Китобоец «Эссекс». В сердце моря (сборник)

26 ноября. Наши страдания, видит Бог, значительно возросли, и мы смотрели в мрачное и беспросветное будущее перед нами не без крайнего страха и беспокойства. Сегодня мы ощутили небольшое ослабление ветра и непогоды и получили возможность высушить хлеб, промокший в предыдущий день. К нашей великой радости и удовольствию ветер переменился до ост-норд-оста и дал нам возможность идти много более благоприятным курсом, за этими исключениями, в этот день не было обстоятельств хоть сколько-нибудь значительного интереса.

27 ноября также не было отмечено чем-нибудь, стоящим записи, кроме того, что ветер снова вернулся к осту и уничтожил питавшие нас надежды на несколько дней хорошего хода.

28 ноября. Ветер переменился еще дальше к югу, вынудил нас сойти с курса нашего на зюйд и начал дуть с такой силой, что мы снова встали под короткий парус. Наступила крайне темная и бурная ночь, и мы стали испытывать страх разлуки. Нам, однако, огромными стараниями удавалось держаться примерно в корпусе корабля друг от друга, так, что белые паруса ботов наших были отчетливо различимы. Бот капитана был на малом расстоянии за моей кормой, а второго помощника – в нескольких родах по ветру от него. Примерно в 11 часов ночи, легши спать на дно бота, я был неожиданно разбужен одним из товарищей моих, кричавшим, что капитан терпит бедствие и просит нашей помощи. Я немедленно поднялся и короткое время слушал, не скажет ли он чего-нибудь еще, когда громкий голос капитана захватил мое внимание. Он звал второго помощника, чей бот был к нему ближе моего. Со всей поспешностью я сменил галс, подошел к нему и справился, в чем дело; он ответил: «Я был атакован неизвестной рыбой, и она пробила мой бот». Оказалось, что какая-то крупная рыба сопровождала бот на коротком расстоянии и вдруг без повода напала на него, насколько они могли понять, используя челюсти. Крайняя темнота ночи не дала им распознать породу сего животного, но они сочли, что в длину она около двадцати футов и принадлежит к одному из видов рыб-убийц. Единожды напав на бот, она продолжала кружить вокруг него, словно выказывая намерение возобновить атаку, и во второй раз ударила нос и расколола форштевень. У них не было другого средства нападения, кроме шприт-шеста (длинного тонкого куска древесины, которым расправляют верх паруса), каковым им и удалось отбиться при неоднократных попытках рыбины разбить судно. Я прибыл как раз тогда, когда она оставила действия свои и исчезла. Она пробила в носовой части изрядную брешь, через которую начала быстро прибывать вода, и капитан, полагая дела значительно худшими, чем они были в действительности, немедленно принял меры к перекладыванию своих запасов в боты второго помощника и меня, имея целью облегчить свой; и этим, а также постоянным вычерпыванием, продержал его на плаву, пока свет дня не позволил ему осмотреть размер урона и устранить его. Ночь была сама темнота, небо было полностью скрыто, и нам казалось, будто судьба без устали преследует нас жестокою цепью несчастий. Мы не лишены были страхов, что рыба когда-нибудь ночью возобновит нападение свое на один из прочих ботов и неожиданно нас погубит, но они оказались совершенно беспочвенны, и больше мы ее не видели. По пришествии дневного света ветер снова несколько нам благоприятствовал, и мы все остановились для починки, каковую и осуществили, прибив внутри бортовые полоски. И, вернув провизию, продолжили идти прежним курсом. Водный паек наш, который вначале служил лишь для отправления естественных надобностей, стал теперь недостаточен: от потребления провизии, промокшей в соленой воде и высушенной на солнце, мы начали испытывать неистовую жажду. Эту пищу мы вынуждены были есть в первую очередь, чтобы не дать ей испортиться, и мы не могли, нет, не осмеливались хоть как-то посягать на запас воды наш. Решением нашим было терпеть, сколько позволят упорство и выносливость человеческие, имея лишь в виду то облегчение, что ждет нас по окончании промокшей провизии нашей. Чрезвычайные наши страдания здесь только начинались. Лишение воды справедливо стоит в ряду самых ужасных испытаний нашей жизни: жестокость неистовой жажды не имеет подобного себе в списке страданий человеческих. Горькой судьбой нашей было ощутить ее в ее самой крайней степени, когда необходимость впоследствии принуждает нас искать источник в одном из природных отправлений. Сначала мы не осознавали последствий поедания такого хлеба, и, пока роковые последствия сего не проявились до гнетущей степени, мы и не могли понять причин крайней жажды нашей. Но увы! Облегчения не было. Зная или не зная, равно не имело значения: это была часть нашего пропитания, и рассудок вменил нам в обязанность ее немедленное потребление во избежание полной для нас потери.

29 ноября. Боты наши с каждым днем делались все более хрупкими и слабыми, постоянная течь воды в них, казалось, возрастала, мы не способны были отнести это ни к чему иному, кроме как к общей слабости, проистекающей от причин, которые без лекарства и облегчения должны в короткое время привести нас к полному краху. Мы не пренебрегали, однако, починкой их и латанием, соответственно средствам нашим, когда бы ни обнаруживали сломанную или слабую часть. В этот день мы обнаружили, что нас окружило стадо дельфинов, некоторых, или хотя бы одного из коих мы тщетно пытались долгое время поймать. Мы сделали маленький линь из каких-то снастей, бывших в боте, приделали к нему один из крючков и нацепили белый лоскуток – они не обратили на него ни малейшего внимания, а продолжали играть вокруг нас почти целый день, насмехаясь и над несчастьем, и над усилиями нашими.

30 ноября. Это был замечательно хороший день, непогода не превышала ни одну из тех, что мы видели с тех пор, как оставили обломки. В час пополудни я предложил экипажу лодки нашей забить одну из черепах; двоих из коих мы имели в своем владении. Нечего и говорить, что предложение было встречено с огромным воодушевлением; голод наложил хищные свои угрызения на желудки наши, и мы с нетерпением жаждали высосать из животного его теплую кровь. В панцире черепахи был разведен небольшой костер, и, разделив кровь (коей было около гиля[12]) меж теми, кто был расположен ее пить, мы приготовили оставшееся, внутренности и все остальное, и насладились невыразимо прекрасной трапезой. Желудки двоих или троих при виде крови вывернуло, и они отказались ее отведать – даже неистовая жажда не могла склонить их попробовать ее. Что до меня, я воспринял кровь как лекарство для облегчения крайней сухости неба, и перестал выяснять, есть ли это просто жидкость или что-нибудь иное. После этого, могу сказать, изысканного пира тела наши значительно укрепились, и я почувствовал себя много лучше, чем когда бы то ни было раньше. По вычислениям, в этот день мы оказались на широте 01°73´53´´ ю.ш., расстояние от места крушения, насколько мы могли рассчитать, составляло примерно четыреста восемьдесят миль.

1 декабря. С 1 по 3 декабря исключительно ничего не происходило. Лодки наши все еще продолжали замечательно держаться вместе, а погода была отмечена мягкостью и целебностью. Мы находили также утешение в благоприятном взятом ветром направлении на норд-ост, и положение наше не было в ту минуту, думали мы, таким безрадостным, каким мы его считали сначала. Но в сумасбродных наших славословиях ветру и воде мы позабыли о наших течах, о наших слабых лодках, о нашей собственной слабости, о колоссальном расстоянии до земли, о скудости запаса провизии нашего; все это, придя на ум с заслуживающей его силой, было бы слишком хорошо рассчитано на то, чтоб лишить нас воли и заставить вздыхать о тяготах доли нашей. Вплоть до 3 декабря бешеная жажда наших уст почти ни в коей степени не облегчалась – если б не муки, которые мы от этого испытывали, в этот час хорошей погоды мы вкушали бы даже род удовольствия, вызванного временным забвением настоящего положения нашего.

3 декабря. С великой радостью приветствовали мы последнюю крошку испорченного хлеба нашего и стали с того дня принимать здоровую пищу. Целебное и приятное действие этой замены ощущалось сначала в столь слабой мере, что не давало нам большого повода к успокоению или утешению, однако постепенно, по мере приема малого водного довольствия нашего, влага стала накапливаться в наших ртах, и палящий жар неба незаметно покинул их. Здесь случилось происшествие, вызвавшее у нас минутный приступ тревоги. Ночь была темной, а небо полностью затянутым, так что мы едва различали лодки друг друга, когда примерно в десять часов бот второго помощника вдруг пропал. На мгновение я испытал изрядную тревогу от его неожиданного исчезновения, но по краткому размышлению сразу же лег в дрейф, как можно скорее зажег свет и поднял в фонаре на топ мачты. Наши взгляды устремились в поисках бота по всему океану, и, к великой радости нашей, мы различили ответный огонь примерно в четверти мили по ветру. Мы устремились к нему, и это оказалось потерянным ботом. Странно, откуда берется необычайный интерес, который мы находили в компании друг друга, и как нерасположение наше к разлуке может нас ослабить– это было предметом постоянных надежд и страхов наших. Истинно отмечено, что несчастье сильнее, чем что-либо иное, служит к расположению к себе товарищей своих. Так крепко пристало отношение сие к чувствам нашим, и так тесно были невольно связаны судьбы наши, что, потерпи крушение один бот, исчезни он целиком, со всею провизией и водой, мы почитали бы себя обязанными всеми узами человечности взять выживших страдальцев в прочие лодки и делить с ними хлеб и воду до последней крошки первого и последней капли второй. Поистине, это был бы случай, тяжелый для всех, и сколь я ни размышлял с тех пор об этом, я не мог вообразить, случись такое, чтобы осознание нужд наших не дало бы чувствам нашим оказать столь великодушное и преданное действие. Я говорю только о тех тогдашних впечатлениях, которые помню. В дальнейшем, однако, когда положение наше становилось все яснее и отчаяннее, беседы об этом приняли другой оборот, и всеобщим настроением стало считать, что такое поведение, только уменьшило бы возможности окончательного освобождения для немногих и явилось бы лишь способом предать все души ужасной голодной смерти. Почти нет вопроса в том, что немедленное разъединение было бы мерой самой разумной, какую только можно было предпринять, и что каждому боту следовало бы искать свой отдельный шанс: случись какое-нибудь происшествие той природы, о которой говорилось выше, покуда мы оставались вместе, ничего не оставалось бы сделать, кроме как взять выживших в другие лодки и добровольно отказаться от того, что, как мы признаем, единственно могло бы продлить надежды и умножить шансы к безопасности нашей, или же стать безразличными свидетелями их борьбы со смертью, возможно, силой оружия выкинуть их из лодок наших обратно в океан. Надежда достигнуть земли была основана на разумных расчетах расстояния, сил, средств и продовольствия – и всего этого было изрядно мало. И, видит Бог, даже то, что было, плохо подходило к вероятным нуждам путешествия. Любая добавка к потреблению нашему в этом отношении не только вредила, но и, по сути дела, уничтожала весь составленный план, и доводила нас лишь до слабой надежды, происходящей либо от скорой смерти кого-нибудь из экипажа нашего, либо от случайной встречи с каким-нибудь судном. При всем при том нас, однако, притягивало отчаянное влечение, мы не могли хоть сколько-нибудь удовлетворительно объяснить себе это, и все равно по невольному крепкому побуждению продолжали цепляться друг за друга. Это ведь было делом немалой трудности и более всего остального составляло источник постоянной тревоги и беспокойства. Иными темными ночами стоило нам отвести глаза долее, чем на несколько минут, как один из ботов пропадал. Не было другого средства, кроме как немедленно лечь в дрейф и зажечь свет, привлекавший к нам исчезнувшую лодку. Эта процедура неизбежно являла собою весьма большую помеху скорости нашей и таким образом уменьшала наши надежды, но мы предпочитали ее проходить, поскольку последствия ее ощущались не так незамедлительно, как потеря утешения, даруемого дружеским присутствием. 4 декабря ничего важного не произошло, а 5-го ночью из-за совершенной тьмы и сильного ветра я снова отлучился от других лодок. Обнаружив, что их нигде не видно, я зарядил пистоль свой и дважды выстрелил из него. Вскоре после второго разряда они появились на коротком расстоянии к ветру, и мы соединились и продолжили курс свой, которым следовали без примечательных событий 6 и 7 декабря. Ветер в это время был очень сильным и, по большей части, неблагоприятным. Наши боты продолжали протекать и набирать по многу воды над планширями.

8 декабря. После полудня в этот день установился и начал дуть ост-зюйд-ост с такой силой, каковой мы еще не встречали. К двенадцати часам ночи он усилился до совершенного урагана с сильным дождем, и мы начали по грозным признакам этим готовиться к гибели. По мере постепенного возрастания бури мы продолжали понемногу укорачивать парус, пока, наконец, не стали вынуждены вообще снять мачты. В эту минуту мы целиком отдались на милость волн. Море и дождь промочили нас до костей, и мы молча, с угрюмой покорностию, сидели, ожидая судьбы нашей. Мы попытались уловить немного пресной воды, развернув один из парусов, но, проведя так долгое время и заполучив в ведро лишь немного ее, обнаружили, что она столь же соленая, что в океане: это мы отнесли к тому, что она прошла через парус, который так часто намокаем был морем и высушиваем солнцем, что на нем образовались соленые камни. Это была ужасная ночь – даже в мыслях наших лишенная облегчения – ничего не оставалось, кроме как ожидать судьбы нашей с твердостью и покорностью. Небеса были темными и тоскливыми, а распростертая по лику вод чернота – мрачной превыше всякого описания. Тяжелые порывы ветра, быстро сменяющие друг друга, предварялись острыми вспышками молний, казалось, охватывающими наш маленький баркас пламенем. Море поднималось до ужасной высоты, и каждая приходящая волна казалась последней, предназначенной к нашей погибели. Всесильным Провидением единственно объясняется спасение наше из ужасов той жестокой ночи. Ни за чем иным признать этого нельзя: как иначе такую крупицу материи, как мы, можно было безопасно провести мимо ревущего ужаса бури. В двенадцать часов начало понемногу стихать по-на две-три минуты, в течение которых мы осмеливались поднимать головы наши и смотреть в направлении ветра. Наш бот был совершенно неуправляем: без ветрил, мачты и руля, его увело в течение дня и ночи неизвестно ни куда, ни как далеко. Когда ураган в какой-то мере утих, мы постарались поставить на него парус и направить по курсу, которого придерживались. Мои товарищи не спали всю ночь и были подавлены и сломлены до такой степени, что, кажется, нуждались в каком-то более сильном, нежели страх смерти, побуждении исполнять обязанности их. Великими усилиями, однако, к утру мы снова поставили двухрифовый грот и кливер на него и начали сносно продвигаться. Необъяснимо добрая судьба сохранила лодки вместе во время всех ночных бед: и поднялось солнце, и еще раз безутешные лица товарищей наших показались друг другу.

9 декабря. К двенадцати часам мы смогли поставить все паруса, как обычно, но продолжалось очень сильное движение моря, открывшее швы бота и увеличившее течи до тревожной степени. Против этого, однако, не было средства, кроме постоянного вычерпывания, которое теперь превратилось в крайне тяжелый и утомительный труд. Вычисления показали, что мы находимся на широте 17°40’ S. В одиннадцать часов ночи вдруг обнаружилось, что пропал бот капитана. После последнего происшествия такого рода мы договорились, что если подобное случится впредь, то, чтобы сохранить время наше, другие лодки не лягут в дрейф, как обычно, а продолжат идти курсом своим до утра и тем самым сберегутся от простоя, порождаемого частыми этими задержками. Мы, однако, порешили в данном случае приложить небольшие усилия, которые не будем длить, а снова поставим парус, если они не принесут немедленного результата в возвращении пропавшего бота. В соответствии с этим мы легли в дрейф на час, в течение которого я дважды разрядил пистоль, и, не получив известий о лодке, пошли прежним курсом. Когда пришел свет дня, она была под ветром от нас, примерно в двух милях; увидев ее, мы немедленно снизили темп и снова соединились.

10 декабря. Я не упоминал о постепенном наступлении, которое голод и жажда предприняли на нас в последние шесть дней. Со временем, прошедшим с отбытия, скудный паек наш делал требования аппетита с каждым днем настойчивее, они создали в нас почти непреодолимое искушение нарушить свое решение и разом удовлетворить желания естества из запаса нашего, но малейшее размышление смогло убедить нас в опрометчивости и малодушии сей меры, и, печально силясь выполнять долг свой, мы его оставили. Я принял на хранение, с общего согласия, всю провизию и воду лодки нашей, и твердо решил, что без моего согласия никаких посягательств на них свершаться не будет; более того, я был готов во исполнение этой обязанности при всем велении разума, благоразумия и осмотрительности, без которых в моем положении все прочие усилия были бы сами по себе глупостью, защищать их, рискуя собственной жизнью. Для этого я запер все в моем сундуке и никогда, ни на мгновение, не смыкал глаз, не имея какого-нибудь своего члена в соприкосновении с ним, и всегда держал при себе заряженный пистоль. Конечно, пока существовали надежды на мирный исход хоть самые отдаленные, я не собирался пускать его в ход и решил, что в случае выказывания хоть какой-то строптивости (что, я полагал, вполне могло статься меж такими голодающими бедолагами, как мы) немедленно распределю довольствие наше в равных долях и каждому дам его часть на личное сохранение. Далее, случись покушение на долю, какую я выделю себе сообразно нуждам, лишь тогда я решился сделать последствия сего фатальными. Всеми в лодке, однако, было проявлено в этом отношении поведение самое прямое и послушное, и у меня не было ни малейшей возможности проверить, как бы я себя вел при такой оказии. В тот день, придерживаясь своего курса, мы наткнулись на мелкую стаю летучих рыб, из коих четыре, в попытках своих избежать нас, налетели на грот и свалились в бот. Одну, упавшую близ меня, я охотно схватил и пожрал, другие три были немедленно схвачены остальными и съедены заживо. В первое мгновение я склонен был здесь улыбнуться, видя смехотворные и почти безнадежные попытки пятерых товарищей моих, каждый из которых искал схватить рыбу. Для своей породы они были весьма малы, и для таких голодных желудков, как наши, только и представляли, что единственный кусок самый утонченный, чешую, крылья, и все. С одиннадцатого по тринадцатое декабря включительно продвижение наше было очень медленным из-за штилей и слабых ветров, и ничего не происходило, если не считать, что одиннадцатого мы забили последнюю оставшуюся черепаху и насладились еще одной пышной трапезой, коя укрепила тела наши и придала свежести духу. Погода была чрезвычайно жаркой, и мы подвержены были всей силе полуденного солнца, не имея ни укрытия, защищавшего нас от его жгучего влияния, ни малейшего дуновения ветра, чтоб охладить палящие лучи его. В тринадцатый день декабря мы были осчастливлены переменой ветра на север, что принесло нам облегчение самое желанное и неожиданное. Нынче мы в первый раз ощутили то, что могли бы почитать за разумную надежду на спасение наше, и с сердцем, скрепленным довольством, и душой, преисполненной радости, мы поставили все паруса на восток. Мы полагали, что вышли из зоны пассатов, добрались до переменных ветров и должны, по всей вероятности, достичь земли на много дней ранее, чем ожидали. Но увы! Предположение наше было только сном, из которого нас вскоре жестоко изгнали. Ветер постепенно стих, и ночью его сменил штиль совершенный, тем сильнее нас подавивший и приведший в уныние, чем радужнее надежды приходили к нам днем. Мрачные раздумья, порожденные злой этой судьбой, сменились другими, не менее жестокой и лишающей духа природы, когда мы обнаружили, что штиль продолжается четырнадцатого, пятнадцатого и шестнадцатого декабря включительно. Крайняя духота погоды, внезапное и неожиданное крушение надежд наших и последующее уныние духа снова заставили нас призадуматься и наполнили души предчувствиями, наполненными страхом и грустью. В таком состоянии дел, не видя оставшегося нам другого выбора, кроме как пользоваться лучшими в положении нашем средствами, я предложил четырнадцатого уменьшить наше довольствие в пище наполовину. К сей мере я не встретил возражений: все подчинились или сделали вид, с замечательной силою характера и выдержкой. Соотношение наших запасов воды к хлебу было невелико, и покуда погода была столь душной, мы не сочли благоразумным уменьшать скудное жалованье наше, да и едва ли возможно было это сделать с хоть каким-нибудь учетом надобностей наших, в то время как жажда наша стала теперь бесконечно менее выносима, чем голод, и количества воды едва хватало на то, чтобы в горле не было сухо хотя бы треть времени. «Упорство и долготерпение» были постоянны на устах наших и решимость всех сил души цепляться за существование, пока надежда и дыхание остаются в нас. Напрасны были все попытки облегчить яростный жар горла питьем соленой воды и удержанием малого ее количества во рту, пока таким способом жажда не достигала такой степени, что доводила нас до отчаянного, но тщетного облегчения от собственной мочи нашей. Наши страдания в те безветренные дни почти достигли границ веры человеческой. Жаркие лучи солнца так нас истомили, что для того, чтобы охладить слабые тела наши, мы вынуждены были переваливаться в море через планширь. Этот способ давал нам, однако, приятное облегчение, и помог сделать открытие важности для нас бесконечной. Как только один из нас попал за планширь, он сразу же заметил, что дно бота покрыто таким видом небольших моллюсков, который, будучи попробованным, оказался едой самой вкусной и приятной. Как только нам об этом объявили, мы в несколько минут стали обрывать их и есть, как некое сборище обжор, и, удовлетворив немедленное требование желудка, мы собрали их большие количества и разложили на лодке; но голод снова напал на нас меньше, чем в полчаса, в кои все и исчезло. Попытавшись добыть их снова, мы поняли, что так слабы, что нуждаемся в помощи друг друга. И в самом деле, не будь у нас в экипаже троих, умеющих плавать, и поэтому могущих выбраться за борт, не знаю, как бы мы возобновили положение свое в лодке.

Пятнадцатого наша лодка продолжала набирать воду из течей так быстро, и погода оказалась такой умеренной, что мы решили произвести обыск слабых мест и починить их хорошо, елико возможно. После изрядного поиска и удаления настила в носовой части мы обнаружили, что главная щель оказалась следствием расшатанной доски или обшивки в днище бота, рядом с килем. Чтоб исправить это, абсолютно необходимо было иметь доступ ко дну. Как его получить, не сразу пришло нам на мысль. После минутного размышления, однако, один из команды, Бенджамин Лоренс, предложил обвязаться веревкой, взять в руку лодочный топорик и с ним уйти под воду, и держать топорик напротив гвоздя, забиваемого изнутри, с тем, чтобы заклепать его. Все это, соответственно, возымело действие, с небольшими трудностями, и ответило цели гораздо свыше ожиданий наших. Мы в тот день были на широте 21°42’ S. Духота погоды нашей продолжалась в течение всего шестнадцатого, действуя на наши здоровье и дух с изумительною силой и тяжестью. Она произвела волнения самые неприятные, которые, добавившись к неутешительной длительности штиля, громко взывали к умягчительным действиям – своего рода облегчению продолжающихся страданий наших. Сегодняшние наблюдения показали, вдобавок к прочим бедам нашим, что волнение моря отнесло нас назад противу движения нашего на расстояние в десять миль, притом все еще не ожидалось никакого ветра. В такой огорчительной обстановке дел наших капитан предложил, чтоб мы начали грести, на чем, будучи всеми поддержаны, мы порешили выдавать двойной паек еды и воды и грести в ночной прохладе, пока не подует ветер, с той части света или иной. Соответственно, когда пришла ночь, мы начали утомительную работу нашу: продвинулись очень жалко. Голод, жажда и длительное бездействие так ослабили нас, что за три часа каждый обессилел, и мы оставили дальнейшее исполнение намеренья этого. С восходом на следующее утро, семнадцатого, возник легкий зюйд-ост, и, хотя и противный, он был встречен почти безумными чувствами благодарности и радости.

18 декабря. Ветер в этот день существенно окреп и к двенадцати часам превратился в шторм, изменившись с зюйд-оста до ост-зюйд-оста. Мы снова были вынуждены укоротить все паруса и лечь в дрейф на большую часть дня. Ночью, однако, он утих, и на следующий день, девятнадцатого, была очень умеренная и приятная погода, и мы снова начали полегоньку продвигаться.

20 декабря. Это был день великого счастья и радости. Проведя одну из самых тревожных ночей во всем каталоге наших страданий, мы проснулись в утро сравнительно роскошное и приятное. Около 7 часов, когда мы сидели в лодках наших в унынии духа, молчании и угнетении, один из товарищей наших внезапно и громко крикнул «Земля!» Мы все тут же поднялись, как наэлектризованные, и кинули взгляды в подветренную сторону, где и в самом деле пред нами явилось благословенное видение, «такое явное и осязаемое», как только можно пожелать. Новый и незаурядный порыв овладел нами. Мы стряхнули вялость чувств наших, и, казалось, обрели иное, и свежее, существование. Один или двое из товарищей моих, чей усталый дух и изношенное тело начали внушать им полное безразличие к их судьбе, теперь сразу же просветлели и выразили удивительную готовность и искренность без промедленья достичь весьма желанного берега. Сначала явился низкий, белый отлогий берег, он лежал, как парадиз, перед жаждущими глазами нашими. Почти в то же самое время он был обнаружен другими лодками, и всеобщая вспышка радости и ликования охватила нас. Не может простой человеческий расчет слушателя этой истории постичь чувств сердец наших при этом случае. Ожидание, страх, благодарность, удивление и ликование поочередно владели мыслями нашими и ускоряли усилия наши. Мы устремились к нему, и в 11 часов пополуночи были в четверти мили от берега. Это был остров, по видимости, как мы могли определить, примерно в шесть миль длиной и в три шириной, с очень высоким, изрезанным берегом, и окруженный скалами, склоны гор были голы, но вершины их казались цветущими и зелеными от растительности. Проверив свои атласы, мы выяснили, что это остров Дуци[13], лежащий на широте 24°40´52´´ ю.ш. и долготе 124°47´07´´ з.д. Для размышления хватило краткого мгновенья, и мы стали приготавливаться к высадке. Никто из нас не знал, ни обитаем ли этот остров или нет, ни что на нем есть, если есть; если обитаем, неясно было, зверями или дикарями. Мелькнула минутная тревога об опасностях, кои могли проистечь от действий без должной подготовки и осторожности. Голод и жажда, однако, вскоре сделали выбор за нас, и, взяв мушкет и пистоли, я с тремя другими произвел высадку на некие подводные скалы и прошел оттуда вброд до берега. Прибыв на берег, необходимо было немного передохнуть, и мы на несколько минут легли, чтобы дать отдых слабым телам нашим, прежде чем могли продолжать. Пусть читатель судит, если может, каковы были наши ощущения! Лишенные всех достаточных надежд к жизни на протяжении тридцати дней ужасных страданий – тела наши истощились от голода и жажды до сущих скелетов, и сама смерть смотрела нам в лицо – внезапно и неожиданно препровождены на богатый пир еды и питья, которые мы впоследствии к нашему полному удовлетворению вкушали несколько дней. Прочитав эти слова, читатель получит лишь слабое представление о том счастье, что выпало на долю нашу. Через несколько минут мы разделились и пошли в разных направлениях в поисках воды, недостаток коей был нашим главным лишением и взывал к немедленному избавлению. Не прошел я далеко в своей вылазке, как обнаружил рыбину длиной в полтора фута, плавающую близ берега. Я напал на нее и ударил, думаю, единожды, казенной частью оружия своего, и она уплыла под камень, что лежал у берега, откуда я достал ее с помощью шомпола и вытащил на берег, и немедленно стал есть. Товарищи мои вскоре присоединились к трапезе, и меньше, чем в десять минут, все было истреблено – кости, и кожа, и чешуя, и все. С полными желудками, мы воображали, что можем теперь попытаться взобраться на горы, где, как ни в какой иной части острова, вероятнее всего рассчитывали мы раздобыть воды.