Россия и мусульманский мир № 4 / 2010

ЕСТЬ ЛИ У РОССИИ НАЦИОНАЛЬНАЯ ЭЛИТА?

(По материалам «круглого стола»

журнала «Москва»)

Вопросы для размышления:

1. Верно ли, что определяющими субъектами мировой истории являются политические, социальные и культурные элиты? Можно ли сказать, что это некий неизменный исторический закон: «так было, так есть, так будет»?

2. Трюизмом стало признание отсутствия у современной России национальной элиты. Какой смысл вы вкладываете в понятие национальной элиты? В какие периоды своей истории Россия обладала ответственной национальной элитой? Какие примеры подобного рода можно привести из истории других стран?

3. Что собой представляет современная российская элита? Каков ее социальный, групповой (клановый), этнический состав? Каковы ее психологические характеристики? Каковы основные противоречия внутри нее?

4. Существуют ли внутри современной российской элиты силы, которые потенциально могли бы стать основой для новой национально ориентированной элиты? Можно ли говорить о существовании в современной России некой контрэлиты (или хотя бы намеков на нее), потенциально способной сменить существующую элиту (или хотя бы войти в последнюю в качестве влиятельной группы)?

Олег Кильдюшов, философ, социолог. 1. Ответ на первый вопрос в значительной степени будет зависеть от того, принимаем ли мы в качестве работающей саму терминологию из запылившегося арсенала давно забытой философии истории: «всемирная история», «субъект мировой истории», «исторический закон» и т.п. Ведь давно существуют и радикально иные концептуальные подходы – например, к пониманию цели и направленности исторических явлений: история не имеет смысла, говорит нам знаменитый теоретик науки Карл Поппер, но именно мы сами можем и должны придать его ей, «то есть писать ту историю, которая нас интересует». Другие же авторы сомневаются в определяющей роли элит. Так, в русской мысли открытым противником элитаристской концепции истории, как известно, был Л.Н. Толстой. Однако если в анализе исторического процесса спуститься на уровень ниже, на уровень народа, «господствующего во всемирной истории, для данной эпохи», здесь, естественно, возникает проблема элиты, поскольку, как говорит Гегель, «во главе всех действий, следовательно, и имеющих всемирно-историческое значение, стоят индивиды», которые «выступают как живые воплощения субстанциального деяния мирового духа». Это и есть функциональное определение роли элиты в истории: к ней относятся те, для кого «всеобщее» одновременно является их собственным «частным». Гегель именно в этом смысле называет элиту «всеобщим сословием».

2. В науке об обществе, социологии, социально-классовой структурой занимается теория стратификации, которая исходит из того, что общество делится на отдельные социальные группы (страты) в зависимости от профессиональных, образовательных, морально-этических, религиозных, имущественных и других признаков. Границы страт определяются однородностью общественных функций, выполняемых теми или другими индивидами. То есть неизбежность расслоения общества, или социальной дифференциации, вытекает из специализации отдельных частей социальной системы, выражающейся в профессиональном разделении труда, иерархии руководителей и исполнителей и т.д. В этом чисто аналитическом, а не оценочном смысле, в любом обществе, в любой нации есть национальная элита. Более того, почти сто лет назад выдающийся немецко-итальянский социолог Роберт Михельс, анализируя современные демократические партии, в том числе левые, сформулировал «железный закон олигархии»: поскольку прямое господство масс технически невозможно, то любой режим неизбежно вырождается во власть немногих избранных – т.е. элиты (олигархии): «Как только демократия достигает известной стадии своего развития, начинается процесс вырождения, и тем самым она приобретает аристократический дух, а иногда и аристократические формы и становится похожей на то, против чего она выступила в поход. Тогда из ее собственного лона возникают новые обвинители, уличающие ее в олигархии. Однако после периода славной борьбы и периода бесславного участия в господстве и они в конце концов растворяются в старом доминирующем классе. Однако против них встают все новые борцы за свободу уже от имени демократии. И нет конца у этой жестокой игры между неизлечимым идеализмом новых и неизлечимой жаждой власти старых…»

Другое дело – оценка качеств элиты, важнейшими из которых, естественно, являются коллективная ответственность правящего класса в целом и персональная ответственность его конкретных представителей в отдельности. В рамках подобной традиции понимания «национально ответственной элиты» у нас в качестве примера ответственного политического класса обычно приводят американскую элиту, в среде которой стали возможными карьеры «государственных мужей» вроде Дж. Буша-младшего, являющегося наследником одной из типичных династий, десятилетиями определяющих экономическую и политическую жизнь США. В этом смысле за известными событиями американской истории присутствует еще один план: одновременно это личная, семейная история могущественных и богатейших династий Америки, столь странным для демократии образом решающих в междусобойчике судьбы страны и мира. Данный семейный, личностный элемент приобретает центральное значение в партийной системе, не имеющей четких политических программ и не ориентирующейся на устойчивые лояльности избирателей. Однако в этом американском «образце» отчетливо проявляется основная политическая дилемма современных меритократических обществ: социальная успешность тех или иных деятелей, якобы оцениваемая обществом по «объективным критериям», на деле определяется различными исходными биографическими позициями. То есть механизмы замкнутого самовоспроизводства элит, которые – как нас уверял либеральный дискурс – уже давно преодолены западным модерном, вновь возвращаются, так сказать, через заднюю дверь. Здесь достаточно вспомнить президентов Джона Адамса и Джона Куинси Адамса, Теодора Рузвельта и Франклина Делано Рузвельта, политические династии Кеннеди, Бушей и др. Еще более многочисленны местные кланы, в том числе династии сенаторов и губернаторов штатов. При этом, как известно, американцы – большие мастера инсценировки и голливудизации, независимо от реального положения вещей. Одной из важнейших тем этого бесконечного спектакля является попытка элиты США изобразить себя как внутри страны, так и перед всем миром в качестве носителей принципов свободы и политической конкуренции. Хотя, например, с точки зрения европейских политических стандартов подобная самостилизация не выдерживает никакой критики, поскольку для политической культуры Старого Света демократия американского образца – это чистая плутократия, когда господствует пара сотен финансовых кланов и политических династий, которые инсценируют и играют в демократию при помощи СМИ («теледемократия»), принадлежащих им самим или дружественным олигархическим структурам. Об их «ответственности» перед миром и Америкой лучше всего говорит продолжающийся глобальный кризис.

3. Под элитой современной России обычно понимается совокупность социальных групп постсоветского общества, которые с точки зрения объективных социальных признаков (общественный статус и размер дохода и собственности) и субъективных стратификационных факторов (определенная самоидентификация и политические стратегии) находятся над всеми остальными – т.е. средними и низшими слоями бедных и люмпенов. Однако сразу следует сказать, что в силу небольшой численности элиту невозможно социологически измерить обычными статистическими средствами. Поэтому основным методом является всегда спорный качественный метод «включенного наблюдения» – когда исследователь изучает поведение элиты непосредственно в жизни. Стоит ли говорить, что в этом смысле весь наш народ состоит из квалифицированных элитологов, например, наблюдая выходки золотой молодежи, вроде недавнего смертоносного ралли наследников «Черкизона» в Швейцарии… Желание устроить общественно-политическую и экономическую жизнь «как в Америке» никогда не было чуждо для русской элиты. Поэтому мы тоже все чаще встречаем отпрысков многих «достойных людей» на ответственных позициях в бизнесе и госаппарате, иногда в младенческом с точки зрения топ-менеджмента возрасте. Это и понятно – ведь способность руководить массами и ворочать миллиардами заложена в них, так сказать, на генетическом уровне. Думается, осталось совсем недолго ждать, когда молодые обладатели «федеральных» имен заявят о своих правах на власть и собственность уже в национальном масштабе. Не зря же, в самом деле, их отцы «восстанавливали вертикаль», «равноудаляли олигархов» и «удваивали ВВП». Так что по закону исторической преемственности все созданное непомерным трудом должно перейти по наследству следующему поколению хозяев новой России. Причем можно быть уверенным, что в этом вопросе будет найдено полное понимание в Вашингтоне. Что касается проблемы состава элиты, то особенно «неприятными» оказываются вопросы, связанные с двойным отчуждением власти/собственности – социальным и национальным, учитывая явно непропорциональную этническую структуру хозяев новой России. Например, в рамках демократического дискурса невозможно объяснить, каким образом значительная часть национального богатства страны оказалась присвоенной космополитической и компрадорской бизнес-элитой, да еще часто с двойным гражданством (что пока не характерно для большинства граждан РФ), которая якобы в качестве эффективных и транспарентных собственников эксплуатирует десятки миллионов людей («эффект ЮКОСа»). Ежедневный опыт перед населением ставит не менее острый вопрос: почему во многих русских регионах целые отрасли экономики, где заняты миллионы людей, контролируют выходцы из ближнего (Закавказье) и внутреннего (Северный Кавказ) зарубежья («эффект Кондопоги»)? К сожалению, не просто нет убедительного и общественно-приемлемого ответа на эти вопросы, но и сама их постановка воспринимается властью как покушение на основы строя. Это означает, что эти вопросы будут практически решаться демократическим большинством, минуя институты, обслуживающие столь нечувствительную к запросам народа-суверена элиту…

4. Сегодня нужно не спрашивать, есть ли элита в России, а пытаться понять, что это такое и кто в нее входит. Ведь, несмотря на сохраняющуюся идеологическую нагруженность вопроса, политологам и социологам давно понятно, что все равно мы аналитически получим какие-то элитные группы, как – это другой, методологический вопрос. Причем «элитарность» неизбежно проявляется как при выявлении самоидентификации людей, так и в зависимости от их социально-профессионального статуса или по их доходам. Однако чтобы не запутаться в «опросе элиты (и контрэлиты), следует вспомнить гегелевское определение элиты: «Занятие всеобщего сословия состоит в охранении всеобщих интересов». Стоит ли говорить, что если элита страны по каким-либо причинам отказывается выполнять свои прямые функции, т.е. принимать решения, определять повестку дня, конструировать будущее, интерпретировать прошлое, конкретизировать настоящее, а в случае социального запроса и корректировать социальную реальность в рамках собственного поля внутриэлитной борьбы за власть и собственных процедур внутренней конкуренции, то не следует удивляться, что это за нее сделают другие. В этом смысле задача русских элитных групп сегодня, как и 100 лет назад, заключается в том, чтобы ответить на важнейшие вопросы национального бытия. То есть в том, чтобы из ответственной перспективы предложить нации ключевые институты и понятия, которые позволили бы разрешить вечный «русский вопрос». Последствия тогдашнего «решения» нам слишком хорошо известны.

Дмитрий Андреев, политолог, заместитель главного редактора журнала «Политический класс». 1–4. Мне бы хотелось подойти к обсуждаемой проблеме с другой стороны. Сама формулировка темы «круглого стола» уже как бы предполагает определенный набор идей, которые любой здравомыслящий человек способен высказать на сей счет. Национальной элиты нет, это понятно. Что делать? Но вот почему у нас вместо национальной элиты ворье, которое прожирает советское наследство и транжирит углеводородную ренту? Точнее, не почему, а кто в этом виноват? Хочу начать с казалось бы постороннего сюжета – с характеристики ключевой исторической особенности нашего гражданского общества. В отличие от своего классического образца, находящегося с властью в конкурентно-партнерских отношениях, российское гражданское общество на протяжении вот уже нескольких веков (как минимум – с Петра, а то и еще раньше) ведет себя иначе. Его главная цель не соучастие во власти, а скорее защита от власти и одновременно стремление во что бы то ни стало что-то от этой власти получить. Ну, разумеется, защиту от внешней опасности и обеспечение внутреннего порядка и чтоб посвободнее жилось, но глав-ное – как можно больше взять и как можно меньше отдать. Эта вороватая хитринка – результат спонтанного, идущего из самого социального нутра протеста против избыточной административной регламентации каждого чиха. Отсюда и острая потребность в островках самоорганизации, где присутствие государства сведено к минимуму или его нет вовсе. А умыкание у государства всего, что плохо лежит, – нет, не хищение, а именно умыкание, своего рода дополнительный бонус к должности или положению, т.е. статусная рента, – если и не выглядит доблестью, то, по крайней мере, свидетельствует о готовности к такой самоорганизации. В императорской России с ее сословной сложностью и – в последние десятилетия существования монархии – сумятицей из-за усиливавшегося конфликта между имущественными возможностями и иерархически предопределенными дозволенностями такие островки были совсем уж фрагментарными. Статусная рента – отвратительное зло, если ее взимает власть, и одновременно насущная потребность, если она берется ради святого дела – обустройства островков самоорганизации в пику удушающему самодержавному произволу. Во всяком случае, именно так считало «прогрессивное» общественное мнение.

В советское время пространство общественной самоорганизации – несмотря на многократно усилившуюся по сравнению с дореволюционным временем режимность! – заметно расширилось. С одной стороны, власть в определенном смысле даже сама санкционировала приоритет неформальных (а значит, в той или иной степени разгосударствленных) отношений при принятии кадровых решений на всех уровнях и при распределении имущественных (квартира, дача, автомобиль и др.) и социальных (престижное образование, медицинское обслуживание и др.) благ. То есть возникали номенклатурные островки самоорганизации, на которых государство фактически освобождалось само от себя в лице своих же блюстителей и охранителей. С другой стороны, власть не посягала на разные – неопасные с ее точки зрения – формы массовой социализации граждан (дачные и гаражные сообщества, досуговые объединения и др.). А оценочные ножницы статусной ренты стали еще шире, чем до революции. Если применительно к власти она осталась «коррупцией», «взяточничеством», «воровством», то в отношении советского обывателя она утратила даже те немногие оправдательные нотки, которые нет-нет да и проскальзывали у представителей «прогрессивной» дореволюционной общественности, и превратилась в банальную повседневность. Советский обыватель просто «доставал», «приносил с работы», «договаривался», «подмасливал», «крутился» – т.е. поступал «как все». И особо по этому поводу не комплексовал.

В 90-е годы взаимоотношения между режимом и самоорганизующимся сообществом строились во многом по инерции. Рынок просто вошел в отработанный предыдущими десятилетиями механизм, но не изменил его качественным образом, прежде всего потому, что сохранялось привычное ролевое распределение: государство не отказывалось, по крайней мере на словах, от своих социальных гарантий, а общество, в свою очередь, по-прежнему воспринимало себя просительной, а значит, зависимой стороной, удел которой не конкурировать с властью, а всего-навсего оптимизировать те условия существования, которые предлагает власть. А возможности для такой оптимизации на фоне криминальной приватизации, когда грань между бизнесом и преступлением становилась совсем трудноразличимой, открывались просто фантастические. В условиях обвального обнищания и регулярных неплатежей статусная рента оставалась для огромного количества россиян единственным источником существования. А для чиновничества оказывалась компенсацией за неучастие в приватизации или за неудовлетворенность размерами капитализации обретенной (через подставных лиц или путем акционерной профанации) собственности. Зато бывшие островки самоорганизации разрослись до масштабов целых континентов – власть, увлеченную разделом госсобственности, это попросту не интересовало. Гражданскому обществу стало не от кого защищаться, и обретенная им свобода уже изначально не имела никакого смысла. Вот почему гражданское общество с воодушевлением приняло предложенный властью в начале 2000-х обмен надоевшей неконтролируемой вольницы на стабилизацию. Выгода здесь была обоюдная: гражданское общество фактически закрывало глаза на проводимую реприватизацию и на непрозрачное распоряжение природной рентой, а взамен получало возможность бесконтрольного удовлетворения собственных интересов (мизерных даже в своем совокупном масштабе по сравнению с доходами от передела собственности и торговли углеводородами). Способ же удовлетворения интересов для подавляющего большинства гражданского общества в ситуации неразвитости малого и среднего бизнеса и отсутствия у этого большинства опыта предпринимательства (а зачастую и желания обременять себя неизбежными рисками) оставался один-единственный – статусная рента. То есть бонус стал для наемных работников не подработкой, а основным источником существования.

Сложившийся порядок можно назвать статусно-рентной демократией. Ведь, несмотря на сворачивание характерной для 90-х избыточно-публичной политики, власть вовсе не стала «подмораживать» Россию, загонять в жесткий каркас тотального администрирования «живое творчество масс», в чем сейчас любят обвинять режим эпохи стабилизации его либеральные критики. Напротив, реальное пространство власти в 2000-е заметно сократилось по сравнению с 90-ми и фактически свелось к контролю над ресурсами, ключевыми предприятиями и инфраструктурными объектами, сведенными впоследствии в госкорпорации (которым сейчас, похоже, грозит очередная реприватизацня). Общество же, напротив, расширило ареал своих возможностей, оказавшись встроенным в коррупционную вертикаль. Для сравнения заметим, что в 90-е ситуация была прямо противоположной: распыленная и плохо контролируемая государством собственность создавала локальные очаги власти, конкурировавшие друг с другом. Эта конкуренция производила впечатление демократической публичной политики, но совершенно не обеспечивала встроенности общества в тот диапазон возможных рентных отношений, которые открывались приватизацией бывшей советской госсобственности. То есть можно сказать, что демократия при Ельцине представляла собой форму без содержания, а при Путине – содержание без формы.

В результате власть и общество стали жить в одном ритме, стремясь к максимизации прибыли при минимизации затрат, т.е. посредством ренты, реприватизации, остаточной утилизации, посредничества и иных непроизводительных форм обогащения. Собственность, должность, общественное положение, способности, статус, связи стали для каждого человека его маленькой «трубой», обеспечивающей существование. При таком раскладе рента легитимная и рента нелегитимная часто оказываются неразрывно связанными друг с другом. Это, в свою очередь, неизбежно ведет к принципиальной смысловой мутации. Само по себе взимание статусной ренты с должности как своего рода дополнительный заработок перестает быть самоцелью, а на первое место выходит превращение официальной, формально-юридической стороны любых взаимоотношений юридических и физических субъектов в имитацию, в прикрытие действительной теневой составляющей их коммуникаций. Криминальный этос все больше определяет ценности и нормы социально активного населения, диктует его манеру поведения и стилистику. И как бы парадоксально это ни звучало, но при том, что разрыв в уровне жизни между малообеспеченным большинством и состоятельным меньшинством в России продолжает стремительно увеличиваться, сущностно нынешнее российское общество является подлинно солидаристским. Его разные страты роднит способ получения дохода, при котором каждый из акторов в меру возможностей взимает собственную ренту – частично для себя, а частично для выплаты ренты патронам ради своей легитимации в качестве элемента коррупционной вертикали.