Эра беззакония

Калмычков положил трубку. Бросил взгляд на часы: двадцать два девятнадцать. Запомнил.

– Гавкнула наша банька, Евгений! Разбегаемся… – банканул преждевременный посошок. – Досидеть не дал, засланец хренов!

Женька выпил и засобирался.

– Моя банька, положим, не гавкнула…

– Душу не трави, сволочуга. К жмурикам еду! Страсть люблю ночью, да под коньячок.

На том и расстались.

«Ничего не меняется в ГУВДе! – мысленно возмущался Калмычков. – Хоть бы раз у дежурного оказалась машина. Хоть бы раз! То «через час будет», то «все на выезде». Или водители болеют, или срочный ремонт. Сегодня, тем более! Спросил ради интереса, без особой надежды. Дежурный чуть из штанов не выпрыгнул от возмущения. «Разве не понятно – где сегодня весь транспорт?!» Пришлось осадить маленько.

Перельмановское «где-то на Лиговке» – из той же оперы. Подняли в регистрации происшествия за последние два часа – пусто. Ни Лиговки, ни самоубийства. И за три – ничего. Оказалось, сигнал поступил еще в восемнадцать тридцать, да не с Лиговки, а с улицы Достоевского, 4.

«Понимаю, – злился Калмычков. – Перельман в операх не бегал и москвич, к тому же. Но элементарной оперативной грамотностью обладать обязан! Адрес сформулировать – в лом? Чтобы десять человек потом твою тупость не распутывали.

А временной разрыв? Ни в какие ворота! Посылать офицера Главка через четыре часа после выезда опергруппы! Зачем? Там все уже отработали. И местные, и медики, и прокуратура».

Бухтя и чертыхаясь, Калмычков завел собственную «Ладу-112» и вырулил на проспект. Ощущение прокола утихло, но, похоже, никуда не исчезло. Свернулось калачиком в подсознании и поехало вместе с ним в адрес.

Вождение успокоило Калмычкова. Простые и понятные задачи (объехать колдобину и не подставить бок кому-нибудь пьянее себя), остудили эмоции. Можно и мозгами пошевелить. Что он упустил?

«Думай, ментяра, думай. Напрягай память, может, что и всплывет.

Допустим, прокол по линии службы. Где? Документы… Разговоры… Старые дела. Вряд ли. Там всякого хватает, но явных нарушений, без возможности отмазаться, он не оставил. Не лейтенант сопливый. Разве, что за того придурка, что ребята по голове перестучали, прижать могут. Мой был приказ, а дуболомы перестарались. Почти два года прошло, и оперов тех уволили, а журналюги все правду ищут. Летом репортаж с могилы невинно убиенного на пятом канале мусолили. Случайно? Четвертый раз прогнали. То в одну, то в другую передачку монтируют. Вдруг в УСБ на моем проколе какой-нибудь козел звездочку заработать решил? Возможно? Возможно, но маловероятно. Что еще?

Крышевание?.. Недоказуемо. Взяток не беру. Еще бы сдуру не просил за мало знакомых. Черт дернул! Хотел Макарычу удружить. Корешей в Адмиралтейской прокуратуре за того пидора попросил. Что на малолетках залетел. Отмазали, а сами попались. Какие-то свои у них разборки, кормушки всем не хватило. Чудом проскочил. Если бы лично деньги возил… Может оттуда звоночек звякнуть? Кто знает…

У бандюков, случайно, не накосорезил? Нет, все под контролем… И бандюки теперь бизнесмены. Им шуму не надо. Тогда – где?

Может, Валентина, что прослышала? Город маленький, а бабам рот не заткнешь. Какой-нибудь придурок со своей поделился, и пошли трепать! Про пьянки по службе, про совещания в баньках с проверяющими. Мало ли всякого.

Стоп!.. Об этом жена знает. Третий год пилит его за общественные нагрузки. Куда от них денешся? С начальством не пить – в вечных капитанах ходить… Знает так знает.

А вот про главное – откуда в семье деньги берутся, ей догадываться не следует. Пока… Неправильно поймет. Старое воспитание. Для их же с Ксюней пользы стараюсь! Потом оценят. Вот, блин, работенка. Как на вулкане!

Нет, семейный прокол так не «пахнет». Что-то другое.

Думай, Калмычков, думай!»

К половине двенадцатого ночи припарковался в темном дворе указанного в сводке дома. Прошедший дождь почти не оставил луж. Но как освежил коктейль ароматов питерских подворотен: людская и кошачья моча, гнилой арбуз, помойный бак во всем многообразии. Прелое дерево и асфальт. Что-то еще, не поддающееся идентификации… Незабываемый микс, память сердца! Живое напоминание об оперских годах.

Искать парадное, этаж и квартиру в едва освещенных домах улицы Достоевского – то еще адреналин-шоу. Особенно ночью, когда надписи скрывает тьма, а спросить не у кого. «Даже лучше, что не у кого. Надо было пистолет прихватить», – запоздало посетовал Калмычков.

Если бы у искомого парадного теснились машины «скорой», опергруппы, прокуратуры, да еще телевизионщики, как сообщил Перельман, и дурак бы сориентировался в темном дворе. Машин не было. Пришлось искать методом «тыка», подсвечивая себе телефоном. Калмычков справился за десять минут. Благодаря природной смекалке и опыту питерского сыскаря. «Перельмана бы сюда. Одного, без оружия, и время засечь», – усмехнулся он про себя, толкая дверь квартиры пятнадцать.

После сумрака лестничной клетки одинокая лампочка, едва освещавшая бесконечный зеленый коридор, показалась прожектором. В слепящих лучах различил два силуэта, выплывшие ему навстречу. Одна из теней, тощая и взлохмаченная, проскользнула на лестницу, а другая остановилась рядом и человеческим голосом доложила:

– Капитан Егоров, Центральное РУВД, «убойный» отдел. Вас дожидаюсь, начальство велело.

Глаза Калмычкова справились с перепадом освещенности, и расплывчатый силуэт обрел очертания опера, со всеми присущими признаками: кожаной курткой, помятым лицом, а главное, запахом. Калмычков представился:

– Подполковник Калмычков, ГУВД. Кто, только что, вышел в эту дверь?

– Журналисты шастают, отбоя нет. Дело – ерунда, а они, как мухи на говно. Пришлось участкового внизу ставить, чтобы не лезли, – ответил Егоров.

– Я никого не заметил…

– Еще бы! Часа два, как разъехались. Торопились… Футбол! – в голосе Егорова прорывался сильно сдерживаемый упрек. – Труп в девятнадцать тридцать увезли. С труповозкой подфартило. Эксперты за полчаса отстрелялись, комнатенка маленькая. Со свидетелями долго возились, наши и прокурорские. Ничего путного. Из крупного начальства никто не приезжал… – Егоров замялся, соображая, что бы еще доложить. – Мое дежурство в пять вечера закончилось, на этот выезд сдуру согласился. «Нету никого, говорят, съезди Егоров, выручи». А в полвосьмого звонят, велят вас дождаться. Не кисло?.. Больно долго ехали. Футбол досматривали?

– Я перед вами не подотчетен, – оборвал Калмычков. – К футболу, кстати, равнодушен.

Калмычкову понравился капитан. Здоровая наглость. Цену себе знает, и никого не боится. «Дальше фронта – не пошлют».

– Как это, товарищ подполковник? – не поверил Егоров. – Не любите футбол?

– Не вижу в нем здравого смысла, – ответил Калмычков.

– Тяжелый случай, – Егоров покачал головой. – Как импотенция, наверно?

У Калмычкова хватило ума не вспылить. «Привык над начальством стебаться, сволочь».

– Показывай место, юморист. Кто пострадавший?

– Неизвестный мужчина, лет сорок. Огнестрел. Документы отсутствуют. Пистолет – переделка, вставка под пять сорок пять.

Они вошли в малюсенькую комнатку. Двенадцать квадратных метров давно не ремонтированной пустоты. Засаленные синюшные обои. Тускло-пестрая шторка на окне. Из мебели – старинная, когда-то роскошная кровать, под серым казарменным одеялом. На одеяле, почти в центре, темное пятно. Сантиметров десять в диаметре.

– Стреляли не в голову, – подумал вслух Калмычков.

– В область сердца, – уточнил Егоров. – А почему – «стреляли»?

– Есть свидетели самоубийства?

– Так точно, – Егоров указал на стоящий в углу штатив для фото– и киносъемки. Калмычков принял его за инвентарь опергруппы, успел удивиться – казенное имущество забыли. – В момент самоубийства штатив стоял вот здесь, между кроватью и окном. Запись велась на цифровую камеру «Панасоник». Камера, пистолет и одежда самоубийцы – в вещдоках. Протокол почитаете, если хотите. Зацепиться не за что.

Калмычков поворошил на подоконнике кучку новых неиспользованных носок и трусов из вскрытых упаковок.

– А если 110-я? Что на камеру записано?

– Выстрел. Эффективной записи – минута пятьдесят. Потом, двадцать одна минута – труп на кровати. Первым в комнату вошел я. Добрался быстрее уродов из 28-го, те еще ходоки. Через пять минут приехала «скорая»… – ответил Егоров.

– Так-так… Какое впечатление производит самоубийца? Статус его, понимаете? Богатый – бедный, из «быков», из блатных?

Егоров недоуменно посмотрел на Калмычкова.

– Вам-то, зачем? В протоколе все есть. Следствие, что сможет – покажет. Готовенькое прочитаете. В толк не возьму, какого лысого меня здесь торчать заставили? Нормальные люди уже и футбол посмотрели, и пива надулись. Чего Главк не в свои дела лезет?

Этот вопрос волновал и самого Калмычкова. Но не с Егоровым же его обсуждать.

– Отвечайте на вопрос, капитан. Остальное – не ваше дело.

– Слушаюсь! – вытянулся Егоров. Лицо его изобразило кретинизм, и Калмычков понял, что толку больше не добьется. – Докладываю! Никакого впечатления труп не произвел! Наколки отсутствуют, на роже у него ничего не написано.

– Хватит «дурку включать»! Я пытаюсь понять смысл происходящего. Если дело простое – почему репортеры приехали, телевидение. Почему они-то налетели?

– Не могу знать! – не унимался Егоров. – Кто-то их вызвал.

– Ладно, ступайте домой. Два вопроса вдогонку…

– Хоть три, товарищ подполковник! – обрадовался и сразу стал нормальным Егоров.

– Кто сообщил о самоубийстве?

– Соседи, старички. За стенкой живут. Приютили квартиранта. Как только выстрел услышали, сразу и позвонили. Телефон у них, по счастью, работает, – ответил Егоров.

– Что делал здесь журналист? – спросил Калмычков.

Дался ему этот доходяга.

– Ничего не делал. Прибежал позже всех. «Хочу, – говорит, – знать, что произошло…» Отправил его в отделение, пусть там расспрашивает.

– Хорошо, Егоров, идите. Вы и так субботний вечер прочухали. Да и я, собственно.

– Такая у нас служба, товарищ подполковник, – съерничал Егоров. – Вредная для здоровья и личной жизни. Да, кстати, – уже от двери обернулся он к Калмычкову. – Если вас прислали ввиду необычности дела… Все, как всегда… Разве что журналисты. Чего они приперлись? В правильную сторону ваша мысль сработала. Мы не догадались спросить. Что еще? Докторишка мне не понравился – молодой, но сильно датый. У медицины теперь так положено? Он внимания не обратил, а я заметил: труп покрыт мелкой сыпью, странная, по всему телу. И прижизненные потертости на коленных и локтевых суставах. Свежие. На карачках полз?.. Судмедэксперт, конечно, опишет, а я так, к сведению… Остальное – как обычно, только быстрее. Торопились на футбол, – сказал Егоров и исчез за дверью.

Оставшись один, Калмычков еще раз окинул комнатку взглядом, заглянул под кровать, но ничего интересного там не обнаружил.

«Не прав Егоров, не прав. Простоты в этом деле не видно. Труп неопознан, документов нет. Человек, по всему, не местный, концы в воду. А запись кому-то оставил. Кому? Кто должен объявиться?.. А журналисты? А генерал?.. А я здесь – зачем?..» – задавал себе Калмычков вопросы.

Скрипнула дверь и в узкую щель просунулась растрепанная старушечья голова. Сухонькая бабулька, лет семидесяти. Из бывших приличных.

– Вы не уходите, товарищ милиционер? Поздно уже, двери закрыть надо.

– Да, бабушка, скоро уйду. Вас немного поспрашиваю… Можно к вам заглянуть? – явил образец такта и уважения Калмычков.

– Сколько ж спрашивать? Целый день спрашивают, спрашивают. А мне надо деда обиходить. Раньше хоть жилец помогал. Возьмет его на руки и в туалет стащит.

Так, бубня, старушка дошаркала до своей двери. Калмычков поддержал ее под локоток, помогая переступить порожек.

Комната стариков оказалась почти вдвое просторней той, где самоубился квартирант.

Из обстановки в ней собралось необходимое: стол, шкаф, две кровати, телевизор на этажерке. Старый телевизор, но цветной. Показывает полуночные новости. В углу тарахтит древний холодильник. На подоконниках и на второй этажерочке – десятка два разных кактусов. Много хлама по полкам и столу. Хотя, что для кого – хлам? «У питерских стариков привычка – ничего не выбрасывать. На черный день».

На одной из кроватей лежал под одеялом дед, худой и синий, как общипанный старый петух. При появлении Калмычкова он повернул голову на подушке и вразумительно поздоровался. «Крепкий, значит, дедок, не инсультник парализованный», – подумал Калмычков.

– Вы уж поскорей. Спрашивайте, да идите. Дед переволновался весь. И, это… Я уже говорила вашим, мы ничего не знаем… – беспокоилась старушка.

– А давайте, бабушка, я вам помогу. Как вас зовут? – спросил Калмычков.

Бабуля недоверчиво покосилась, но выгонять перестала.

– Самсоновы мы. Я – Клавдия Захаровна. Дед – Степан Иваныч. Да вы не утруждайтесь. Китель на вас новый, запачкаете. Погоны-то, с большими звездами… Начальник… Мой в молодости офицером был, морским, капитан-лейтенантом. Милицейские погоны я не различаю. Вы лучше идите. Сами как-нибудь…

Но Калмычков не отступился. Снял тужурку. Выпрастал деда из одеяла и отнес его, под бабкины причитания, в жутковатый квартирный санузел. Вместе с ней они сначала помогли деду облегчиться в почерневший унитаз, а затем Калмычков поставил его в такую же черную ванну, под ржавый грибок-рассеиватель, венчающий водопроводную трубу. Клавдия Захаровна окатила дедовы мощи теплой водичкой. За трубу дед и держался, пока принимал душ.

– Он еще крепкий, сам на ногах стоит, было бы за что ухватиться. И ходит, только медленно. Сажать его тяжело и поднимать. У самой поясницу схватывает. Боюсь, не разогнусь в какой-нибудь раз, – жаловалась бабуля по ходу процедуры.

– Тут и помрем, на унитазе, – съязвил дед. – В газете напишут: «Они жили долго и померли в одном туалете». А заголовок будет: «Осколки Советского Союза».

– Молчи уж. Раздухарился! Райкин в маразме… – заворчала бабуля, вытирая костлявое тело ветхим полотенцем.

Как-то само собой, за делами, старики рассказали, что раньше в их квартире была коммуналка на восемь семей, а года три как все разъехались. Дом ставят на капитальный ремонт, чтобы потом квартиры дорого стоили. Семей двадцать в разных подъездах еще живут. Слава Богу, воду и свет не отключают. Старикам ехать некуда, детей живых не осталось. В дом престарелых некому сдать. Обещал военкомат в прошлом году пристроить, но пока без движения. Как бы «черные риэлторы» не опередили.

А квартирант был хороший, не то, что давешние алкоголики, еле избавились от них. Те за комнату не платили, еще и дедову пенсию отбирали. Били, случалось. А этот – вперед заплатил, да только неделю, видишь, прожил.

Тихий. Не пил. Никого не водил. Надолго не отлучался. Еду всякую приносил. Откормились при нем маленько. Точно – не местный: как проехать, часто спрашивал. Представился Анатолием, но иной раз трижды окликнешь, пока обернется. Фамилию не называл.

Сегодня после обеда вещи куда-то снес, сумка у него с вещами была. Потом вернулся, зашел. Вместо того, чтобы поздороваться – попрощался. Грустно так, с улыбкой. Вроде – виноватый. Старики и не поняли ничего. Потом – бах! За стенкой. Думали – по телевизору. Но там концерт начался.

Заглянула Клавдия Захаровна в комнату, а он на спине поперек кровати лежит. Пистолет на полу. Вызвала милицию и «скорую». Быстро приехали, к деду иной раз по полдня ждем. Жалко его, квартиранта, – хороший был человек. Царствие небесное!.. Молодые умирают, а мы, старики, все коптим…

Калмычков отнес легкого, как большой ребенок, деда на кровать и собрался уходить. Чего донимать стариков расспросами? В протоколе все есть.

Уже переступал порог комнаты, когда его окликнул дед.

– Боялся он кого-то. Прислушивался, вздрагивал, если на лестнице шум. И про себя ничего не рассказывал. Ну, это я уже для протокола говорил.

– Гантелю спер, – добавила бабка, – мы не заметили. Споткнулась об нее в коридоре, когда на выстрел побежала… Зачем брал? Вашим про гантелю не говорила, запамятовала.

– Спасибо. Будьте здоровы! – попрощался Калмычков и вышел.

Захлопнул дверь, и странное самоубийство перестало его волновать. Больше расстроило общение со стариками. «Не приведи Боже вот так старость встретить…» А еще больше беспокоила нелепость задания. И неувязка во времени: Егоров в полвосьмого знает, что приедет человек из ГУВД, а Калмычкова озадачивают в двадцать два с копейками. Бред собачий!

«Генерал чудит, старой задницей неприятности чует, или Перельман комбинацию придумал?.. Надо переиграть. Не на того напали, ребята! Разберемся… Я на десять ходов вперед думать привык. Хрен подставите!»

Стало зло и неприятно.

«У меня тоже интуиция. Я тоже кое-что, кое-чем – чую! Не зря весь вечер колбасит». Теперь он стопроцентно квалифицировал это притихшее ощущение прокола и с облегчением отнес его на предчувствие служебных интриг.