шуме, не всё удавалось разобрать. – Из подвала командовать все гора-а-зды! А вы сами-то пороху нюхали, отцы-командиры, а? Как пули над ухом свистят, слышали, нет?! А без жратвы неделями в окопах сидели, так что она потом в глотку уже не шла, а?! Вы знаете, что такое война? А мы вам расскажем, расскажем!.. Да лучше под Набаром живым быть, чем под вами с голоду околевать!!!

«Ничего себе, настроения нынче на фронтах!» – присвистнул агард про себя. На офицерских курсах рассказывали, что когда-то давно, в страшные первые годы, пораженческие идеи мира с южным соседом порой витали в прифронтовом воздухе. Но чтобы такое – и в наше время!!! Поверить невозможно!

…Трудно сказать, чем именно не приглянулся контуженому оратору цергард Эйнер. Может тем, что был много моложе троих остальных, и большинство его сверстников сейчас воевали? Или взгляд его серых глаз был слишком пренебрежительным, без тени страха, уже овладевающего его соратниками? А может, этот здоровый человек относился к числу ярых ненавистников «детей болот», каких немало было в арингорадском обществе? Или же просто почувствовал в цергарде, стоявшем чуть в стороне, без кольца охранников, лёгкую жертву?

Так или иначе, он перешёл на личности. Подскочил, с размаху толкнул в плечо. И Тапри вздрогнул, сжался от чужой боли – он видел, как по утрам цергард выбрасывал в корзину грязные бинты… Эйнер устоял, благо, стена была за спиной, и от вскрика удержался, лишь зажмурился на мгновение, скрипнул зубами. Но выражения лица не изменил. Только побелело оно до синевы.

Толпа раненых ахнула – всё-таки это было слишком, этого не ждали. И стало тихо. Они поняли – дело зашло слишком далеко. Все, кроме одного. Парня в повязке не покидал воинственный раж.

– Ну, что молчишь, жаба! Отвечай людям, которые за тебя кровь проливали!

Цергард Эйнер оторвался от стены. Выпрямился, шагнул вперёд, заставив противника невольно попятиться. И в наступившей тишине, пристально глядя парню в глаза, спросил ровным, без тени эмоций голосом:

– Давно служишь, солдат?

– С осени, допустим! – бросил тот с вызовом. – И что с того?!

– Ах, с осени, – цергард говорил негромко, гораздо тише противника, но почему-то каждое его слово было слышно далеко и отчётливо. – По холодку, так? В окопах сидел? А в болотах ты не лежал на брюхе, день за днём, под таким обстрелом, что голову нельзя поднять, не то, что еду к позициям поднести? И гнус тебя не жрал заживо, и пиявки не заползали в задницу? А тонул хоть раз, так чтобы за волосы вытаскивали, тину пополам с чужой кровью глотал? Или может, ты знаешь, как пытают в набарском плену? Нет? Тогда что ты можешь рассказать мне о войне, солдат? – он вскинул глаза к толпе, заговорил чуть громче, но всё так же спокойно. – Вам под Набаром жить захотелось, да? Вот когда вы, наконец, перестанете отступать, и вернёте назад наши земли, которые сдали врагу, спросите у тех, кого там бросили, как им жилось под Набаром. Только вряд ли они вам ответят. Потому что у тех немногих, что останутся в живых, будут вырваны языки. А мертвыми нашими там не топь заваливают – их скармливают свиньям, чтобы добро не пропадало. Такого мира вы хотите, люди Арингорада?

Люди молчали, опустив глаза. Не все воевали «с осени». Много было и тех, кто знал не понаслышке, о чём говорит цергард.

– Что касается крови, так мне твоя не нужна, не переживай. У меня своя есть.

Он поднял левую руку, поднёс к лицу парня, и медленно провёл указательным пальцем. Кровавая вертикальная полоса прошла через лоб к кончику носа – такие рисовали себе диверсанты-смертники из страшного «болотного трега». Парень отшатнулся, принялся с остервенением тереть лицо рукавом, словно желая поскорее избавиться от кровавой метки. Он хотел что-то сказать, но люди больше не смотрели на него. Они смотрели под ноги цергарда Эйнера – там красные капли уже начинали стекаться в лужицу.

– Пошли отсюда к чёрту! Надоело! – бросил цергард адъютанту.

И они ушли, не оборачиваясь, сквозь людской коридор.

И не слышали, как Верховный цергард Сварна ещё битых полчаса описывал притихшим солдатам боевые подвиги юного Эйнера Рег-ата, и по словам его выходило, что если и стоит до сих пор Федерация, и не поделили её между собой Квандор с Набаром, то исключительно стараниями будущего цергарда. «Я же знаю, кого брать с собой на такие дела! А вы говорили, зачем он нужен!» – хвастался Сварна соратникам на обратном пути.

– Господин цергард, а что теперь будет с тем человеком, который орал больше всех? – неожиданно для себя спросил вдруг Тапри, когда они уже подъезжали к штабу.

– О, вот уж чего не знаю, того не знаю, – откликнулся тот, не задумываясь. – Теперь он будет проходить по ведомству Репра. Могут расстрелять за панические настроения и антиправительственную агитацию, а могут и простить, за то, что так ловко меня саданул. Репру это будет приятно, когда узнает. Не сам, так хоть кто-то…