И в целом мире одиноки мы

Затем старушка подошла к коровнику. Марта стояла около корыта с водой, смотрела в пол, лениво обмахивалась хвостом и медленно пережёвывала какую-то былинку. Завидев хозяйку, Марта так же медленно повернула к ней голову, протяжно замычала и опять продолжила жевать свою былинку и смотреть в пол.

– Засыпай, Мартушка, засыпай, – бормотала баба Люба. – Завтра ранёхонько вставать.

Но корова продолжала стоять около корыта с водой, жевать и обмахиваться хвостом.

– А я вот пойду, положу голову на подушку, – продолжила бормотать баба Люба. – Совсем уж я устала. Ох, устала, – и она зашаркала своими галошами обратно в дом.

Неожиданно из покосившегося сарая донёсся странный звук. Будто что-то упало.

– Ой, да что же это, – заволновалась баба Люба и зашагала в сарай. Включив свет, она увидела, что алюминиевый ковш упал с бидона и лежит на грязном полу. Кряхтя, старушка нагнулась и подняла его. Тут она услышала какое-то шуршание совсем рядом. Баба Люба подняла глаза и увидела кошку. Это была совсем чужая кошка. Видимо, она пробралась через приоткрытую дверь сарая, прыгнула на бидон с водой, тем самым опрокинув ковшик, и взобралась на пустые мешки, лежащие поверх пустых самодельных ёмкостей для корма скота.

– Вот те раз, – удивилась баба Люба. – Кошка. Ты отколь пришла-то?

Но кошка испуганно прижалась к мешкам и неподвижно смотрела на старушку большими жёлтыми глазами.

– Кысь, кысь, кысь, – позвала кошку баба Люба, но та продолжала лишь испуганно и неподвижно на неё смотреть.

– Ну, раз пришла, я тебе молочка сейчас налью, – сказала баба Люба и вышла из сарая. Она отлила в глубокое блюдце из ведра немного молока, приготовленного на утреннюю продажу, отломила небольшой ломоть хлеба и понесла всё это в сарай. Кошка всё ещё сидела на мешках и настороженно смотрела.

– Вот тебе молочка, – сказал баба Люба, ставя блюдце на пол. – А вот хлебушек, – и она накрошила хлеб в молоко.

Кошка не двигалась.

– Боишься меня что ль? Ну, ладно, ладно. Спи здесь, ежели негде больше. Вот, покушай. А я уж пойду. Пойду, голову положу на подушку. Устала больно за весь день, – говорила баба Люба кошке. А кошка внимательно следила за каждым её движением и не шевелилась.

Баба Люба поняла, что от кошки ей не добиться ответа, поэтому она оставила её в покое своими расспросами, повернулась и ушла в дом спать.

Ранним утром, отогнав корову пастуху, напоив и накормив курочек, баба Люба решила заглянуть в сарай. Блюдце оказалось пустое. Кошка начисто его вылизала. Она вылакала всё молоко и съела весь хлеб, до последней крошки. Казалось, что кошка совсем не спала, потому что она так же настороженно, вытаращив большие жёлтые глаза, смотрела на старушку, как и прошлым вечером.

– Вот те раз, – воскликнула баба Люба. – Отколь ты пришла, заблудшая? – баба Люба осторожно приблизилась к кошке. А та в ответ взъерошила шерсть на спине, ещё больше выпучила глаза и легонько зашипела.

– Полноте, – сказала баба Люба, – полно. Пришла ко мне, ещё и шипишь? Ай-яй, деловая! – и баба Люба приблизила руку к кошке, чтобы погладить. Кошка пристально следила за рукой, но позволила себя погладить. Баба Люба гладила кошку по голове и спине, водя руку медленно, бережно по короткой, но густой шерсти. Шерсть от испуга всё ещё была взъерошена, и кошка была похожа на мягкий округлый одуванчик.

– Хорошая, – приговаривала баба Люба, – хорошая кошка. Ну, как звать тебя, как величать?

Кошка уже успокоилась, шерсть пригладилась, жёлтые глаза прикрылись от удовольствия.

– Буду тебя Марфой звать. Марфа, Марфа, – и старушка заулыбалась, гладя доселе ей незнакомое животное.

С тех пор кошка Марфа прижилась в этом дряхлом, убогом дворе. Баба Люба рада была этому комку шерсти, который встречал её каждое раннее утро, провожал со двора, когда она прогоняла корову на пастбище, вбегал в курятник и глядел, как она ухаживает за курами, сидел в теньке старой груши рядышком, когда она отдыхала в перерывах между прополкой и поливкой грядок.

Так и начали жить вместе Марфа да баба Люба. Кошка скрашивала одинокие дни старой женщины.

Раньше, когда ещё Пал Иваныч был жив, во дворе жило много разных кошек и котов в разные периоды времени. Но они были не ручные, почти дикие, всегда бегали там, где им вздумается, пропадали в чужих дворах. Поэтому жили они обычно недолго. То наедались в соседних сараях какой-нибудь еды, перемешанной с отравой, предназначенной для крыс, и умирали, то крали белоснежных голубей на крошечной голубятне дядьки Васьки – и за это дядька Васька ловил их и душил собственными руками, то коты сами гибли от неизвестных болезней.

Вот теперь, когда баба Люба приютила у себя такую ласковую замечательную кошечку, она уже боялась, что и Марфа исчезнет в каком-нибудь чужом дворе или отравится приманкой для крыс в каком-нибудь чужом сарае. Поэтому баба Люба всегда пускала кошку в дом, где та спала на приготовленном специально для неё пуховом одеяльце на соседней кровати. На той кровати, где спал раньше Пал Иваныч, царствие ему небесное… Часто кошка переходила ночью со своего одеяла и ложилась клубочком в ногах своей хозяйки. Ещё она очень любила ластиться, любила, когда старушка чесала её мягкий живот, гладила по голове и спине своими морщинистыми и шершавыми ладонями. И Марфе было абсолютно всё равно, какими ладонями гладила её хозяйка. Самое важное было то, что эти ладони были для неё самими добрыми и ласковыми ладонями самой добродушной и родной хозяйки на свете.

Около печки всегда стояли две железные миски для еды и ещё одна, поглубже, для молока с хлебом. А воду кошка пила из железного ведра, всегда стоявшего около той же печки. Баба Люба тоже пила оттуда воду, черпая её железной кружкой, и всегда следила за тем, чтобы ведро было полное.

Прошёл год. Баба Люба уже не могла представить себе жизни без своей Марфы. В тёплые дни кошка радовала её своей игривостью и любознательностью, а зимой согревала своим кошачьим теплом и намурлыкивала кошачьи песни. Баба Люба уже не чувствовала себя одинокой и брошенной всеми, напротив, она ощущала свою значимость и свою важность в жизни своего животного друга. И ни разу она не задумалась, да и не хотела думать, откуда же пришла к ней Марфа, как он появилась в её сарае. Откуда бы ни пришла, откуда бы ни появилась – Марфа оставалась рядом и не собиралась никуда уходить.

На следующий год, весной, баба Люба, как и всегда, высадила рассаду, поливала грядки и полола сорняки. Ей стало совсем плохо, и она присела под старой грушей отдохнуть. Марфа тут как тут прибежала и начала тереться около её ног, подняв вверх хвост и тихонько урча, будто спрашивала: «Что случилось?».

– Ох, Марфушка, что-то дурно мне, кабы уж не помереть, а то и не заметит никто. Одна ты будешь знать, да только никому и сказать не сможешь о бедной бабке, – будто отвечая на вопрос, тяжело дыша, сказала баба Люба. – И внучков-то жалко как. Не дозволяют им родители ездить ко мне. А может, и некогда им. Господь их знает… – продолжала говорить старушка. – Хотелось бы повидаться с внучками. Да денежек им отдать. Скопила чуток бабка. Молочко продавала, яички да мяско. Может, у них велосипеда нет или сапожек резиновых, или ещё чего.

Тут баба Люба с трудом поднялась и побрела к сараю попить воды. Дело шло к полудню. Становилось душно. Марфа побежала за хозяйкой, выпрашивая водички. Баба Люба зачерпнула из бидона прохладной воды мятым старым ковшом, налила кошке в миску. Марфа жадно залакала воду своим розовым языком. И сама старушка прямо из ковша долго пила прохладную воду небольшими глотками, часто останавливаясь и тяжело дыша. Совсем уж плохо себя чувствовала баба Люба в последнее время.

Прошла весна, наступило лето. День становился всё длиннее, солнце припекало всё жарче. Старушка всё чаще отдыхала в доме. Ставни дома всегда были закрыты, чтобы хоть как-то сохранить прохладу. Бросив на пол сюртук, она лежала на нём. Так было прохладнее, чем на кровати. Марфа в последнее время зачастила убегать из дома, оставляя в одиночестве и без того одинокую хозяйку. Баба Люба даже начала делать ей замечания, когда та прибегала откуда-то вся пыльная или даже с паутиной на усах.

– Марфушка, не к женихам ли ты бегаешь? – спрашивала баба Люба у кошки. – Ох уж эти женихи. Замучили тебя, наверно. Всё тебе дома не сидится, неймётся, – на что кошка смотрела на хозяйку своими большими желтыми глазами и тёрлась всем телом о её ноги, при этом мурлыча, будто заглаживая свою вину.

В начале лета у бабы Любы был день рождения. Но она его уже давно не праздновала. Не с кем было праздновать. Дочь с семьёй её редко поздравляли, а в последние годы и вовсе об этом забывали. Вот и сейчас. Баба Люба сидела в тени своей старой раскидистой груши и вспоминала былые годы, когда дочка с внуками приезжали и привозили ей вкусный торт и свежую колбасу к празднику. Но это было так давно… Всё ещё надеясь на внимание к себе, она, кряхтя, встала со своей старенькой табуреточки с облупившейся краской и подошла, шаркая тапками, к почтовому ящику. Она заглянула в него, но увидела лишь паутину и бегавшего по паутине маленького паучка. Старушка надеялась увидеть в этом ящике хотя бы красочную открытку ко дню своего рождения. Но, увы, как и в прошлом, и позапрошлом году там было пусто.

– Забыли, наверно, дети. Ну, ничего. Это ничего, у них дела и поважнее есть. Ничего страшного, – и старушка, так же охая от жары и усталости и шаркая тапками, вернулась в тень старой груши.

Вечером баба Люба достала из старого серванта поблёкший от времени альбом со старыми чёрно-белыми фотографиями. Лист за листом она переворачивала страницы и глядела на эти, приклеенные к страницам фотографии.

– Марфа, иди-ка сюда, кысь-кысь, – позвала кошку баба Люба. Марфа спрыгнула со своего пухового одеяла и подбежала к хозяйке, не понимая, для чего она её позвала и нарушила её вечерний отдых.

– Глянь-ка, Марфа! Вишь, это я, – и баба Люба заулыбалась своим почти беззубым ртом. – Какая молодая была, – со старой блёклой фотографии на бабу Любу смотрела молодая красивая девушка. Такой она была в молодости. Жизнерадостная, весёлая, активная. – А это дочка моя, – ткнула пальцем старушка в другую фотографию, на которой стояла девочка, одетая в искусственную шубку, шапку-ушанку, держащая санки и угрюмо смотрящая на снег. – Не любила Наденька в детстве фотографироваться, всегда была недовольная, – и баба Люба рассмеялась. – А вот мой Пал Иваныч. Как тебе там живётся-то. Уж скоро и я к тебе поспею, – взгрустнула старушка. – Марфа, иди же посмотри, – говорила кошке баба Люба, на что Марфа лишь обнюхала альбом, легла рядом с хозяйкой, перевернувшись на спину, и заурчала, прикрыв глаза. Ей было совсем не интересно смотреть на то, что было в альбоме. Да и не понимала она, что говорит ей баба Люба, она лишь знала, что если перевернётся на спину, то ей почешут живот и это доставит ей приятное удовольствие.

Вот так и прошёл вечер старой одинокой женщины: в воспоминаниях о былом, о прошлом, о том, что не возвратится никогда. А кошка лежала рядом, перевернувшись на спину и задрав лапы вверх, закрыв глаза, урчала от приятных почёсываний живота свои песенки.

Тут баба Люба заметила, что у Марфы округлился живот.

– Ах ты, распутница такая, – играючи укоряла кошку старушка. – И кого ты мне хочешь в подоле принести? Стара уж я, Марфа, кабы не померла я раньше времени, а то кому же за твоими детками ухаживать? – и баба Люба гладила и гладила свою Марфу.

Теперь она ещё больше стала заботиться о своей любимице, мыла её блюдца и миски, клала еду и наливала молочко только в чистую посудину, следила, чтобы Марфа всегда была у неё на виду.

Вскоре Марфа родила пятерых котят. Кошка окотилась в том самом сарае, где старушка её впервые нашла. На старых мешках. Марфа бережно вылизывала каждого из своих детёнышей. На что те беззвучно открывали свои крошечные рты и тыкали носом в живот матери, ища сосок.

Этому событию баба Люба, конечно, обрадовалась. Она постоянно в течение дня заходила в сарай и приглядывала за кошкой и её потомством. Котята через две недели окрепли, у них открылись глазки. Далеко от матери они не отходили. Когда баба Люба подходила навестить кошачью семью, она всегда говорила:

– Марфуша, можно ли мне твоих котяточек погладить? – на что Марфа совсем не возражала и лишь мурчала как трактор и лежала, щуря глаза от удовольствия. И старушка бережно поглаживала пушистые, ещё не окрепшие комочки шерсти, неустанно теребящие и мусолившие матерны соски, полные молока.

Баба Люба хотела забрать котят вместе с кошкой в дом. Она положила пушистые комки в корзинку и понесла. Котята жалобно и тонко мяукали, на что кошка с волнением побежала рядом с хозяйкой, путаясь в её ногах и громко мявкая. Баба Люба остановилась.

– Неужто не хочешь в дом? – спросила она кошку. Марфа беспокойно глядела на старушку и громко мяукала. Баба Люба поставила корзину на землю. Пушистые комочки лезли друг на друга, пытаясь вылезти из корзины и найти мать. Кошка быстро встала лапами на корзину и, взяв одного котёнка зубами за шею, понесла обратно в сарай.

– Ладно, Марфа, ладно, – кряхтела старушка, улыбаясь, – хочешь быть в сарае, будь. Буду там за вами ухаживать. И кошка по очереди, одного за другим, перенесла всех котят обратно в сарай на старые мешки, где она опять разлеглась, давая возможность своим детёнышам добраться до её живота.

Недалеко от её полуразвалившегося дома жила баба Груша со своим нерадивым сыном Борисом. Боря в школе-то был вечным двоечником, еле-еле закончил девять классов, так и во взрослой жизни особым умом или какими-нибудь заслугами не отличался. Много пил, курил по две-три пачки сигарет в день – самых крепких и самых дешёвых. От постоянных запоев, да и вообще от своей никчёмной и бесцельной жизни Борис стал сухим, немного скрюченным человеком; обрюзгший, с корявыми пальцами и вечно грязными ногтями, не по годам морщинистым лицом и проплешиной на голове. Работал трактористом у местного фермера Валентина Гаврилыча, единственного человека в этой деревне, имевшего какой-никакой, но доход от продажи урожая. А выращивал он арбузы и дыни. Дело это довольно тяжёлое, да и рисковое. На полив много воды надо, а если солнцепёк всё лето, да ещё и с водой напряжёнка, так вообще можно и прогореть. Арбузы воду любят. А без воды – какой урожай? Да ещё и этот пьяница, Борька. Часто напивался он по вечерам. А с утра на работу не выходил. И заменить его особо некем. В деревне почти одни старики живут. Один Борис умел трактором управлять. Но вот не повезло-то, нерадивый он работник. От этого Гаврилычу приходилось частенько свои дела бросать и самому в трактор залезать. А если совсем некогда ему было, так он во двор к бабе Груше заходил и руганью да матами Борьку на работу гнал. Бывало – получалось, а бывало – и нет. Смотря, сколько Борька выпивал самогонки накануне.

Баба Груша вот так с ним всю жизнь и мучается. Да что поделаешь, не изменится он никогда. На упрёки со стороны Валентина Гаврилыча и другого недовольного люда из этой деревни, кому успевал насолить Борька, она либо отмалчивалась и ничего не говорила, либо, если уж совсем доставали, пыталась и огрызнуться, сынок ведь всё-таки. По дому и во дворе Борис почти ничего не делал. Матери всё приходилось делать самой. И воду носить, и сажать, и огород поливать, и за скотиной ухаживать. А про готовку и уборку и говорить уж нечего. Всё сама.

Повадился Борька у соседей воровать. У кого яблок натаскает, у кого помидоров да огурцов насобирает, у кого курей наворует. А иногда и поросят крал, и даже коров уводил. И всё это он делал глубокой ночью, и ночью же почти за бесценок продавал приезжим спекулянтам. Были у него такие постоянные покупатели. Спекулянты эти специально заезжали по темноте в эту деревушку за украденным товаром. И так каждый раз с четверга на пятницу. Как раз перед выходными: и народу на рынках полно, и можно было приобретённое за копейки мясо продать на рынке за более высокую цену и получить немалый доход. Борьке же выручки от продажи ворованного хватало только на алкоголь и сигареты. А вот куска хлеба в дом ни разу не купил. Всё ложилось на материны плечи. Ту небольшую зарплату, которую платил ему Гаврилыч, и то умудрялся всю оставлять на дне бутылки, распивая самогонку со своими друзьями-алкоголиками.

И никто в деревне никак не мог разузнать, кто же это воровством занимается. Да и кто мог узнать, одни старики кругом. Ни полиции, ни колхоза, ни молодёжи. Нет никого, кто бы мог защитить старый люд.

В ту самую ночь, с четверга на пятницу, баба Люба плохо спала. Ворочалась с боку на бок. Наутро, не выспавшись, и совсем плохо себя чувствуя, баба Люба вышла во двор.

– Ой, что же это? – крикнула баба Люба. Старые ворота на заднем дворе были приоткрыты. Старушка засеменила своими неуклюжими шажками к коровнику и ахнула. Коровник был пуст.

– Ой, украли, украли! – закричала баба Люба, а сердце у самой так и выпрыгивало из груди. – Помогите, люди добрые! – и баба Люба выбежала со двора через приоткрытые ворота.

Соседка, баба Пелагея, гнавшая свою корову на пастбище к пастуху, остановилась.

– Чего случилось, Люба? Чего кричишь?

А баба Люба, еле бежала, задыхалась от горя и слёз и кричала:

– Украли! Украли коровушку мою! Да за что мне это!

– Ой, Люба, Люба! Да не может быть?

– Да как же я без коровы, как без молочка-то! Мартушка моя! Да что ж за злыдень это сделал!

Долго причитала баба Люба. Многие соседи, деды да бабульки, гнавшие своих коров к пастуху, останавливались, слушали её причитания, сочувственно опускали голову перед бедной старушкой, но ничего поделать не могли. И гнали своих коров дальше. А баба Люба так и осталась стоять посреди узкого проезда в грязных галошах, корить вора и утирать краем затасканного платка, которым она всегда покрывала голову, градом лившиеся слёзы из тусклых глаз.

Баба Люба медленно, тяжело шаркая галошами, дошла до своих полуразвалившихся ворот на заднем дворе, ещё раз зашла в пустой коровник и, глядя на эту пугающую, бесконечную пустоту, там, где никто не попьёт водички из корытца, не съест сена со стоящего неподалёку стога, не взглянет на неё своими большими влажными глазами, жуя былинку, и не замычит в ответ на доброе слово.

– На кого ж ты меня покинула, Марта, – совсем тихонько запричитала баба Люба, утирая слёзы краем платка.

Она вышла из коровника. Совсем уж тихо было в курятнике. Старушка отворила дверцу курятника, вошла туда и ахнула. Ни одной курицы не сидело на насесте. И тишина кругом. Баба Люба схватилась за сердце, заохала, кое-как вышла из курятника, опираясь за его гнилые доски. Ей показалось, что она перестала дышать и даже готова была прямо тут умереть. Дойдя по узенькой тропке к сараю и держась за сердце, баба Люба начала звать кошку тихим, прерывающимся голосом:

– Кысь-кысь… Кысь-кысь… Марфа, Марфушка, кошечка моя. Поди ко мне, милая, где ты, не вижу тебя…

На мешках лежала кошка, неподвижно, высунув язык. Жёлтые глаза потускнели и остекленели. Рядом, в ведре с водой, откуда любила пить кошка, на дне лежали утопленные котята. Они все вместе были связаны вокруг животов тонкой верёвкой, к которой был ещё привязан булыжник. Два беленьких с тёмными пятнышками, и два сереньких мёртвых пушистых комочка проглядывались сквозь водную гладь.

Баба Люба, увидев всё это, почувствовала сильную резь в груди и невыносимую тяжесть на душе.

И умерла.

Она упала прямо на ведро с водой. Вода из ведра вылилась, и котят вынесло бы вместе с водой на земляной пол рядом со старушкой, но булыжник крепко держал их на привязи подле себя, на дне ведра.

Неизвестно, сколько бы так пролежала баба Люба, но сосед, дед Арсений, услышав про кражу, решил навестить одинокую старушку и посочувствовать. Да и просто поговорить. Около месяца назад его тоже обокрали, только свинью увели. И он решил развить эту тему с соседкой. Дед несколько минут околачивался около калитки, звал бабу Любу, глядел через забор, но никто не отзывался, и никого во дворе не было видно. Тогда дед Арсений решил сам войти, без приглашения. Он вообще был сам по себе странный. Ходил с палочкой, прихрамывая на левую ногу, в вытянутых льняных штанах и светлой поношенной рубахе. На голове его осталось совсем мало седых волос, но они смешно торчали в разные стороны и были вечно нечёсаные. Этот дед вообще любил поговорить. Частенько хаживал он по дворам и заходил в калитки без спроса. Но к этому жители деревушки давно привыкли и не обращали на это внимания. Наоборот, многие были рады скоротать однообразно тянущиеся трудовые дни за разговорами с дедом Арсением, у которого всегда было о чём поговорить или что спросить.

Вот и сейчас дед, шагая мелкими шажками и опираясь на палочку, вошёл во двор и направился прямиком во двор.

– Аркадьевна? – крикнул он своим старческим голосом. – Аркадьевна? Ты где? Иди, поговори со мной, Аркадьевна. У тебя, я слышал, тоже животину покрали? – но ему никто не отвечал. Дед дошоркал своими сильно поношенными ботинками до сарая.

– Люба! – ахнул дед, и сам чуть было не упал. Он увидел старушку, бездыханную, лежащую на мокрой земле полупустого тёмного сарая.

Из последних сил, опираясь на палочку трясущимися от жуткого волнения морщинистыми руками, он подошёл ближе и с большим трудом опустился на колени, склоняясь над телом. Он поднёс руку к лежащей старушке и осторожно потормошил её за локоть.

– Люба? Любава? Ты чего-то разлеглась?

Но баба Люба не двигалась.

Дед Арсений повернул голову и медленно, с опаской, прислонился ухом к её лицу.

– Неужто померла? Люба? Ты померла что ли?

Тут дед увидел мокрые комки утопленных котят, перевязанных верёвкой, лежащих в ведре около булыжника.

– Матерь божья! – воскликнул дед. – И животину увели, и котят потопили. Изверги!

Дед попытался подняться. Так тяжело ему было, дряхлому.

– Изверги! – не уставал повторять дед Арсений, дрожа всем телом от страха от увиденной смерти и покраснев от усилий. – Проклятые!

Дед хотел было выйти из сарая, но услышал непонятное шуршание в глубине сарая. Он уж, было, подумал, что крысы сбегаются, чуя мертвечину. Дед попытался разглядеть в темноте того, кто шуршит, и уже было приготовился отгонять крыс своей палочкой. Но ничего не было видно. Но что-то всё же продолжало шуршать. Дед решил сам подойти и посмотреть. Опираясь дрожащей рукой на свою палку, он с усилием сделал несколько дряхлых шагов в своих до безобразия поношенных ботинках по направлению к доносящимся звукам. Дед почти вплотную подошёл к противоположной стене, остановился и стал прислушиваться. Шуршание доносилось из стоящей рядом, давно пустующей самодельной ёмкости для корма скота. Дед Арсений с опаской глянул внутрь её.

– Господь всемогущий! – воскликнул дед. На дне ёмкости копошился пушистый маленький комочек. Пятый котёнок Марфы, беленький, с тёмным пятнышком на боку. Он случайно упал в ёмкость.

В ночь кражи Борька был подвыпивший, впрочем, как и всегда. Никто и не помнил его ни маленьким, ни трезвым, даже его собственная мать. Ему хотелось не то веселья, не то просто от безделья – он решил что-нибудь продать. А чтобы что-нибудь продать, нужно что-нибудь украсть. У него не было ни гроша за душой, и вообще ничего у него не было. Лишь старая хата, построенная ещё его прадедом да несколько плодовых деревьев в саду, которые наполовину высохли и почти не плодоносили. Он знал, что с четверга на пятницу ему нужно хоть что-то украсть, чтобы подзаработать на пузырь бодяги. С вечера, заправившись самогонной дрянью, дождавшись, пока мать-старушка уснёт, он в ночной темноте по-тихому прокрался во двор к бабе Любе. Он тихонько приоткрыл старые ворота заднего двора. Ржавые петли на мгновение скрипнули и тут же замолкли. Борька от испуга быть замеченным приостановился, но этот скрип никто из полу глухих пожилых соседей услышать всё равно не мог. Тут Борька почему-то сразу ринулся в сарай. Неизвестно, что он хотел там найти у бедной старой одинокой женщины. Но на всякий случай он всё же хотел заглянуть вовнутрь.

На такие ночные похождения Борис всегда брал с собой фонарик. Старенький, сколотый во многих местах, маленький фонарик легко помещался в кармане его грязных трико с вытянутыми коленками. Борька зашёл в сарай, прикрыв за собой дверь. Он включил фонарик и обвёл им вокруг. Было ясно, что ничего ценного здесь нет и быть не могло. Лишь обветшалые дощатые стены, густая паутина во всех углах с насмерть запутанными в них многочисленными насекомыми, лежащий по краям сарая всякий ненужный хлам. Вдруг Борис испугался.

– Ах, ты ж, сатана окаянная! – выругался он и отшатнулся в сторону, чуть было не разлив стоящее около дверей ведро с водой, откуда пила кошка. В темноте, в глубине сарая, куда был направлен свет от фонарика, Борису причудился чёрт со светящимися глазами, который ещё и двигался, и издавал странные, как ему казалось, угрожающие звуки. Борьке давно стали являться во снах демоны, чудиться в тёмных углах привидения, черти и всякая иная нечисть. И это происходило всё чаще и чаще. Видимо самогон, который варила Андрияна Тимофеевна, был совсем плохого качества. В целях самоэкономии та клала в своё варево всё, что попадалось под руку: даже старые просроченные, уже пожелтевшие таблетки, навоз из коровника, сухостой со двора, гнилые фрукты из сада и подпорченные овощи из огорода, и ещё много всякого, ненужного в хозяйстве очень даже пригождалось для изготовления этого адского напитка. Вот это и послужило причиной частых видений Бориса, от которых он открещивался как мог, водя рукой по груди, рисуя крест и шепча что-то с выпученными глазами.