Участие Российской империи в Первой мировой войне (1914–1917). 1917 год. Распад
Слабые позиции России исключили возможность использовать разногласия, имевшиеся в союзническом лагере по этому вопросу. Конференция решила отказаться от идеи совместного наступления на Болгарию с юга и севера и рассматривать войска Салоникского фронта исключительно как силу, сдерживающую часть армий противника на Балканах. Только в случае, если значительные части неприятеля покинут этот фронт, союзники предусматривали возможность частичного наступления с целью перерезать железнодорожное сообщение на линии Белград – Константинополь. Саррайлю была предоставлена полная свобода действий в Греции. Союзники договорились об одновременных ударах на Западном, Восточном и итальянском фронтах55.
Русская армия готовила наступление на Юго-Западном фронте, обращенном против Австро-Венгрии56. Следует отметить, что на кампанию 1917 г. именно в отношении Восточного фронта германское командование имело наиболее неблагоприятные для себя прогнозы. Особенно опасались неприятностей на том его участке, где оборонялись австро-венгерские войска. Сведений о разложении русских войск немцы не имели57. Союзники считали, что в марте – апреле 1917 г. их армии в целом будут готовы к наступлению. По мнению Гурко, в зимний период, пока не закончится начатая реорганизация, русский фронт не сможет наступать, и ранее 1 мая (по новому стилю) армия не будет в состоянии провести крупные наступления, а также, в случае если это сделают союзники, будет вынуждена ограничиться второстепенными операциями для того, чтобы удержать на месте австро-германские силы58.
Для весеннего наступления и требовал артиллерию у союзников генерал Гурко. «Накануне революции перспективы кампании 1917 года были более ясными, чем те, что были в марте 1916 года на кампанию этого года… Русская пехота устала, но она была менее усталой, чем 12 месяцев назад», – вспоминал А. Нокс59. Настроение армии было неплохим, ее резервы составляли 1 900 000 человек, а призыв 1917 г. должен был прибавить к ней еще 600 000 человек60. Несколько хуже обстояло дело с качеством этих пополнений, и особенно с офицерами запаса. «Шестинедельной выучки прапорщики никуда не годятся, – отмечал один из фронтовиков. – Как офицеры они безграмотны, как юнцы, у которых молоко на губах не обсохло, они не авторитетны для солдат. Они могут героически гибнуть, но они не могут разумно воевать»61.
Пока политики в Петрограде обсуждали вопросы большой стратегии, военные посещали фронт. Генерал Вильсон вместе с полковником А. Ноксом отправился в Псков, в штаб Северного фронта, откуда после встречи с генералом Рузским они отправились на позиции русской армии под Ригой62. Поездка состоялась почти сразу же после январского наступления 12-й армии на правом берегу реки Аа у озера Бабич. В начале января командовавший армией генерал Р. Д. Радко-Дмитриев получил разрешение от главнокомандующего фронтом генерала Рузского на частную операцию с обязательством обойтись исключительно собственными силами. Основной целью наступления была «боевая практика для войск».
Командование строило свои расчеты на внезапном ударе, без предварительной артиллерийской подготовки. Перед его началом 17-й и 55-й полки 20-й Сибирской стрелковой дивизии отказались идти в наступление. Стрелки кричали о предательстве и шпионах, которые продают и предают их63. Парадокс ситуации заключался в том, что залогом успеха наступления его организаторы считали внезапность, основанную на действиях «без выстрела», в то время как на рядового бойца предварительный артиллерийский обстрел действовал ободряюще хотя бы потому, что он обеспечивал проходы в заграждениях противника. Солдаты вообще неохотно шли на неразрушенные проволочные заграждения. По приказу командования ненадежные полки были выведены в тыл, 13 стрелков преданы суду военного трибунала и расстреляны, несколько сотен человек были сосланы на каторгу. Расстрел стрелков получил полное одобрение императора64.
Митавское, или «Рождественское», наступление началось вечером 23 декабря 1916 г. (5 января 1917 г.), то есть накануне православного Рождества. Немцы были застигнуты врасплох. Первыми в атаку пошли латышские стрелки, вслед за ними удар нанесли сибирские части65. «Давно лелеянная мысль командующего армией, – писал фронтовой корреспондент «Нового Времени», – прорвать германский фронт грудью без единого артиллерийского выстрела блестяще оправдалась. В первый же день было порвано бесчисленное множество проволочных заграждений, несмотря на убийственный огонь пулеметов, солдаты молча врывались в укрепления, блокгаузы, редюиты»66.
Уже 5 января 6-й Сибирский корпус сумел прорвать оборону немцев на двух участках. На участке прорыва резервов у немцев не оказалось, в результате путь на Митаву был открыт. Сказался фактор внезапности, на который рассчитывал Радко-Дмитриев67. Не менее сильно сказалось и отсутствие резервов: ни за одним из участков прорыва не было свежих сил, которые могли бы развить успех. Когда они появились, было уже поздно. Наступление выдыхалось в столкновениях за опорные пункты68. После войны начальник штаба германского Восточного фронта отметил, что это было единственное за всю войну русское наступление, не сопровождавшееся радиоболтовней и поэтому заставшее немецкие войска врасплох69. Успешный прорыв, весьма эффективное использование тяжелой артиллерии заставили немцев оставить «Пулеметную горку» – возвышенность, господствующую над дефиле в болотах на пути к Митаве70.
Людендорф отмечал, что удар в направлении на Митаву едва удалось локализовать поспешно стянутыми резервами71. Задача стабилизации фронта для германского командования упрощалась волнениями среди сибирских стрелков. Известие о нем на время парализовало порыв наступавших, повлияло на настроения стрелков, находившихся в резерве, и, в конечном итоге, прорыв остался без поддержки. Через несколько дней наступление остановилось72. Уже 11 января 1917 г. начальник штаба Восточного фронта генерал-майор М. Гофман отмечает в своем дневнике, что на фронте одного батальона ландштурма было занято несколько траншей73. В этот день наступление 12-й армии прекратилось. Радко-Дмитриев приказал утвердиться на занятых позициях74. За время боев было захвачено около 1 тыс. пленных, 2 тяжелых и 11 легких орудий, 2 прожектора и т. п. При этом велики были и потери: около 23 тыс. человек убитыми, ранеными, обмороженными (бои шли при 20-градусном морозе) и пропавшими без вести (около 9 тыс. человек)75. В Риге у православного собора были выставлены захваченные у противника орудия и пулеметы.
Это была частная изолированная зимняя операция, не имевшая шансов на стратегический успех, да и не рассчитанная на таковой. Конечно, при условии развития прорыва можно было бы рассчитывать на то, что немцам придется податься назад по всему участку фронта. Однако без немедленной поддержки ближайшими резервами рассчитывать на это не приходилось. Сразу же после остановки наступательных операций по армии, а затем по фронту поползли слухи о том, что наступление было остановлено по приказу императрицы, что войска чуть ли не овладели Митавой (на самом деле они далеко не дошли до нее) и оставили город по телеграмме Александры Федоровны. В Риге, где сказывалось и традиционное противостояние латышей с немцами, к этим слухам добавлялись и другие – о высоких потерях латышских полков, о бесполезно пролитой по вине императрицы крови76.
Гурко получил информацию об этом в январе 1917 г., когда был в Петрограде. Именно в это время С. Хор отмечает усилившуюся пропаганду против «реакционеров» на окопах, что привело к тому, что политические вопросы открыто обсуждаются на фронте, и, по его информации, был даже случай отказа полка идти в атаку, так как его офицеры потребовали «уничтожить врагов в тылу»77. Настроения офицеров проникали и в солдатскую среду. Генерал А. В. Горбатов вспоминал: «Денщикам удавалось иногда услышать из офицерских разговоров отдельные слова: “все прогнило, все продажно”, “этого нужно было ожидать”, “бездарные правители”, “на краю пропасти” и т. п. Все это немедленно передавалось нам (солдатам. – А. О.)»78. Интересно, что это происходило в частях генерала, который в бытность своей отставки по болезни не считал для себя зазорным обращаться с телеграммами к Распутину, прося его молитвенного заступничества о возвращении на фронт79. В тылу Северного фронта зрело недовольство, но оно было еще незаметно. Общее состояние русских позиций и русской армии в окопах произвело на Вильсона самое хорошее впечатление80.
Совсем другой взгляд на возможности русских войск вынес из поездки на Юго-Западный фронт генерал Кастельно. По его мнению, командование, управление и транспорт в России отстали от союзников на 18–20 месяцев, и ни о каком удачном наступлении в ближайшем будущем речи быть не может81. Тем не менее даже Кастельно похвалил дух войск: он показался ему превосходным82. Эти оценки наступательных возможностей русской армии абсолютно не разделялись главой британской военной миссии. Однако Милнер, узнав о них, оказался под влиянием авторитета французского генерала. Эта информация негативно повлияла на представителя Ллойд-Джорджа, и он стал сомневаться в возможности наступления на русском фронте. Вильсон записывает в своем дневнике 17 февраля: «Я сказал ему (Милнеру. – А. О.), что Кастельно не имеет причин для пессимизма, он ничего не видел, его точка зрения ошибочна»83.
В какой-то степени Кастельно был прав в своих оценках технического состояния русского фронта: наша армия по-прежнему уступала англичанам и французам в артиллерии. У союзников во Франции было 9176 легких и 6369 тяжелых орудий против 4349 легких и 5510 тяжелых германских орудий, что при меньшей длине фронта составляло в среднем 13 орудий на километр фронта у англичан и 10 орудий на километр фронта у французов (для сравнения – средний показатель на русском фронте составлял 1 орудие на 1 километр фронта)84. Преодоление подобной отсталости зависело, в том числе, и от позиции союзных правительств по военным поставкам. Сам Кастельно на конференции был против излишней, по его мнению, поддержки русской армии, он считал «.. недопустимым обнажать французский фронт ради русского»85.
Вильсон был, конечно, более объективен, чем его французский коллега. Дело в том, что Кастельно посетил фронт в Галиции, где окопной войны, характерной для Западного фронта, не было и не могло быть. Во Франции линия фронта стабилизировалась к концу 1914 г., а русский Юго-Западный фронт за 2,5 года войны пять раз перемещался на расстояние от нескольких десятков до нескольких сотен километров. После окончания Брусиловского наступления прошло чуть больше двух месяцев. Естественно, что освоение прифронтовой полосы здесь было несравнимо с тем, что было у союзников в Европе. Кроме того, и довоенное развитие данной территории было далеко от северо-западных областей Франции и Бельгии. На Северном фронте, который посетил Вильсон, положение было совсем иным: его линия приобрела стабильные очертания в конце 1915 г., прифронтовая полоса была хорошо освоена.
Опыт европейского Западного фронта, опыт окопной войны, осложненной огромной плотностью артиллерии и пулеметов, был неприменим на галицийском участке русского фронта. Да и насколько эффективен был этот опыт? Немцы и русские тратили на артиллерийскую подготовку несколько часов (германская армия потратила перед штурмом Вердена в феврале 1916 г. 9 часов), в то время как союзники – несколько дней (в июле 1916 г. на подготовку перед наступлением на Сомме было отведено 7 дней, а перед наступлением во Фландрии в июле 1917 г. – 16 (!) дней)86.
Тем не менее особыми успехами в том, что считалось военной доктриной союзников наиболее важным показателем, то есть в отвоевывании территории, они никак не могли похвастаться. Вильсон, конечно, имел все основания не соглашаться с Кастельно. Важно отметить, что расхождения между англичанами и французами в оценках боеспособности русской армии касались только технической части. Мораль войск и тыла не вызывала у них сомнений. Не сомневался в ней, как было уже отмечено, и сам Кастельно. На заданный ему вопрос, удовлетворен ли он результатами конференции, генерал ответил: «В высшей степени. Я уеду из России с сознанием, что союзники одушевлены одной общей задачей, единой конечной целью»87.
Доволен был и Думерг, заявивший в своем интервью: «С минуты моего приезда в Россию все мои беседы с самыми разносторонними лицами – членами правительства, политическими деятелями, военными, представителями промышленности – ярко подтвердили мое постоянное мнение о русской мощи и о достойном восхищения русском патриотизме. На каждом шагу мне оказалось возможным отметить проявление горячей любви русского народа к своей родине. В патриотизме русских я вижу лучший залог нашего общего торжества. Недаром наши враги всегда старались пошатнуть эту нравственную силу, которая ведет нас к победе»88. Сила эта казалась еще и незыблемой. В начале 1917 г. по Северному фронту проехал американский журналист Арно Дош-Флеро. Он с самого начала войны работал военным корреспондентом на Западном фронте во Франции и Бельгии и прежде всего обратил внимание на состояние морали войск. Оно показалось ему прекрасным: офицеры и солдаты жили единой семьей89.
Но только ли пессимизм французского генерала вызвал у лорда Милнера такие же чувства сомнения относительно возможностей России в будущей кампании? Кроме аудиенций у императора и переговоров с членами его правительства, делегатам из Англии и Франции предстояли встречи с представителями общественности. Эти встречи, как, впрочем, и сама конференция, не были предметом пристального внимания отечественного, да и зарубежного историка. Впрочем, они и не были вообще обойдены вниманием. «Союзные делегаты, – отмечал советский историк А. Л. Сидоров, – выслушали все претензии представителей царского правительства – руководителей хозяйства, армии и флота. Они имели возможность посетить фронт и ознакомиться с состоянием армии, беседовали с лидерами русской буржуазной оппозиции и были в курсе всей работы, которую вели английское и французское посольства и “Прогрессивный блок” по организации государственного переворота. Их не особенно страшил рост недовольства внутри страны; приход к власти буржуазных лидеров им казался желательным»90.
Политический зондаж на фоне межсоюзнических контактов
Действительно, в отсутствие военных политики встречались с представителями либеральной общественности. Последние ожидали активной помощи от союзников при реализации своих планов1. Источниковая база этих встреч невелика. О них можно было судить по «Военным мемуарам» Ллойд-Джорджа и в лучшем случае по воспоминаниям Роберта Брюса Локкарта. Вскоре после войны лорд Милнер скончался, не оставив мемуаров. Во время работы в архивах Форин оффис мне не удалось обнаружить его отчетов, и я использовал ту их часть, которая была воспроизведена Д. Ллойд-Джорджем. На встречах Милнера с представителями общественных организаций переводчиком выступал Локкарт (с 1912 г. – британский вицеконсул в Москве, кстати, встречавший делегацию в Петрограде)2, оставивший определенную информацию об этом. Однако картину великолепно дополняют дневники генерала Г Вильсона, с которым Милнер откровенно делился впечатлениями об увиденном и услышанном. В высшей степени характерно то, что о подобных встречах почти ничего не пишут в своих воспоминаниях французский посол Палеолог и его британский коллега Дж. Бьюкенен.
Особенно активными в этих встречах были французы. «Я пытаюсь доставить Думеру возможно полный обзор русского общества, – записывает в своем дневнике 8 февраля 1917 г. Палеолог, – знакомя его с самыми характерными представителями его»3. Через своего знакомого французский посол пригласил представителей общественности на завтрак в посольстве. Это делал именно тот человек, который впервые высказал свою мысль о возможности «революционных беспорядков» в России буквально на следующий же день после отставки Николая Николаевича (младшего) в 1915 г.4
Характерно, что приглашены были исключительно представители либерального лагеря, в том числе бывший военный министр генерал А. А. Поливанов, А. И. Шингарев, П. Н. Милюков, В. А. Маклаков и другие (чудовищным образом, учитывая убежденность правительства Франции в будущей революции в России, выглядел подарок ее президента императрице, украсивший приемную Александровского дворца, – гобелен, изображавший королеву Марию-Антуанетту вместе с ее детьми)5. На этих встречах, прежде всего, обсуждались вопросы внутренней политики.
Активно проводил встречи с членами правительства, Государственной Думы и Государственного совета, а также с военными Кастельно. Он вынес собственные и весьма яркие впечатления из того состояния, в котором пребывали обе русские столицы: «Если для оценки умов в России в связи с войной ограничиться наблюдением за обществами таких больших городов, как Петроград и Москва, то нам кажется, что гигантская борьба, заливающая мир кровью, не занимает первое место в заботах русского народа. Ничего не изменилось, кажется, в течении жизни, в удовольствиях, в труде. Конечно, война всех стесняет, но она ничему не препятствует, в особенности буйному возбуждению внутренней политики, которое недавно проявилось в одной кровавой драме и которое чувствуется во всех душах, будь то на фронте или в тылу»6.
Вообще, в это время фронт был явно не в центре внимания лидеров общественности, во всяком случае, фронт, направленный против немцев. Неудивительно, что Думерг на встрече с «характерными представителями» рекомендовал своим собеседникам быть терпеливее и просил их не забывать о том, что идет война. Это вызвало бурный протест у Милюкова и Маклакова: «Довольно терпения!… Мы истощили все свое терпение… Впрочем, если мы перейдем скоро к действиям, массы перестанут нас слушать»7. Еще дальше пошел Гучков, заявивший, что в случае, если это правительство останется у власти, то союзникам не стоит рассчитывать на дальнейшую помощь России в разгроме немцев. Выходом из внутреннего кризиса, по его мнению, была только милитаризация производства, но на этот шаг могло решиться лишь правительство, облеченное доверием народа8.
Внутри узкого круга посвященных в таинства политики либерального лагеря говорили о том, что «.русские политические деятели просили помощи у своих заграничных друзей; они мечтали вывезти царя и Александру Федоровну из России и поставить регентом Михаила»9. «Друзья» воспринимали обращенные к ним жалобы по-своему. Кастельно, например, в ходе встреч убедился, что ни император, ни правительство, ни общественность не думают о сепаратном мире и твердо настроены довести войну до победного конца. Его собеседники, в отличие от тех, с кем встречался Думер (среди прочих Кастельно имел долгую беседу с Родзянко по просьбе последнего), убедили генерала, что жесткая критика правительства и требование реформ продолжатся, но не во вред общим интересам союзников: решение этих проблем будет отложено на послевоенный период, и союзники не должны «опасаться революционных беспорядков»10.
Впрочем, далеко не всех гостей удалось заставить поверить в то, что столь сложная задача может быть реализована, хотя принимавшая сторона и старалась изо всех сил. Милнер отправился в Москву. Программу мероприятий для представителей союзников готовил Локкарт11. Накануне приезда их союзников «Утро России» посвятило целый разворот проблеме назревших изменений. По мнению газеты, Россия стояла на распутье и нуждалась в министерстве «национальной обороны». «Какое самое сильное и самое яркое переживание русской действительности в настоящий момент? – вопрошал Б. П. Вышеславцев. – Это, безусловно, чувство дезорганизации. С этим принуждены будут согласиться все, без различия партий и воззрений. Сейчас есть только две партии в России: людей, страдающих от дезорганизации, и людей, пользующихся дезорганизацией; и последних не мало. Организация национальной обороны есть для нас, русских, организация России вообще»12.
Как сообщал своим читателям П. Сурмин, у власти есть только два пути: первый – сохранение существующей политической системы или второй – путь, который прошла Франция. Исторической выбор для автора был очевиден: «Не сохранение status quo, необходимость не простой, а великой перемены власти чувствуется всеми»13. «…Для достижения полной спайки между различными обществами “вооруженного народа”, будь то действующая армия, или органы тыла, работающие на нужды страны»14 необходимо создание нового аппарата власти, убеждал П. Бурский. Представители союзников прибыли в столицу еще 27 января (9 февраля), их бурно и торжественно приветствовали. Некоторые газеты опубликовали приветствия на французском и английском языках. Руководителям делегаций были посвящены статьи, особое внимание уделялось Милнеру. Он был назван «человеком действия»15.
Действовали и представители либералов. Торжественные встречи и банкеты следовали один за другим. И везде звучали бодрые и часто длинные речи16. На встрече в городском управлении Челноков говорил о том, что войну сейчас ведут не правительства, а народ; союзники, находясь в Москве, в самом центре России, имеют возможность познакомиться с ее возможностями, ведь, «.естественно, на Москву выпала обязанность организовать всю общественную Россию»17. На следующий день на торжественном банкете к тому же призывал и В. А. Маклаков: он обратил внимание на необходимость для союзных держав сближаться не только с государством и властью, им управляющей, но и с народом, которого союзники не знают18.
Союзники воспользовались возможностью сделать то, о чем их просили. Результатом было сильнейшее разочарование. «До конца своей жизни, – вспоминал Локкарт, – лорд Милнер не мог забыть этих двух дней в Москве. Это был последний гвоздь в гроб его дискомфорта»19. По возвращении в Петроград дискомфортные чествования продолжились. На встрече, организованной русско-английским обществом 31 января (13 февраля) 1917 г. под председательством Родзянко, в лучших традициях банкетной кампании Поливанов, Сазонов, профессор Виноградов, Бьюкенен и Милнер произнесли речи, воспевшие яркие перспективы сотрудничества двух стран и их общественности20. Вне банкетов союзникам приходилось слышать и другие слова.
Вслед за главами делегаций союзников в Москву прибыла английская военная миссия во главе с Вильсоном, которого сопровождали Нокс, Локкарт и несколько британских офицеров21. Вернувшийся с фронта Вильсон находился в прекрасном настроении22. 2 (15) февраля он посетил Московский ВПК, где его приветствовали речами заместитель председателя комитета С. А. Смирнов и сам председатель – П. П. Рябушинский, который не замедлил заявить, что военно-промышленные комитеты трудятся, «преодолев много препятствий, тормозивших нашу работу». Возникала картина почти изолированной заботы ВПК о нуждах фронта: «Конечно, наша работа могла бы быть значительно продуктивнее, если бы общественные организации встречали должную поддержку»23.
На фоне публичной демагогии такого рода неудивительно, что во время пребывания английской военной делегации в Москве один из русских генералов подвел Вильсона и Нокса к карте России. Нокс вспоминает: «Там, – сказал он, указывая на прифронтовую область, – все в порядке, но здесь, в тылу, все в хаосе»24. Теперь в этом предстояло убедиться англичанам. Интересно, что с этими словами русского генерала почти полностью совпала оценка, данная представителем вражеской страны. Осенью 1916 г. посольство Австро-Венгрии в Румынии после того, как вопрос о его выезде через Болгарию был решен негативно, получило разрешение вернуть его домой окружным путем – через Россию, Швецию и Германию. Путь через Киев и Петроград затянулся почти на три недели.
Бывший посол граф Оттокар Чернин вместе со своими подчиненными внимательно отслеживал ситуацию: «Путешествие через неприятельскую страну было весьма любопытно. В то время как раз шли кровопролитные бои в Галиции, и нам и днем и ночью встречались беспрерывные поезда, или везущие на фронт веселых, смеющихся солдат, или оттуда – бледных перевязанных, стонущих раненых… Население всюду встречало нас удивительно приветливо, и здесь мы не замечали и следа той ненависти, которую мы испытали в Румынии. Все, что мы видели, проявляло себя под знаком железного порядка и строжайшей дисциплины. Никто из нас не верил в возможность того, что эта страна находится накануне революции, и, когда по моем возвращении император Франц-Иосиф спросил меня, достал ли я какие-нибудь данные об ожидающейся революции, я ответил решительно отрицательно. Старику императору это не понравилось. Он потом говорил одному из придворных: “Чернин дал очень верный отчет о Румынии, но дорогу через Россию он проспал”»25. Упреки Франца-Иосифа были несправедливы: Чернин, внимательный наблюдатель, просто не имел возможности общаться с представителями столичной общественности. Зато с ними общались представители союзников.
Творческому консерватору, каким был Милнер, пришлось познакомиться с одной особенностью русского либерала, которую очень тонко заметил Б. Пейрс (британский журналист, с 1905 г. работавший в России, с 1908 года – профессор русской истории, языка и литературы Ливерпульского университета). Образ Англии вообще был популярен среди русского общества независимо от политических пристрастий его членов. Но для либералов, конституционалистов симпатии к Великобритании были условием sine qua non[1], они были почти идентичны желанию «освобождения России»26. В либеральных кругах Англия обожествлялась или, точнее, идолизировалась. Сделать это было тем более просто, что представители этого идола в России как раз казались такими милыми и близкими людьми. Когда 12 (25) ноября 1916 г. делегация из Москвы во главе с Челноковым вручала Бьюкенену диплом почетного гражданина Первопрестольной, тот в ответном слове заявил, что «…я москвич сердцем и душой»27.