Сонаты без нот. Игры слов и смыслов в книге М. Цветаевой «После России»
Концовка окончательного варианта стихотворения созвучна волошинскому обращению к Цветаевой после выхода ее первой книги, «Раскрыв ладонь, плечо склонила…» (3 декабря 1910), с близкой темой:
Раскрыв ладонь, плечо склонила…Я не видал еще лица,Но я уж знал, какая силаВ чертах Венерина кольца…И раздвоенье линий волиСказало мне, что ты, как я,Что мы в кольце одной неволи —В двойном потоке бытия.И если суждены нам встречи…(Быть может, топоты погонь),Я полюблю не взгляд, не речи,А только бледную ладонь.[62: Волошин М. Стихотворения и поэмы. СПб. : Наука, 1995, с. 148. Далее стихи Волошина – по этому изданию.]«Склоняю облом лба» – «плечо склонила» – эта интертекстуальная связь включает Пастернака в общий с Цветаевой и Волошиным ряд небожителей-поэтов, живущих «в кольце одной неволи», «в двойном потоке бытия»: стихотворение Волошина построено на мотиве «О вещая душа моя…» (1855) Ф. И. Тютчева, а потому называет истинный, просторный поэтический круг, «город друзей» – поэтов:
О вещая душа моя!О, сердце, полное тревоги,О, как ты бьешься на порогеКак бы двойного бытия!..[63: Тютчев Ф. И. Сочинения в 2—х т. М. : Художественная литература, 1984, т. 1, с. 173.]Цветаева начинает осознавать, насколько близкий поэт входит в ее жизнь, сколь сильной может оказаться любовь к нему, но боится своих чувств:
Думалось: будут легкиДни – и бестрепетна смежностьРук. – Взмахом руки,Друг, остановимте нежность.Выразительный черновой вариант 3—4 стихов:
Рук. – Дуновеньем душиДруг, остановимт <е> нежн <ость>[64: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, Л. 48 об.]Сначала ей казалось, что Пастернак не «любовь», а «дружба», что ее чувство к нему – чувство поэта к поэту; но вот она отмечает, что не могла бы встретиться с ним в бесстрастном рукопожатии, и пытается призвать, пока не поздно, пока он не стал любовью, которую она будет на рассвете проверять формулой стиха, остановиться:
Не – поздно еще!В рас – светные щели(Не поздно!) – ещеНам птицы не пели.(9 июля 1922)В четверостишии – автореминисценция стихотворения «Ночные шепота: шелка…», связанного с Геликоном. Тогда стихи отрезвляли ее страсть, возвращали к сознанию одиночества. Вспоминая недавнюю любовь, Цветаева боится, что та же участь постигнет и этот, еще не начавшийся роман:
Будь на – стороже!Последняя ставка!Нет, поздно ужеДруг, если до завтра!Пастернак – «последняя ставка» на лучшую себя, которая может осуществиться в любви к нему. И она признается, что уже поздно быть настороже, нежность не остановима, нельзя «откладывать смерть» земных страстей:
Мертвые – хоть – спят!Только моим сна нет —Снам! – Взмахом лопатДруг – остановимте память!Комментируя в примечании к стихотворению интонацию этих стихов, Цветаева написала: «Ударяется и отрывается первый слог. Помечено не везде». Для нее графика была символом того самого взмаха руки, останавливающего сердце, роняющего страсть на дно души.
9 июля 1922 года записано еще одно стихотворение, развивающее тему предшествующего:
Руки – и в кругПерепродаж и переуступок!Только бы губ,Только бы рук мне не перепутать!Этих вот всехСуетностей, от которых сна нет.Руки воздевДруг, заклинаю свою же память!В черновике стихотворение начиналось образом Фомы Неверующего, а лирический герой отождествлялся с Христом:
Дело не в том:
Нынче меня, а потом другую!
Легким перстом
Новую рану твою ревную.
Ревность в дугу
Сжав – заклинаю свою же верность.
В легком кругу
Недостоверных моих соперниц.
(II, 501)В окончательном тексте стихи о ревности к тайным и явным соперницам сменяет живописание лирической героини в кольце компромиссов, «перепродаж и переуступок». Свою любовь к Пастернаку она стремится выделить из циркового круга жизни, воздевает руки к нему, как к богу или ангелу:
Чтобы в груди(В тысячегрудой моей могилеБратской!) – дождиТысячелетий тебя не мыли…Тело меж тел,– Ты, что мне пропадом былдвухзвездным!..Чтоб не истлелС надписью: не опознан.Концовка стихотворения в тетради была такой:
[Ты, что мне воздухом был и розой!][Ты, что мне воздухом был морозн <ым>]Чтоб не истлелС надписью: не опознан.[65: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 49 об.]Двухзвездный пропад – две ночи, проведенные с пастернаковской книгой. Этот вариант победил выразительное отождествление поэзии Пастернака с воздухом и розой. Пастернак не окажется в «свалочной яме» бывших «Высочеств». Один из коронованных и развенчанных – Геликон, которому ночью 9—го июля написано прощальное письмо: «Сегодня наши мысли врозь, Вы берете в сон – другую, я – целое небо. <…> Вне милых бренностей: ревностей, нежностей, верностей, – вот та′к, под пустыми небом: Вы мне дороги. Но мне с Вами просто нечем было дышать». [66: СВТ, с. 103—104.] Пустое небо, плывущее над Цветаевой, – облака лирики Пастернака. Эти мысли сквозят в стихотворении «Слушать шаг…». В беловой тетради оно записано после стихотворения «Берлину», в черновике предшествует ему:
Слушать шаг,Слушать трость.Зубы в такт.– Шаг! – В кровьГубы.– Так.Тоже тростьПо пятам.Так же вродеБудем там.Так же гвоздьВ мозг. Всхруст.Та же гроздь —Мимо уст.И не шаг – кровь в ушах.И не кровь:Реки вспять.– Брось! —Спать.[67: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 78. Вероятно, публикуется впервые.]Это стихотворение, не включенное автором в книгу, содержит едва читаемые намеки: «Так же врозь / Будем там» [68: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 18, л. 56об.], – пишет Цветаева в тетради. О каком «врозь» думает она? О разрыве с Геликоном или о разминовении с Пастернаком? Она любила бродить с тросточкой, как Пушкин. Речь, наверное, все-таки о шаге поэта, идущего впереди, или о современнике, идущем за ней, шаг в шаг. Может, это обман, иллюзия, и вслушивается она в голос собственной крови, видит очередной творческий сон? «Слуш <аю> себя как лес всадников ночных шаг <и> и птиц. Раздвоение: ты лес, ты же и шаг» – запись в одной из тетрадей 1927—1928 годов. Кажется, ей все не верится, что рядом с ней въяве появился тот, с кем ей захочется всегда идти рядом. Образно стихотворение перекликается со стихотворением 1916 года «Руки люблю…», входившим в «Версты».
Глава шестая. «Ликующая Суламифь»
10—го июля Цветаева надписывает для Пастернака свою «Разлуку»: «Борису Пастернаку – навстречу!» Марина Цветаева. Берлин. 10 нов. июля 1922 г.» [69: ЦФ, с. 140.] – и надписью пророчит будущее свидание. В тот же день заносит в тетрадь стихотворение «Берлину». Первый стих из него – «Копыта как рукоплесканья…» [70: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 48.] – был записан 8 июля, во время работы над стихотворением «Неподражаемо лжет жизнь…»:
Дождь убаюкивает боль.Под ливни опускающихся ставеньСплю. Вздрагивающих асфальтов вдольКопыта – как рукоплесканья.Поздравствовалось – и слилось.В оставленности златозарнойНад сказочнейшим из сиротствВы смилостивились, казармы!Отброшенный вариант последнего четверостишия подчеркивал обращенность к конкретному адресату: «Сплю… нищенств <о> мое с твоим слилось». [71: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 50 об.] Наверное, она писала не о реальном дожде, а о ливне пастернаковской лирики, убаюкивающей боль и тоску. Душа погружается в сон, несмотря на доносящиеся с мостовой звуки лошадиных копыт о мостовую, подобные рукоплесканиям, – отзыв души Марины Ивановны на лирику Бориса Пастернака. Временное берлинское жилище, воспринимаемое «казармами», вдруг обернулось Домом, смилостивилось над беженкой, потому что заговорило языком Поэзии.
Тема обретения сиротой дома и духовного покровителя уже на библейском материале звучит 12 июля 1922 года в стихотворении «Удостоверишься – повремени!..». Легенду о царе Соломоне и бедной девушке из виноградника Цветаева знала отчасти по повести Куприна «Суламифь». На это указывает первоначальный вариант стихотворения, не вошедший в «После России»: [72: Т. А. Горькова почему-то отнесла эти стихи к Геликону. КС, с. 813.]
…От нищенств и напраслинДа, ибо в час, когда придут цари,Дитя покинет ясли.Сиротствующее – найдет отца,И даже век не взбросит,Когда придут и розы, и сердца,И лавры на серебряном подносе.Удостоверишься, – повремени! —Что, выброшенной на солому,Не надо было ей ни славы, ниСокровищницы Соломона.И вместо всех – в маревах дней и судеб —Мне строящихся храмин —Я бы хотела так: камень на грудь —И под голову – камень.(II, 502)Нищее дитя, сирота, Суламифь, «покинет ясли», станет взрослой, «когда придут цари», когда в ее жизнь придет царь Соломон, который спасет ее «от нищенств и напраслин», от всех земных обид. В повести Куприна говорится, что Соломону не было сорока пяти, Суламифи исполнилось тринадцать. [73: Куприн А. И.. Собр. соч. в девяти томах. М. : Художественная литература, 1972, т. 5, с. 19.] Цветаева убеждена, что Суламифь после смерти отца нашла в Соломоне не любовника, а духовного покровителя. Она не поразилась ни любви, ни лаврам победительницы, ей не важны были сокровища, которыми Соломон любил украшать ее. Выброшенной на солому, наказанной братьями, Суламифи нужен был лишь дом, который нашла она, обретя нового «отца». В рабочей тетради вариант 9—11 стихов подчеркивал мотив покоя:
Что, выброшенной на каменья,Не надо было ей ни стад, ни царствА этого: упокоенья.[74: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 52об.]Пастернак был ровесником Цветаевой, но она увидела его в тот час творчески выше себя, поэтому возраст Суламифи и Соломона – символ духовной иерархии. Одна из строк в рабочей тетради: «О чем ликующая Суламифь» [75: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53.] – говорит о том, что Цветаева, благодаря эпистолярному и творческому диалогу с Пастернаком перестает ощущать свое сиротство.
«Выброшенной на солому» – автореминисценция стихотворения «Наша зала» («Вечерний альбом»), где Цветаева ощущает себя гостьей в собственном доме, потому что изменила милому (В. О. Нилендеру) :
Этим поздним укором я душу связала,Как предателя бросив ее на солому,И теперь я бездушно скитаюсь по дому,Словно утром приехав с вокзала.(I, 90)В черновой тетради 1922—го года тоже возникает образ вокзала: «С мачт и вокзалов / Голос отчизн», [76: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53 об.] – потому что жизнь для Цветаевой – лишь «гостеприимье» [77: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 53 об.], а она пребывает словно вне времени, на отлете, там, где ветер гуляет, так непрочны поэтические хоромы. Ночное убежище, найденное в лирике Пастернака, действует в час чтения, а утром соломой сгорает в своих стихах. [78: См. этот мотив в стихотворении «Мой путь не лежит мимо дому твоего» (I, 525).] Цветаева вместо всех «храмин» мечтает пребывать в лирическом доме души поэта-современника. Позже, 19 ноября 1922 года Цветаева напишет Пастернаку: «Тогда было лето, и у меня был свой балкон в Берлине. Камень, жара, Ваша земная книга на коленях. (Сидела на полу.) – Я тогда десять дней жила ею, – как на высоком гребне волны: поддалась (послушалась) и не захлебнулась, хватило дыхания ровно на то восьмистишие, которое – я так счастлива – Вам понравилось. – От одной строки у меня до сих пор падает сердце». [79: ЦП, с. 25.] Она скрыла, что написала из-за пастернаковской книги не одно восьмистишие.
Для Соломона и Суламифи домом была сама природа: «… и ложе у нас – зелень; Кровли домов наших – кедры, потолки наши – кипарисы» (Кн. Песн. Песн. 1; 15—16). Как бы отталкиваясь от прекрасного земного шатра любви Соломона и Суламифи, Цветаева в стихотворении «Удостоверишься, – повремени! – …» древесное, зеленое начало в своем творческом «доме» с Пастернаком заменяет каменной безжизненностью. Ее пристанище – в камне стиха, залог духовного роста ввысь, сквозь каменные плиты. [80: См. близкий образ в «Поэме Горы»: «Горе началось с горы. / Та гора на мне – надгробием». Поэмы, с. 185. Все фрагменты поэм – по данному изданию без указания страниц.] Образ камня, возможно, связан со стихотворением Б. Пастернака «Внедренная» («Поверх барьеров», 1917), позже получившим название «Душа»:
О, – в камне стиха, даже если ты канула,Утопленница, даже если – в пыли,Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,Когда февралем залило равелин.В последней строке своего стихотворения Цветаева, по-видимому, вспоминает и о первой книге Мандельштама – «Камень», надписанной для нее: «Марине Цветаевой – камень-памятка. Осип Мандельштам. Петербург 10 янв. 1916». [81: РГАЛИ, ф. 237, оп. 2, ед. хр. 216.] Таким образом, всякие талантливые стихи – слова на сон. Себя Цветаева видела столпником, таким же столпником был для нее Пастернак, влекущий читателя в сны лирики, превративший и Цветаеву в столпника, видящего чужие сны.
Иначе зазвучало стихотворение о Суламифи в окончательной редакции:
Удостоверишься – повремени! —Что, выброшенной на солому,Не надо было ей ни славы, ниСокровищницы Соломона.Нет, руки за′ голову заломив,– Глоткою соловьиной! —Не о сокровищнице – Суламифь:Горсточке красной глины!Стих-обращение к Пастернаку открывает стихотворение, ставшее вдвое короче. Изгнанной из дома, Суламифи не надо было славы и сокровищницы Соломона, полностью повторяются 8—11 стихи первоначального варианта, но в концовке исчезают строки, отрицающие важность для Суламифи страсти Соломона. Вместо «век не взбросит» появляется «руки за′ голову заломив». Цветаева хотела бы видеть себя бесстрастной Суламифью, но во втором варианте стихотворения она, в сущности, признается в обратном: заломленные руки – от любви, от отчаяния, от мечты о неосуществимом.
Усилив внимание читателя к важной для нее строке обрамляющим тире, автор делает акцент на отождествлении Суламифи с соловьем, который в ряде текстов символизирует поэта-лирика. Соломон был очарован, услышав чистый голос Суламифи – Пастернак восхитился поэтическим голосом Цветаевой. В повести Куприна Суламифь поет простую песню о воображаемом возлюбленном. Цветаевская Суламифь поет свои песни не о поэтических сокровищах, а о «горсточке красной глины». И образ камня начальной редакции, и образ глины связаны с восприятием поэта горой. Если с камнем Цветаева связывала неживое, нечеловеческое, то влажная глина земнее. В «Поэме Горы»: «Гора горевала (а горы глиной / Горькой горюют в часы разлук), / Гора горевала о голубиной / Нежности наших безвестных утр». Горы горюют глиной, поэты – стихами. Лирика Пастернака – тайнопись, письмена для будущих читателей. Красный – цвет любви и страсти. В черновом варианте стихотворения «Неподражаемо лжет жизнь…» глина не красная, а рыжая, огненная:
В рыжую глину твоих «да» —Тихо склоняю облом лба:Ибо ладонь – жизнь.[82: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 47 об.]Стихи Пастернака вызывают пожар любви, с которым Цветаевой не совладать. В февральском письме к Пастернаку 1923 г. о «Темах и вариациях» Марина Ивановна признается: «Ваша книга – ожог: Та – ливень („Сестра моя – жизнь“ – Е. А.), а эта ожог: мне было больно, и я не дула». [83: ЦП, с. 39.] Если Суламифь первого варианта стихотворения «Удостоверишься – повремени!..», ждала духовного отца, то Суламифь окончательной редакции – возлюбленного.
Справившись с пожаром чувств, 16 июля Цветаева живописует свои отношения с Пастернаком как диалог поэта с поэтом, стиха со стихом через природные образы, оставаясь в восточных «одеждах» стиха:
Светло-серебряная цвельНад зарослями и бассейнами.И занавес дохнет – и в щельКолеблющийся и рассеянный.Свет… Падающая водаЧадры. (Не прикажу – не двинешься!)Так пэри к спящим иногдаПрокрадываются в любимицы.Пастернак пришел в ее жизнь лирическим дождем, и Цветаева пытается живописать, как Пастернак погружается в ее сны, как он читает ее стихи. В текстах «После России» седой, серый, серебряный цвет занимает необыкновенно высокое место, «являясь символом высоты духа и бессмертия». [84: Е. Б. Коркина «Заметки о цветописи М. Цветаевой». ТП, с. 56.] Цветаева отождествляет душу с рекой, покрытой светло-серебряной цвелью, скрытой серебристой пленкой слов, не дающей реке страстей течь шумным потоком. Стихи – «падающая вода чадры», скрывающая истинные черты души. Поэтический диалог с Пастернаком – лирический взаимообмен водного и светового потоков. Цветаева видит себя пэри, Музой, хочет остаться для возлюбленного «вымыслом». «Спи, нежное мое неравенство!» – обращается она к Пастернаку, ощущая его творчески выше. Троекратным «спи» Цветаева словно пытается заклясть, утихомирить бушующую страсть. В последнем убеждает стихотворение «Вкрадчивостию волос…», написанное 17 июля 1922 г. на одном дыхании и родившееся после вечера в берлинском кафе с писателем Романом Гулем. В письме Гулю позже Цветаева вспоминала: «Помню один хороший вечер с Вами – в кафе, Вы все гладили себя против шерсти, и я потом украла у Вас этот жест – в стихи» (VI, 532).
Вкрадчивостию волос:В гладь и в лоскОторопию продольной —Синь полуночную, мастьВоронову. – Вгладь и всластьОторопи вдоль – ладонью, —начало стихотворения живописует жест Романа Гуля, приглаживающего волосы «в гладь и в лоск». Этот жест спутника становится символом загнанности мыслей лирической героини под череп, сглаживания смоли лирики, рвущегося стать плотью стиха:
Неженка! – Не обманись!Так заглаживают мысльЗлостную: разрыв – разлуку —Лестницы последний скрип…Так заглаживают шипРозовый… – Поранишь руку!Цветаева признается, что ей «ведомо <…> в жизни рук многое», что в этом жесте она узнала себя, свою попытку спрятать поглубже мысли, а цвет волос она в стихах «перекрасила». У Гуля волосы были светлые, как у Беллини во «Флорентийских ночах» Гейне, где есть эпизод, как прелестная дама тросточкой разрушила тщательно сделанную прическу Беллини, и рассказчик почувствовал что-то родственное с музыкантом. «Масть воронову» Цветаева, вероятне всего, заимствовала у похожей на статую героини «Флорентийских ночей» Лоранс, чьи волосы были похожи «на крылья ворона». Еще один комментарий к стихотворению – в «Повести о Сонечке»: Володя Алексеев, придя к Марине перед отъездом, оказался не черноволосый, а русый, и она удивилась, потому что встречались они неизменно при ночном освещении. Цветаева всегда людей видела в особенном свете, и Гуль не исключение. Куда болезненнее гладить себя против шерсти, чем выпускать мысли на творческий простор! Незаписанные стихи рвутся наружу, но поэт заставляет себя молчать:
Весь противушерстный твойСтрой выслеживаю: смоль,Стонущую под нажимом.Жалко мне твоей упор-ствующей ладони: в лоскВолосы, – вот-вот уж черезКрай – глаза… Загнана внутрьМысль навязчивая: утрНаваждение – под череп!Утр наваждение – стихи, оставшиеся под черепом, жаждавшие быть записанными. Цветаева жалеет свою голову, полную стихов, несказавшуюся в стихах жизнь. Разрыв слова, слоговой перенос «упор-ствующей» передает ощущение насилия – над ладонью, над жизнью, над стихом.
Глава седьмая. «Древняя Сивилла»
«Я в Берлине надолго, хотела ехать в Прагу, но там очень трудна внешняя жизнь», [85: ЦП, с. 16.] – писала Цветаева 29 июня Пастернаку в первом письме, просила сообщить, реальна ли его поездка в Берлин (Пастернак намеревался прибыть в Германию к середине августа), и, кажется, собиралась с ним встретиться. Одним из последних в Германии было двустишие о Пастернаке: «Ты, последний мой колышек / В грудь забитую наглухо». [86: РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 59.]
«NB! АгарьАвисага…За какие – ковры плачусь?»[87: РГАЛИ. ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 4, л. 57 об.]записывает Марина Ивановна в тетради. Ковры – иносказательный образ поэтического ремесла и, возможно, отголосок стихотворения А. С. Пушкина «В прохладе сладостной фонтанов…»: «Его рассказы расстилались, / Как эриванские ковры, / И ими ярко украшались / Гиреев ханские пиры». [88: Здесь и далее все цитаты из произведений Пушкина по изданию: Пушкин А. С. Сочинения в трех томах. М. : Художественная литература, 1985, без указания страниц в тексте.] Образ ковров мог быть связан и с романом Оскара Уайльда «Портрет Дориана Грея»: «Конечно, хорошо бы написать роман, роман чудесный, как персидский ковер, и столь же фантастический». [89: О. Уайльд. Портрет Дориана Грея. Роман. Сказки. Пьесы: М. : АСТ, 2004, с. 49.] Герой романа, Лорд Генри признается, что не пишет книг, потому что слишком любит читать. Цветаева в эти дни тоже много читает. Не об этих ли несотканных «коврах» речь? В тетради – разрозненные записи: «Сивилла: Etre vaut mieux
Из этих разобщенных строк возникает стихотворение «Леты слепотекущий всхлип…», завершающее черновую тетрадь. 31—го июля, на следующий день после своих именин, Марина Ивановна садится в поезд и уезжает в Чехию, буквально убегает из Берлина, как Дафна от Аполлона, из чувства долга перед мужем. Стихотворение в беловой тетради помечено днем отъезда: [92: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 80.]
Леты слепотекущий всхлип.Долг твой тебе отпущен: слитС Летою, – еле-еле живВ лепете сребротекущих ив.Вариант второго стиха в БТ: «Век твой тебе отпущен: слит». [93: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 2, ед. хр. 4, л. 79 об.] Предпочтение отдано слову «долг», вмещающему чувство вины. Живая река лирики Цветаевой соотносится с рекой забвения Летой. Тайный всхлип связан с необходимостью покинуть Берлин в канун пастернаковского приезда. Грех своей любви она видит почти отпущенным, а долг жены («Сарры-заповедь») исполненным.
На′ плечи – сребро-седым плащомСтарческим, сребро-сухим плющомНа плечи – перетомилась – ляг,Ладанный слеполетейский мракМаковый…– ибо красный цветСтарится, ибо пурпур – седВ памяти, ибо выпив всю —Сухостями теку.Тусклостями: ущербленных жилСкупостями, молодых сивиллСлепостями, головных истомСедостями: свинцом.Тема серебряности как бесстрастности и духовности, звучавшая ранее в стихотворении «Светло-серебряная цвель…», слышна и в стихотворении о Лете. Если в первом серебряная пленка лишь отчасти сковывала свободное течение реки, во втором лепет «сребротекущих ив», «сребролетейский плеск» сменяется вначале «сребросухим плющом», а затем «свинцом», холодом металла и того света. Голос Цветаевой звучит загробным, потусторонним звоном, «седостями: свинцом». «Сердца тяжелостопный ямб» приглушен усилием воли. В этих стихах Цветаева писала о старости, а ведь ей было только тридцать! Кажется, ранняя седина ее не печалит или она пытается уверить себя в этом: «Ранней седостью горжусь / Платиною перед златом!» [94: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 27.]
Образ Сивиллы, чьи предсказания делались обычно гекзаметром, впервые встречается в стихотворении доэмигрантского периода «И как под землею трава…» (август 1918), затем в стихотворении «Друзья мои! Родное триединство…» (13 января 1919), в пору дружбы со студийцами Вахтангова:
И, упражняясь в старческом искусствеСкрывать себя, как черный бриллиант,Я слушаю вас с нежностью и грустью,Как древняя Сивилла – и Жорж Занд. (1, 460)Куманская Сивилла получила от влюбленного в нее Аполлона дар прорицания, испросила у него долголетия, позабыв вымолить вечную молодость, через несколько столетий она превратилась в высохшую старуху. [95: О связи мифа о Сивилле с мифом об Орфее см. кн. O. Hasty, chapter 4.] Цветаевой в 1919 году исполнилось 27 лет, но у нее было ощущение жизни из самых истоков ее, сознание собственной мудрости и силы! Тогда она намеревалась «скрывать себя, как черный бриллиант», не записывать стихов. Спустя два года, в стихотворении «Веками, веками…», написанном почти сразу после смерти Блока (2 сентября 1921 г.), появление греческой прорицательницы вновь связано с темой поэтической немоты. И в стихотворении «Леты слепотекущий всхлип…», год спустя, Цветаева говорит о себе как об одной из сивилл, утративших страстный, земной голос. Она слишком боялась очной ставки – берлинского свидания с Пастернаком. «Не люблю встреч в жизни: сшибаются лбами. Две глухие стены. (Брандмауэра, а за ними – Brand!) [96: СВТ, с. 148. Brand – Пожар (нем.), а также имя героя одноименной драмы Г. Ибсена – Там же, с. 577.]. Та′к не проникнешь. Встреча должна быть аркой. А еще лучше – радугой, где под каждым концом – клад. (Où l’arc en ciel a posè son pied…)» [97: Там же, с. 148. «Где радуга опустила свою ногу» (фр.). – Там же, с. 577.], – объясняла Цветаева в неотправленной редакции письма к Борису Пастернаку. В ЧТ во время работы над циклом «Деревья» записаны строки: NB! «Голосовая рана души. / Голосовая арка встреч». [98: РГАЛИ, ф. 1190, оп. 3, ед. хр. 7, л. 19.] Позже, в марте 23—го года, Цветаева напишет, что «Сестра моя – жизнь» пробудила в ней чувство, которое она попыталась остановить, перерубив отъездом «в другую страну, в другую жизнь» (VI, 238). Своеобразным комментарием к спешному отъезду Цветаевой из Берлина служат строки ноябрьского ее письма к Л. Е. Чириковой: «Но есть два уезда: от – и: к. Предпочла бы первое: это благородный жест: женщина как я ее люблю. Не отъезд: отлет. Если же к – или: с – что ж, и это надо, хотя бы для того, чтобы потом трижды отречься, отрясти прах. Душа от всего растет, больше всего же – от потерь» (VI, 303). Это было бегство от исполнения желания, бегство от счастья и очной ставки с сотворенным кумиром.