Вы же не чужой

Глава 17

Приходит Сакине, чтобы испечь нам хлеб. Она приходит рано утром. Сакине ставит большой котел на огонь и греет воду. Она хорошо печет хлеб. Дедушка всегда хвалит ее хлеб. Он говорит: «Сакине уже 30 лет печет для нас хлеб». Было время, когда у нас был достаток, и у дедушки в доме бывало много гостей, и его называли не просто Насрулла, а Насрулла-хан. Хлеб пекли каждый день и съедали. Сейчас мы печем хлеб раз в неделю, а в остальное время Сакине ходит по домам и печет хлеб людям. Я никогда не видел ее мужа. У нее есть сын, который пасет нашу корову и других коров.

Бабушка говорит: «Сакине – преданная женщина и нас не бросает».

Сакине говорит мне: «Пойди собери и принеси хворост, я испеку тебе сладкую булочку». Я иду в сад, собираю под деревьями сухие ветки и приношу к очагу. Я складываю хворост около танура – глиняной печи – рядом с полынью и колючками.

Сакине по пояс наклоняется в танур и прилепляет тесто к стенкам печи. Она вынимает из печи поджаренный горячий хлеб и кладет сверху, чтобы он остыл. Как же хорошо пахнет свежий хлеб! Я стою в стороне и наблюдаю. Некоторые куски теста не прикрепляются хорошо к стенкам печи и падают в огонь. Сакине расстраивается и выговаривает мне: «Сколько раз тебе говорила – не стой рядом с тануром! Когда мальчишки стоят рядом с печью, то хлеб не получается». Говоря о мальчишках, она имеет в виду меня, и то, что хлеб не получается, означает, что тесто не прилипает к стенкам печи и падает на угли в пепел.

– Почему мальчики мешают печь хлеб? – спрашиваю я.

Сакине отвечает: «Когда земля дрожит под ногами, то хлеб не прилипает к стенкам печи и падает в огонь». Возможно, она так говорила, потому что я брал хлеб, рвал на куски и съедал. Сколько я ни ел, не наедался. Сакине испекла мне булочку, дала и говорит: «А теперь иди по своим делам!»

Двух кусочков булочки мне мало, и я возвращаюсь и говорю:

– Дай мне еще одну булочку, иначе я буду трясти низ, и хлеб упадет в огонь.

Сакине поднимает одну из сухих веток, которые я принес, начинает бегать за мной и кричит: «Бабушка! Не пускайте Хушу к печи! Хлеб не пропекается».

Бабушка говорит мне: «Нечего мальчику делать у танура!»

Вероятно, Сакине и вправду верит, что мальчикам и мужчинам не надо подходить к печи. Печь хлеб должны женщины и девочки. Когда Сакине пекла хлеб, я и наша собака Филу стояли в сторонке и смотрели на хлеб. Собака ждала кусков теста, упавших в огонь, а я угрожал, что если мне не дадут хлеба, то я буду трясти землю у печи.

Глава 18

У моей бабушки двое больных: больны мальчик и его мать. Мальчик без сознания и стонет. Мать, на которой лица нет, умоляет бабушку помочь. Она кладет завернутого в тряпки ребенка перед бабушкой и говорит:

– Умоляю! Спаси моего ребенка, вылечи его.

– Ты сама больна, по тебе видно.

– Мне не до себя. Ребенок умирает.

Бабушка варит в котле снадобье. Она еле ходит, но готовит лекарство: толчет в ступе миндаль, чтобы получить масло. Жмых от миндального ореха очень вкусный. Когда из миндаля выжимают масло, мне отдают жмых, и я его ем.

Жмых от грецкого ореха невкусный; он немного горький, но я привык.

Бабушка к этому всему привыкла: к больным, их стонам и мольбам.

У этой самой Сакине, жены Эбрама, на моих глазах умерли пять детей. Когда ее дети заболевали, она, испуганная, прибегала и клала детей перед бабушкой.

– Тетушка, делай, что хочешь, может быть, хоть этот ребенок останется жить.

Потом она шла на могилу святого, садилась, плакала и молилась.

Однажды бабушка спасла жизнь Али Плова. Кто-то в Кермане сказал этому Али, что он «деревенский нищий». Он ответил: «Я не нищий. Каждый год, каждый год вечерами по праздникам я ем плов». Слух об этом дошел до людей, и стали его с тех пор называть Али Плов. Он был трудяга, собирал в поле колючки, взваливал себе на спину, приносил в деревню и продавал людям. Зимой, когда было очень холодно и снег покрывал землю, у Али Плова не было никакой работы.

Зовет его однажды Насрулла-хан, показывает нашего околевшего буйвола и говорит:

– Али Плов, вырой яму и закопай тушу, чтобы не пахло здесь.

Али Плов снимает с туши кожу так, чтобы дедушка не видел, и относит шкуру к себе в дом, который находился на берегу реки под высокой чинарой. Саму тушу Али бросил в яму.

Ночью он разрезал кожу на куски и поджарил на огне. Затем он съел эту полусырую шкуру. До утра он от голода съел половину шкуры. На следующий день у него разболелся живот, и его скрючило. Привели его к бабушке, чтобы она его вылечила. Она потом рассказывала:

– У него раздулся живот и стал как барабан. Вот-вот взорвется. Он, как змея, извивался, бился головой об землю. От боли он впивался руками в землю. У него в желудке скопились куски сырой кожи. Мне было его жаль, но я не знала, как ему помочь. Неожиданно я поняла, что нужно сделать. Я сказала нашему слуге: «Свяжи ему руки и ноги веревкой, чтобы он не дергался».

Дедушка принес большую бутылку касторового масла, и мы начали вливать Али Плову в глотку понемногу касторки. Дедушка принес дробинки из патронов к своему ружью. Мы всыпали Али в горло свинцовые дробинки и снова насильно влили ему в рот касторовое масло. Когда дробь и касторка закончились, то мы начали сильно давить ему на живот. Мы развязали веревки на руках и ногах Али, а слуга подхватил его и поднял на ноги. Дедушка приказал Али идти, но тот ответил, что не может.

– Ты должен идти, давай беги.

Дедушка принес плетку. Я не мог на все это смотреть, и дедушка сказал, чтобы я шел домой.

С Али сняли рубаху и штаны. Его начали хлестать плетью и гонять по двору. Гоняли и гоняли, а он стонал, ревел, звал на помощь, умолял и бегал, бегал по двору. Он подпрыгивал и бил себя по животу. Неприятное зрелище: из него начали выходить куски сырой кожи. Касторка и дробинки сделали свое дело. По двору разлетались дробинки, касторка и куски кожи. Понемногу он успокоился. В завершение Али упал в саду в углу двора. Его подхватили под мышки, отнесли и положили возле ручья. Он стонал, а затем впал в забытье. Все говорили, что Али Плов умер, но он не умер, на следующий день он совсем выздоровел.

У бабушки в запасе было много рассказов о ее врачевании в деревне.

Глава 19

Я с бабушкой и дедушкой иду в нижнюю деревню на свадьбу. Отца с нами нет. Не знаю, где он. Он уходит и через несколько дней возвращается. Все его знают. У Насруллы-хана такой авторитет, что люди в любом месте накормят его сына. Люди не позволят, чтобы сын Насруллы-хана, бродяга и странник, который поет песни и бродит по горам и долам, слишком страдал.

Когда мы ходим на свадьбы, то бабушка надевает свой красный бархатный пиджак и галоши, которые Асадулла прислал ей из Кермана. Она скручивает низ своих шаровар и надевает сверху носки. На голову она надевает новую белую косынку и закрепляет ее на шее брошью, украшенной двумя зелеными камешками. На голову она надевает свой красно-черный шелковый платок и смотрит на себя в зеркало.

Дедушка надевает новую шляпу и красуется:

– Хавар, идем. Если бы ты не была красивой, я бы на тебе не женился.

Я тоже надеваю рубашку, которую мне привез дедушка из Кермана. Если бы был отец, мы бы его с собой на свадьбу не взяли: он опозорил бы нас.

За день до этого бабушка поставила котел с водой на огонь, усадила меня на камень и поставила передо мной корыто. Она налила горячей воды в корыто и полила мне на руки и на ноги. Я закричал. Бабушка увидела, что я хорошенько обжегся, и плеснула холодной воды. Грубой мешковиной она начала тереть мне руки, ноги, шею и лицо. Я плакал и умолял ее отпустить меня, несчастного. Она терла мне шею и лицо этой грубой мешковиной и верблюжьей шерстью как будто хотела содрать с меня кожу. Каждый раз, когда она меня так мыла, у меня горела кожа на лице и на шее, и я не мог ночью уснуть.

В бане было лучше. Когда кожа в бане нагревалась и размягчалась, ее легко можно было тереть и скоблить. Бабушка с детства брала меня с собой в баню. Я обычно шел или бежал за ней. Когда я стал взрослее, для меня в тазике замачивали катиру и сверху клали куриное яйцо. Все это давали мне, чтобы в бане я мыл голову.

В женской бане было хорошо. Было, что поесть. Женщины приносили в баню сухой инжир, гранаты и другие вкусные вещи. Они давали сладости мне. Когда женщины беседовали или ругались, женщины, у которых были дети одного возраста, усаживали их в углу бани. Мы играли в водоем. Выкладывали из мокрых полотенец круг и получалось подобие бассейна. В бассейн наливали воду и бросали в нее гранаты, как будто это были рыбки.

Я собирал детей вокруг себя. Я показывал им мокрый потолок купола бани. Штукатурка с купола отваливалась кусками, и отвалившиеся места были похожи на какое-либо животное. Я дал название всем этим отвалившимся местам: черепаха, шакал, волк, козел, корова, осел и ослик. О каждом из животных я рассказывал историю. Изо рта, с перьев и лап животных капала вода. Пар поднимался вверх, превращался в воду и капал из-под этих животных, словно дождь. Мы подставляли ладони и собирали эту воду.

Мы должны были идти на свадьбу. Бабушка была готова. Ее усадили на мула, и мы пошли. Галоши у нее были большие и еле держались на ее маленьких ногах. Она боялась, что они спадут с ног. Дедушка снял с нее обувь, чтобы не потерялась по дороге, и положил в переметную суму – хурджин.

Глава 19 (окончание)

Свадьба – дело хорошее. Собираются все: родственники и сельчане. Они уважительно относятся к дедушке и бабушке. Их приглашают сесть на почетное место. Мужчины отдельно в одной комнате, а женщины – в другой. Дедушка – само красноречие. Он со всеми шутит, и все смеются. Он шутит с женихом:

– Сказала «да» молодушка, вот и захлопнулась ловушка.

Исмаил, отец жениха, включил радио, чтобы повеселить собравшихся, услышать песни, музыку и добрые пожелания. Он что ни делает, никак не может настроить приемник на музыкальную передачу. По радио передают только речи. Говорят об успехах страны и глупости врагов. Кто-то приносит «музыкальную шкатулку», которую дедушка заводит, и начинает петь женщина. «Музыкальной шкатулкой» называют граммофон. Я сижу напротив «музыкальной шкатулки» и смотрю на маленькую собачку, изображенную сидящей на этикетке пластинки, которая крутится и крутится, а женский голос чирикает и чирикает. Дедушка говорит исполнительнице на пластике: «Готов душу отдать за твой голосок». Собравшиеся смеются. Бабушка неодобрительно на него смотрит. Всегда одно и то же. На людях дедушка шутит и острит. Когда они с бабушкой возвращаются из гостей или гости уже уходят от них, то они начинают ругаться. Бабушка совсем не понимала шуток и прибауток дедушки. Она только говорила мне: «Дедушка был первым, кто привез в Сирч граммофон. Большинство жителей Сирча пришли поглазеть на музыкальную шкатулку. Они из любопытства выглядывали из-за стены вокруг дома, чтобы посмотреть на эту диковинку».

Молодожены вечерами угощали гостей наваристым мясным супом с картошкой, горохом и морковью. Каждому давали по тарелке супа и по одной тарелке на двоих простокваши. Я плачу и требую тарелку простокваши для себя одного. Простокваша из одной из мисок проливается на большой поднос с ручками, куда его ставят для гостей. Дедушка ставит передо мной большой медный поднос, на который пролилась простокваша, и говорит:

– Вот твоя простокваша. Сиди и ешь. Вся она твоя.

Передо мной стоит большой поднос, по которому тонким слоем разлилась простокваша. Все смотрят на меня и смеются. Я не подаю вида, наклоняюсь и слизываю простоквашу с подноса.

Дедушка говорит: «Сын Казема должен показать всем, что он сын сумасшедшего».

Мне стыдно за то, что я делаю. Меня очень обижают слова деда. Теперь меня везде называют «сын Казема». Даже бабушка и дедушка зовут меня «сын Казема». Само имя Казем, которое значит «сдержанный, терпеливый», теперь приобрело какой-то совсем другой смысл. Трудно быть «сыном Казема».

Глава 20

Дедушка собирается поехать в Шахдад. Он хочет продать долю наследства матери, перешедшую моему отцу, и на эти деньги содержать моего отца и меня. У него самого денег нет.

Дедушка берет меня с собой. После полудня мы отправляемся в путь. Дедушка грузит на мула постельные принадлежности и сажает меня впереди. Постель у меня под ногами мягкая, и хотя седло жесткое, но не доставляет мне поначалу неудобства. Обычно на вьючном седле ехать долго трудно и неудобно, и в итоге после многочасовой поездки седло натирает мне бедра и ступни.

Я еду на родину моей матери в ее дом и финиковый сад в Шахдад, расположенный в 45 км от Сирча. Закат застает нас в дороге. По обе стороны от нас горы: высокие, безводные, каменистые, кое-где покрытые песками.

Годами в этих горах шли дожди. В этих местах бывают сели, сильные ливневые дожди. Горы все в дырах, больших и маленьких. Поэтому эти горы называют «изъеденными молью», хотя я не знаю почему: то ли из-за дыр, то ли по какой-то другой причине. Мы недалеко отъехали от Сирча.

– Дедушка, почему эти горы так выглядят? – спрашиваю я.

– Как именно?

– Все в дырах.

– Их называют «изъеденные молью».

– А разве моль ест горы?

– Может быть, и ест.

– Мы едем к моей маме?

– Твоей матери уже нет в живых. Остались только дом и финиковая роща.

– Как случилось, что мама умерла?

– Она заболела. Мы все испробовали, но не смог ли ее вылечить. Тебе было шесть месяцев, когда твоя мать ушла в мир иной. Мы тебя вырастили.

– А почему мама не вышла замуж в этом самом Шахдаде?

– Так, не вышла. Такая ей выпала судьба, стать женой твоего отца. Вот и все. Не спрашивай больше об этом.

Вместе с нами едут несколько человек, среди них г-н Мошрафи. Им всем надоели мои расспросы.

– Насрулла-хан, не разговаривай так много со своим внуком. Мы тоже люди, поговори с нами. Спой что-нибудь. Ты умеешь петь?

Наступила ночь, ночь среди гор, подступающих к дороге с обеих сторон. Горы – черные, с изрезанными вершинами. Я думаю, что горы похожи на зубы огромного великана, который раскрыл пасть, и мы едем внутри этой пасти. Копыта мулов тонут в песке, ударяются о большие и маленькие камни и постукивают. Слышится, как мулы фыркают при ходьбе. Вся дорога – это спуски и подъемы. Вышел месяц. Большие звезды ярко светят. Они рассеялись по всему небу, здесь и там собираются в кучки и цепочки.

Я поднял голову и смотрю на небо. Дедушка поет. Мы едем по долине, в конце которой я приеду к своей маме. Голос дедушки отдается эхом в горах. Он поет:

– Сегодня я считаю звезды. Не приходи ко мне, сегодня я болею. Не приходи ко мне, любовь моя. Сегодня все мои враги меня подстерегают.

У меня заболела шея, потому что я долго смотрел вверх.

– Дедушка, у меня болит шея.

– Не смотри на небо.

Я опускаю голову и смотрю перед собой. Передо мной светлый путь. Я вижу дорогу между ушей мула. Передо мной белые камни в лунном свете.

Понемногу меня укачивает, веки набухают, и меня клонит ко сну. Я стараюсь не заснуть. Дедушка рассказывает интересные, но страшные истории.

– Я как-то один ехал в Шахдад. Была такая же ночь, как сегодня. Было облачно. Я был один. Еду на лошади и вдруг вижу, что какой-то высокий незнакомец едет впереди меня. Он был очень, очень высокий. Я окликнул его: «Кто ты?» Он засмеялся и, подтрунивая надо мной, спросил: «Кто ты?» Эхо разнесло эти слова. Куда бы я ни ехал, он возвращался. Куда бы я ни посмотрел, я видел этого незнакомца. Я навел на него ружье, выстрелил и промахнулся. Может, я и попал, но человек не упал. Я сильно испугался. Я умолял его не беспокоить меня. Мои слова на него не действовали. Что бы я ни говорил, он повторял мои слова. Я пустил коня во весь опор, чтобы его обскакать. Не смог. Он всегда оказывался впереди меня. Я до утра с ним тягался. У меня пересохло во рту, и я не мог дышать. Когда рассвело, я увидел, что край повязки, которая была у меня на голове, отвязался и свис. Он висел прямо у меня перед глазами. Этот край головной повязки и был тем высоким человеком, который везде мерещился мне впереди.

Рассвело. Мы миновали горы и едем через пустыню, где находится Шахдад. Видны уже деревья Шахдада. Шахдад похож на большой сад, затерявшийся в пустыне. По мере продвижения вперед сердце у меня бьется все чаще. Я уже ясно вижу финиковые пальмы. Там родилась моя мама. Сердце бьется все сильнее. Я хочу взлететь и быстрее оказаться в доме и в роще моей матери. Мы подъезжаем к ручью, по обе стороны которого растут финиковые пальмы. Этот ручей – как нить, завязанная вокруг Шахдада. Ручей несет воду в Шахдад. Мне на память приходит бумажный змей. Шахдад, словно большой зеленый бумажный змей, лежит посреди безводной, бескрайней пустыни, а ручей словно нить, связывающая его с землей. Я не могу насмотреться на пальмы, большие и маленькие деревья и апельсины под пальмами. Я раньше часто пробовал финики с родины матери, но никогда до этого не видел финиковых пальм. Я хочу спрыгнуть с мула и дотронуться до стволов пальм. Стволы пальм обрезаны уступами. Дедушка мне не разрешает сойти. Мошрафи из-за нас еле дышит.

– Насрулла-хан, зачем ты взял с собой этого мальчишку? Такой бедовый и непослушный!

Мы едем по улицам Шахдада. Вдоль улиц тянутся высокие потрескавшиеся стены из глиняного кирпича, сверху которых свисают сухие ветки финиковых пальм и колючки. Из-за стен я вижу пальмы, которые я раньше вообще не видел, а также верхушки мандариновых зарослей.

– Дедушка, а где же дом моей мамы? Когда же мы уже приедем?

Мы проезжаем мимо высокой старой крепости из сырцового кирпича. Я очень пристально смотрю на крепость, и у меня начинает болеть шея. Я очень хочу знать, что находится за этими высокими и полуразвалившимися стенами. Я уже готов опять начать задавать свои многочисленные вопросы, но в это время мы останавливаемся около дома.

– Слезай, вот дом твоей матери.

Я готов спрыгнуть с мула на землю, и в это время Мошрафи берет меня под мышки, приподнимает и ставит на землю. Дверь дома полуоткрыта. Я вбегаю во двор и не знаю, куда дальше идти. Я бросаю взгляд на два маленьких глиняных домика и стою в нерешительности посреди двора. Словно я жду, что мама появится из одного из этих домиков, и я брошусь в ее объятия. Но вместо этого я слышу старческий голос.

– Кто ты, что ты хочешь, мальчик?

Из сада перед двором выходит маленький старичок в войлочной шапке и с серпом в руках.

– Я Хушу, сын Фатимы.

Старичок молчит, смотрит на меня и медленно говорит:

– Да простит Бог грехи Фатимы. Ты память о ней. Как ты вырос!

С улицы доносятся голоса дедушки и Мошрафи, которые разговаривают и прощаются. Я бегу к пальмам и обнимаю дерево. Твердый, плотный и грубый ствол пальмы превращается в объятия мамы. Я прислоняюсь лицом к толстому стволу финиковой пальмы. У меня короткие руки, и я не могу полностью обхватить ствол. Я кручусь и кручусь вокруг пальмы, целую ее, поднимаю голову и смотрю на ветки и листья дерева. Чувствуется легкое дуновение ветра, который раскачивает ветки пальмы. Мне кажется, что ветер развевает волосы моей матери. Темно-рыжий воробей чирикает и щелкает и перелетает с ветки на ветку.

Мне представляется, что мама разговаривает со мной соловьиным языком. На ветках пальмы сухие, прилепившиеся к листьям финики. Я хочу взобраться на пальму. На пальме есть ступени, образовавшиеся от срезанных веток. Я снимаю обувь и с трудом поднимаюсь на несколько ступеней.

Раздается голос дедушки:

– Не лезь, упадешь!

Старичок спрашивает:

– Почему этот мальчик так делает?

– Он сын Казема.

Все знают Казема и его сына. Я не могу подняться выше, но хочется залезть и дотянуться до фиников и соловья. Дедушка берет меня под мышки и снимает с дерева. Я сижу на траве под пальмой и слушаю шум верхушек деревьев, растрепанных, словно волосы; слушаю шум листьев пальмы и пение соловья. Старик готовит мне чай. Он стелет циновку и коврик во дворе. Дедушка сидит на матраце и опирается на подушку. Он закуривает папиросу. Старик насыпает траву мулу. Дедушка смотрит на меня. Я не могу забыть пальму и соловья.

Темно-рыжих соловьев, живущих в финиковых рощах, называют «щелкающие соловьи».

Старик приносит на тарелке финики. Дедушка зовет меня:

– Хушу, иди, поешь финики твоей матери.

Я не иду. Я уже сам нашел финик под деревом. Я сдуваю с него пыль и кладу в рот. Какой он сладкий! Похоже на поцелуй матери. Финик тает у меня во рту.

За домом моей матери расположен сад, который отошел в наследство моему отцу. Мой дедушка хочет продать этот сад некоему Зугани.

Я этого Зугани знаю. Он летом приезжал в Сирч. В траурные дни Ашуры, проводимые в честь имама Хусейна, Зугани играет роль мученика Абу Фазля во время религиозной мистерии. Глаза у него светятся, и у него желтая борода. Когда Шомар, роль которого играет кузнец Мохаммад Хосейн, отрубает Абу Фазлю руку во время спектакля, зрители, мужчины и женщины, вскрикивают от ужаса и рыдают. Я смотрю на Зугани и его невредимую руку, которую ему вроде бы отрубили.

Мы идем по саду за домом. Я вижу несколько невысоких финиковых пальм, одного роста со мной. Я могу дотронуться рукой до их веток и листьев. Я говорю себе: «Эти деревья – символ детства моей матери».

Тети моей матери обнимают меня и целуют. У матери не было сестер и братьев. Вместо них у нее были тети. Когда тети моей матери бывают со мной наедине, они плохо отзываются о семье моего отца.

– Они убили твою мать. Били ее, когда она была больна. Не отвезли ее к доктору, чтобы она умерла. Силой выдали замуж за Казема, который был придурковатый и неумеха, и никто не хотел идти за него замуж.

Я не мог поверить тому, что они говорили. Бабушка говаривала: «Мы сделали для твоей матери все, что могли. Она была не жилец на этом свете».

Мы пробыли в Шахдаде два дня. На второй день после обеда мы собрали свои вещи и отправились в обратный путь в Сирч.

Я сидел на муле впереди дедушки. За спиной остался Шахдад. Дедушка был широк в плечах, и как я ни вертел головой, из-за его спины я не мог видеть исчезавший из вида Шахдад. Передо мной были высокие пустынные горы, возвышавшиеся на краю пустыни. Над горами были облака. Я с трудом поворачивал голову и видел из-под руки дедушки, как мы удалялись от Шахдада и покидали финиковую рощу моей матери. Мы покидали Шахдад, финики из которого я ел каждый год и всегда мечтал увидеть дом и финиковую рощу моей матери.

В хурджине у дедушки были финики, апельсины, мандарины, но мне было не до них. Меня одолевали другие мысли, которые мне внушили в Шахдаде. Раньше мне никто не говорил, что дедушка, бабушка и дядя плохо относились к моей матери, не отвезли ее к врачу в город, когда ей было плохо, и что они нарочно ее убили. Мои тетушки и дядюшки, двоюродные братья и сестры из Шахдада своими рассказами так на меня подействовали, что я стал смотреть другими глазами на моих дедушку и бабушку. Родственники матери настроили меня против них. Они говорили:

– Жители Сирча в основном трусы, драчуны и злодеи.

Дедушка оставил меня с моими родственниками, и они своими речами пытались очернить жителей Сирча.

Я спрашиваю у дедушки:

– Вы убили мою маму, чтобы завладеть ее деньгами, домом и отнять у нее жизнь?

Дедушка начинает злиться. Он догадался, что родственники мамы настроили меня против него. Он нервно бросает:

– Не дури! Родственники твоей матери любят всех ругать и вечно злобствуют.