Восток – дело тонкое…
Вылитый на мою голову чайник ледяной воды из-под крана изрядно намочил и охладил не только мою голову с густой шевелюрой, но и подушку до самого матраца. Впрочем, это был единственный эффект от применения новой методики! Тогда Таня маленькая принялась бессистемно на ходу изобретать различные массажеподобные садистские процедуры. Сначала она изо всех сил трясла меня, потом стала с всё возрастающей силой, частотой и звонкостью похлопывать по щекам, стучать кулачками по груди, как по барабану. Наконец, она окончательно отчаялась вернуть меня к активной жизни в ближайшем будущем и безутешно заплакала.
Сквозь тяжёлый беспробудный сон я слышал её плач и посочувствовал ей, но помочь ничем не мог. Дело в том, что кроме выпитого в достаточном количестве спиртного, ещё и спал после окончания празднества только один час. А этого было явно недостаточно для маломальского отдыха моего утомлённого непосильным отдыхом организма. Таня маленькая обречённо стояла у изголовья моей общежитской, на века изготовленной кровати с панцирной сеткой и высоченными металлическими спинками. Безнадёжно опустив коротко стриженую головку с белёсыми волосами, бессильно повесив тонкие, как тростинки руки, покрытые чуть ли не прозрачной белой кожей, сквозь которую просвечивали синие сосуды, она негромко плакала. Из её голубых, почти бесцветных глаз, текли слёзы безысходности.
И тут в битву по моему подъёму включилась тяжёлая артиллерия – наш рассудительный «аксакал» Володя. Он искренне пожалел несчастную Таню, восхитился её ответственностью за данное обещание, сильно зауважал её за настырность в выполнении данного мне слова и, наконец, решил заодно всерьёз помочь и мне. Он подошёл к моей кровати, рывком поставил на ноги и твёрдо отчеканил приказ: «Надо ехать в аэропорт! Самолёт ждать не будет!». Я встрепенулся, подтянулся и ответил, ещё не открывая глаз, но сразу, как будто и не спал: «Не могу, мне надо сдать бельё кастелянше».
– «Сдам я! Езжай!».
Я согласно заторможено кивнул тяжеленной чугунной, вдруг загудевшей, как котёл головой и медленно, как гоголевский Вий, слегка размежил неподъёмные свинцовые веки. Ещё несколько секунд ушло на наведение резкости во взгляде на Володю, потом начал поворачивать голову до тех пор, пока не увидел сам надоедливый раздражающий источник беспокойства, так мешавший последние полчаса моему богатырскому сну – Таню маленькую. Весьма неодобрительно посмотрел на неё, потом постепенно осознал причину её стараний, простил, затем оценил верность данному мне слову, в душе одобрил её действия и постановил незамедлительно помочь ей. Решительно взял девушку за руку и произнёс: «Пойдём быстрее, опаздываем!». Таня, потеряв дар речи от такого резкого изменения моего доселе бессознательного состояния, безропотно побежала рядом.
Ей пришлось двигаться вприпрыжку, так как я окончательно проснулся и пошёл как обычно, а хожу очень быстро, поэтому идти рядом со мной своим шагом невысокая Таня просто не могла успеть. И только когда мы вышли из здания общежития, она вдруг вскрикнула: «Ты оставил свой рюкзак!». Не останавливаясь, не снижая скорости, произнёс: «Не вопрос!», – и потащил её вокруг здания к открытому окну своей комнаты. Крикнул Володе про забытый рюкзак, и тот без промедления, не глядя, выбросил мне его из окна второго этажа. И хотя поклажа состояла почти полностью из сменной одежды, всё-таки хорошо, что тюк приличного веса не попал в нас с Таней! Эта мысль промелькнула вскользь, не вызвав никаких эмоций. Одной рукой тянул за собой Таню, – другой накинул на плечо лямку рюкзака, и после этого, уже без приключений, мы добрались до аэропорта Внуково. Впритык по времени успели к своему рейсу, в последних рядах прошли регистрацию и полетели в Душанбе.
За время полёта, вся газированная вода, разносимая стюардессой, положенная и мне, и сидевшей в соседнем кресле Тане маленькой была проглочена мной, без малейшего возражения со стороны соседки, догадывавшейся, каково мне сейчас!
Во время полёта она сказала: «Знаешь, сегодня в учебную часть деканата пришло сообщение о гибели нашего однокурсника Виктора. Его придавило где-то в сибирской тайге неудачно спиленной им самим огромной елью. Он просто побежал от неё по направлению падения». Таня назвала фамилию – Волынский, и я вспомнил этого нескладного домашнего московского еврейского мальчика с чёрными, как смоль курчавыми волосами, в больших роговых очках и с постоянной виноватой улыбкой на круглом полудетском лице. Над ним постоянно подшучивали на курсе. Я не очень представлял себе, как он будет выглядеть, и что будет делать в полевой партии, где и условия жизни, и люди значительно грубее и жёстче, чем в Москве, тем более, в его образованной семье. Но, конечно, не ожидал, что это несоответствие закончится такой быстрой трагической развязкой.
Деревом его придавило или его очки, лицо и волосы не понравились какому-нибудь пьяному бичу – не знаю, да и никто никогда не узнает. Местным властям и деканату была представлена официальная версия гибели Виктора, в которой он и был объявлен виновником несчастного случая. Если же это было не так, то вершится суд над истинным убийцей и выносится приговор ему в тайге без участия официальных властей по своим неписанным таёжным законам, «суровым, но справедливым» – как утверждают сами местные жители.
Мне было жаль Витю, но ухудшить моего теперешнего физического состояния это трагическое известие всё-таки не могло, потому что хуже было уже некуда. Огорчение, как вода сквозь еле заметную щель в металле, проникло куда-то глубоко внутрь моего сознания. Там оно затаилось в виде разъедающей ржавчины, ожидая лучших времён, когда владелец души будет в состоянии достаточно эмоционально воспринять эту новость и адекватно отреагировать на неё.
Сознанию нужно, чтобы я посочувствовал несчастливому сокурснику, так рано и нелепо прервавшему свой путь на этом свете, пожалел его молодую непрожитую жизнь, в общем, расстроился, как следует. Надо сказать, что мой холодный расчётливый, прокурорский разум никогда не щадил мягкую, гораздо более чувствительную душу. Наверное, это необходимо, чтобы душа выстояла в нашем беспощадном мире. Но всё равно, считаю своё сознание очень жёстким, иногда и жестоким по отношению ко мне, можно было относиться и мягче, снисходительнее к душе, когда-то может быть и пощадить её. Всё-таки обе эти эфемерные материи находятся в одном теле, можно сказать являются самыми близкими родственниками!
Через два с лишним часа приземлились в аэропорту Душанбе, тогда ещё столицы Советской Социалистической Республики Таджикистан. Впрочем, от социализма там было преимущественно название, и в то время, да и, наверное, никогда, советской власти в полном объёме, в нашем понимании социалистического народного хозяйства, производственных отношений, всего образа жизни – там не было.
В течение всего времени пребывания в Таджикистане ловил себя на мысли, что нахожусь не совсем в СССР, да вроде и не за рубежом, а в какой-то новой, ни в одной энциклопедии, не описанной общности людей. И вполне вероятно, что смогу принять душой этот неизвестный меняющейся мир людей. Мне нетрудно будет полюбить эту дикую природу жаркой страны, расположенной: между крутыми высокими горными хребтами и в долинах бурных горных рек с ледяной водой, на безводных почти безжизненных, выжженных солнцем землях и в цветущих оазисах. Возможно, приму и своеобразную жизнь местных обитателей, но никогда не сумею до конца познать, понять и стать для этого мира своим. Здесь я буду всегда пришлым чужаком. Может быть, для кого-то и дорогим, и желанным, но всё равно чужестранным гостем.
В аэропорту Душанбе, едва шагнув на выходной трап, всей кожей почувствовал горячий сухой воздух, с головы до ног обдавший меня душной знойной волной. Жар излучало и раскалённое бетонное покрытие аэродрома, и здание аэровокзала. Раскалённый воздух с лёгким запахом битума дрожащими знойными волнами, искривляющими для глаз видимое пространство, поднимался и от площадки с недавно уложенным асфальтом перед аэровокзалом. Все каменные сооружения здесь добавляли перегретого воздуха и без того невыносимо душной для европейца атмосфере таджикской столицы. Город Душанбе в этот приезд я плохо рассмотрел, так как мне было не совсем до него, или лучше сказать, совсем не до него! В посёлок Разведчиков, к месту, своей трудовой деятельности, мы поехали на небольшом грязном и снаружи и изнутри автобусе марки ГАЗ, с длинным «носом». Эти автобусы в России уже практически не использовались, однако это было не единственное их отличие.
Как только автобус заполнился грязными мешками и не очень чистыми аборигенами – исключительно мужчинами, стали ярко видны и другие отличия! Во-первых, дышать стало просто нечем, дезодорант бы здесь явно не помешал. Во-вторых, почти все пассажиры жевали смесь, называемую местными жителями – «насвай», или «нос» состоящую из смеси птичьих экскрементов, гашеной извести и табака. Делали они это с таким удовольствием, что, видимо, им была вкусна эта отрава, правда, сам я её не пробовал, и даже желания пожевать эту дрянь не возникло. «Насвай» при жевании выделял никотин, который поступал в кровь человека, то есть, практически являлся традиционным местным видом курения. Только никотин поступал в кровь не через лёгкие, а через слизистую оболочку ротовой полости и носоглотки.
В-третьих, многие вместо «насвая» – курили обыкновенные сигареты и самокрутки из крепкой махорки. В результате всего этого в автобусе, несмотря на движение и открытые окна, дышать было нечем не только из-за непередаваемой смеси «ароматов», но ещё и просто из-за острой нехватки кислорода в воздухе. В-четвёртых, некоторые курили, судя по запаху, явно не табак, может быть марихуану или гашиш, или ещё что-нибудь подобное, не знаю, в этих вопросах не специалист. В-пятых, температура в тени была +50 градусов, на солнце – гораздо больше, а в разогретом автобусе при парниковом эффекте – было просто невыносимо жарко и душно. Случайно дотронувшись до металлического корпуса, нашего «железного коня», я чуть не обжёгся и быстро отдёрнул руку – на нём, как на достаточно хорошо разогретой сковородке, смело можно было жарить яичницу! Эта непринуждённая обстановка привела к тому, что полтора часа в пути показались мне вечностью, а вылез из автобуса хоть и едва живым, но уж, безусловно, абсолютно излечившимся от тяжёлого похмелья.
2. Посёлок Разведчиков
Наконец, едва живые, прибыли к своему конечному пункту назначения. Измятый, пропылённый, с какими-то грязными липкими пятнами и разводами сарафан Тани маленькой представлял собой весьма жалкое зрелище. Да и его счастливая обладательница со всклоченными волосами и устремившимися из орбит глазами с одичавшим взглядом – наглядно отражала трудность проделанного нами пути. Думаю, что я выглядел ещё хуже, слава богу, что себя не видел. Радость ожидания встречи с незнакомой южной среднеазиатской страной оказалась значительно радужнее ощущений от первого реального знакомства с ней.
Таня маленькая с потухшим взглядом и взъерошенный, мокрый, как мышь ваш покорный слуга, изрядно потрёпанные и ошалевшие от духоты и зноя, предстали пред очами своего университетского начальника – Ростислава Михайловича, в дружеских кругах именуемого просто – «Рост». Это был худощавый человек среднего роста, лет тридцати, спокойный, мягкий, эрудированный, благожелательный и приятный собеседник. При ходьбе он немного сутулился, но это нисколько не портило его не только в глазах мужчин, но и женщин, среди которых он пользовался большим успехом. Окружающих тянуло к нему, как магнитом, Кудасов не зря подал заявку на студентов для сезонной работы в своей партии именно ему. Одевался Ростислав Михайлович скромно, но вполне современно, а по тем временам и модно: светлая рубашка, импортный фирменный синий джинсовый костюм.
Встретились и с нашими непосредственными руководителями из университета – Ниной и Еленой. Аспирантка Нина работала на кафедре, чтобы было больше времени для написания диссертации. Она не ходила, порхала над грешной землёй! Ей было всего двадцать семь лет. Это была высокая, стройная, спортивная и подтянутая молодая девушка, с пружинистой походкой, прямой спиной и гордо поднятой головой на высокой красивой шее. Именно про таких говорят: «Проглотила линейку!». Нина обладала хорошим чувством юмора, ценила его в других людях. На её лице частенько сияла ослепительная белозубая улыбка. Одевалась Нина здесь в лёгкие яркие, довольно открытые летние платья. Русоволосая, сероглазая, с румянцем во всю щёку, она каждый день смотрелась эффектно, празднично и была вполне довольна собой и жизнью. Молодую свежую красоту её одухотворенного лица, «измученного интеллектом», почти не портили даже близко посаженные глаза. Молодая энергичная аспирантка была олицетворением оптимистичного лозунга: «Жизнь удалась!».
Полный антипод ей являла собой Елена. Та была худенькой женщиной небольшого роста, казавшегося ещё меньшим из-за постоянного сгорбливания, пригибания к земле, съёживания до возможно меньших размеров. Делала она это, видимо, чтобы замаскироваться от врагов, из которых, собственно, и состоял весь окружающий её мир. Хотя, на мой взгляд, её и без маскировки трудно было заметить! Елене исполнилось только ещё сорок лет, но у неё уже были испещрены ранними морщинами лицо и руки. Короткие редкие тёмные волосы всегда имели неряшливый, засаленный и растрёпанный вид, даже сразу после душа. Она часто их причёсывала, но тогда они начинали выглядеть прилизанными, что ничуть не улучшало впечатления от её внешности. Глаза Елены, тем более их цвет, трудно было рассмотреть под огромными очками в роговой оправе с сильными линзами, комично смотревшимися на маленьком сморщенном личике. Одетая в глухие брючные костюмы тёмно-серого, мышиного цвета в духоте среднеазиатского лета, Елена сразу бросалась всем в глаза, хотя стремилась как раз к обратному результату.
Долгие годы работая на одной из кафедр геологического факультета, стараясь и одеждой и поведением быть почти невидимой, Елена настолько преуспела в этом, что со временем превратилась в большую пугливую безобидную и безотказную мышь, которую, правда, без дела никто и не трогал. А зачастую её просто никто не замечал. Всем своим видом она взывала к жалости, пощаде и снисхождению. Елена была почти точной копией Акакия Акакиевича из повести Николая Васильевича Гоголя – «Шинель», только в женском обличье и перенесённой в советское время.
Познакомились с местным начальником гидрогеологической партии Валерием Валерьяновичем Кудасовым, в партии которого должны были отработать сезон. В дружеских кругах его именовали просто Валерой. Он просил называть его так, чтобы подчеркнуть его простоту и дружественность в общении с людьми. Кудасов прислал заявку на студентов из личных дружеских отношений с «Ростом». Среднего роста коренастый загорелый крепыш лет сорока с волевым лицом (бывший мастер спорта по боксу в среднем весе), властным голосом и обаятельнейшей белозубой улыбкой во весь рот, он сразу вызывал симпатию у собеседника.
Однако, несмотря на обращение к нему на «ты» по имени, невзирая на его открытость и приветливость во взаимоотношениях с окружающими, Валерий Валерьянович сразу устанавливал некоторую грань, через которую переходить, никому не было позволено. Кудасов с первой минуты знакомства ясно давал понять новичкам – кто здесь хозяин. Да и перед старыми знакомыми, ни при каких обстоятельствах не расслаблялся. В случае необходимости он довольно бесцеремонно, иногда с долей издевательского сарказма в словах и тоне одёргивал зарвавшихся людей, случайно или забывшись в душевной беседе, сокративших дистанцию с ним. И уж тем более, последнее слово всегда оставалось за ним в любом споре, независимо от того, был ли этот диспут деловым или дружеским.
Кудасов давно обосновался в Средней Азии и чувствовал себя в местном обществе, как рыба в воде. Он досконально знал все неписанные местные законы, легко и с огромной пользой для себя играл по местным правилам. Однако и в общении с власть имущими чиновниками Таджикистана и других среднеазиатских республик, Валерий Валерьянович строго следил за соблюдением дистанции, ревниво оберегая своё личное пространство и степень уважения к себе высокопоставленных собеседников. Кроме того, он неукоснительно придерживался подчёркнуто европейского стиля в одежде и форме поведения с кем бы то ни было, никогда не снисходя до местной тюбетейки или халата. Это был один из его способов подчеркнуть разницу с местными жителями и утвердить дистанцию с ними.
Здесь же мы встретились с одногруппниками, Таней большой и Лёшей. Не худенькая, я бы сказал – средней полноты молодая девушка Таня большая, была брюнеткой, чуть выше среднего роста с ослепительно – молочно-белой кожей и светло-зелёными глазами. Как ни странно, при такой светлой коже она прекрасно чувствовала себя под палящим среднеазиатским солнцем. Видимо сказывалась привычка к жаре. Дело в том, что Таня большая родилась и выросла в южной солнечной Одессе. Единственным непременным условием её существования здесь было то, что она постоянно должна была закрывать кожу от прямых солнечных лучей какой-нибудь светлой непрозрачной одеждой. Хотя здесь это и не смотрелось таким уж необычным. Местные таджикские мужчины (иногда и женщины, но их вообще мало было на улицах), особенно старшего возраста, вообще ходили в длинных стёганных наглухо закрытых ватных халатах, видимо, для поддержания определённой температуры и влажности между одеждой и поверхностью тела.
Мой товарищ, студент Лёша был среднего роста коренастым крепким кареглазым парнем, фигурой похожим на Кудасова. Время от времени на его лице проступали веснушки «рязанского парня», хотя он был родом из Воронежа. Лёша редко обгорал на солнце. Одевался он просто: в светлую рубашку с коротким рукавом и тёмные брюки. Лёша был спокойным, уверенным, основательным, иногда даже жёстким человеком. Мы с ним представляли разительный контраст, как внешне, так и внутренне. Я, напротив, имел худощавое телосложение, был чуть выше среднего роста, с зеленоватыми глазами и светлой, постоянно обгорающей на солнце кожей. Мой неуравновешенный, взрывной, порывистый и в то же время мягкий характер являл собой полную противоположность сдержанному, рассудительному и твёрдому – Лёшиному.
Я не мог отказать себе в желании носить что-нибудь из местной одежды. К обычным серым тонким отечественным джинсам добавил синтетическую цветную рубашку, раскрашенную многочисленными узкими вертикальными полосками различной ширины преимущественно голубого, зелёного и чёрного цвета. Хотя в небольших количествах в этом наряде легко можно было отыскать узенькие полоски ткани абсолютно всех цветов радуги. Только тюбетейку носить не стал. Но и без неё, вид этой кричаще-пёстрой таджикской рубашки, вызывал у Лёши неизменную улыбку и недоумение (как ты носишь синтетику в такую жару!?). Но, как говорит пословица: «Охота, пуще неволи!», – мне в Средней Азии доставляло удовольствие носить именно эту рубашку. Ради этого смирялся с неудобством раскалённого синтетического материала на своём теле. Впрочем, эти различия не мешали, а скорее наоборот – способствовали нашему общению, со временем перешедшему в дружбу. Вот в этом небольшом коллективе мне и предстояло жить и работать в течение того полевого сезона.
Как показала дальнейшая жизнь, с Таней большой нам предстояло провести не только эту, но и последующую производственную практику на Подкаменной Тунгуске, а с Лёшей судьба сводила неоднократно уже после окончания университета. Таня большая с Лёшей сразу сказали, что рады моему прибытию, а «Рост» сообщил, что также рад меня видеть, несмотря на то, что я «раздолбай» и опоздал на два дня из-за несвоевременной сдачи экзаменационной сессии. Впрочем, уверенно добавил он, я ни минуты не сомневался, в том, что ты её сдашь без «хвостов».
Вся наша партия обитала в белом одноэтажном, длинном общежитии. Здание представляло собой большую глинобитную мазанку, каких в здешних посёлках видимо – невидимо, разве что размерами они поменьше. Посередине дома располагался широкий прямой коридор, по обеим сторонам которого находились двери в довольно большие комнаты. Обычная планировка общежития. В одной из этих комнат поселились и мы с Лёшей. Располагалось наше новое жилище прямо на берегу быстрого прохладного арыка, текущего с окрестных гор. Причём, наши с Лёшей окна выходили прямо на него, и звук протекающей журчащей воды всегда радовал и успокаивал меня. Не менее умиротворяюще действовало и звучное пение сверчков, без устали, самозабвенно трудившихся до самого утра. В нашей комнате и расположилась вся компания с двадцатилитровой бутылью местного красного сухого вина, из которой каждый желающий, неспешно наливал себе в пиалу и лениво, время от времени отхлёбывал, не прекращая игры в преферанс.
Мне предложили и преферанс, и вино. От игры я отказался, предпочтя роль стороннего наблюдателя. Мне не хотелось даже мало-мальски «морщить мозг» во всё ещё болезненно гудевшей голове. Да и вина налил себе всего одну пиалу (правда она была объёмом минимум в поллитра) и потихоньку попивал из неё в течение вечера. Даже на лёгкие спиртные напитки, у меня уже не было здоровья.
Утром, как и в каждый последующий день, разбудило яркое, светящее в окно солнце. Какая всё-таки это прекрасная вещь – солнце. Как оно поднимает настроение, даёт заряд энергии, бодрости. Просто жить хочется! Правда, как выяснилось потом, всё хорошо в меру. Итак, куда же я попал? Наш арык представлял собой правый приток довольно мощной, горной реки с ледяной водой – Кафернигана. Этот быстрый ручей впадал в большой пруд, искусственно созданный специально возведённой плотиной. Из пруда по трубе вытекал поток во второй – образованный такой же плотиной, далее – в третий, и только вытекавший из него водоток с уже нагретой тёплой водой преодолевал оставшиеся метров четыреста до самого Кафернигана. В долине этой реки и её притока и располагался посёлок. Искусственно созданный жителями каскад прудов в невыносимом среднеазиатском пекле давал жизнь всей пышной растительности, в которой утопал посёлок Разведчиков. Арык с системой прудов, расположенный прямо в центре посёлка, превратил селение в пышный зелёный оазис. Посёлок Разведчиков вызывающе красиво раскинулся среди окружавшей посёлок, выжженной палящим солнцем, безжизненной растрескавшейся земли с редкой чахлой пожухлой от зноя, сухости и безводья травой и колючками.
Селение состояло из одноэтажных кирпичных и деревянных зданий. Но большая часть домов (как и наше общежитие), была сооружена из самодельных глиняных кирпичей слепленных с примесью какой-то травы и кизяка (сухого навоза). Построенное жилище покрывали плетёной сетью из лиан и лык, обмазанных глиной и побеленных извёсткой до ослепительно белого при ярком солнечном освещении цвета. Эти приземистые дома с большими подвалами и маленькими окнами, называемые мазанками, несмотря на меньшую прочность, лучше всего защищали от зноя и ветра в местных условиях и издревле использовались на этой земле. Каждый из домов был окружён садами, и в результате весь посёлок утопал в зелени, представляя собой оазис в полупустынной местности. У нас, в средней полосе России, обилием зелени никого не удивишь. Однако здесь, среди выжженной земли, цена деревьев и образуемой ими тени, а также кустарников и травы – совершенно иная.
На центральной площади посёлка была расположена шашлычная, в которой повар, называемый местными жителями «Ашуром», готовил недорогие, вкусные шашлыки из говядины, фарша, курицы и других сортов мяса, а также из овощей. Кроме того, он готовил бесподобный плов, шурпу, лагман и другие среднеазиатские блюда. Загорелое даже для таджика лицо Ашура с горящими глазами под густыми мохнатыми бровями, всегда неожиданно выныривало из полумрака шашлычной. Он молча принимал заказ, и также неожиданно исчезал в глубине своего заведения, колдовать над мангалом с шашлыками, большим чёрным закопчённым котлом с пловом и рядом кастрюль и котлов поменьше.
В полутьме, освещённой тусклым светом раскалённых углей, мелькал только его белый халат с поварским колпаком. Через некоторое время у окошка выдачи появлялись две могучие волосатые руки с заказанными блюдами, вслед за которыми выныривали и горящие шайтанские глаза Ашура под метёлками иссиня-чёрных бровей (было в его облике и взгляде что-то потустороннее, дьявольское). Он быстро безмолвно принимал оплату и отсчитывал до копейки сдачу. Для Средней Азии это было удивительно и вызывало невольное уважение к Ашуру. За всё время обитания в посёлке, я услышал от него считанное количество слов. А ведь мы посещали его шашлычную ежедневно.
Вместо хлеба, во всём Таджикистане (а также Узбекистане и Туркмении) выпекали лепёшки, способов приготовления и видов которых, насчитывались десятки, но все они были объединены одним свойством – были очень вкусными.
Рядом с шашлычной располагалась чайхана, впрочем, как и во всех уважающих себя, городах и посёлках Средней Азии. Это было единственное двухэтажное здание во всём посёлке. Крыша чайханы была застеклена праздничной причудливой мозаикой из разноцветных стёкол, набранной в виде замысловатого восточного орнамента. На втором этаже в центре большого зала стояли обычные европейские столы со стульями. Вдоль стен располагались достарханы – невысокие дощатые помосты, на которых была постелена курпача – тонкий матрас, а вдоль его перил с трёх сторон лежали подушки. Сами белые стены были расписаны цветными восточными орнаментами. Для нас это было настоящей восточной экзотикой!