Клуб одноногих
Окончив школу, Лили постриглась «под мальчика» и стала носить брюки и мужскую клетчатую рубашку. Так ей было спокойнее. В университете, куда она поступила на филологический, ее мальчишеская фигура не привлекала внимания сверстников, общение с девушками ей тоже не совсем удавалось.
Так Лили опасливо пробиралась по жизни, непрестанно шарахаясь от любого взгляда извне и пугаясь проявлений собственной сущности, как тень, все время прячась и стараясь, чтобы ее никто не замечал. Так длилось, пока она, совершенно отчаявшись хоть что-то переменить в своей жизни, не решила родить ребенка. И было ей на тот момент двадцать семь лет, когда Лили окончательно поняла, что уже пора сделать какой-то решительный шаг, который будет беспрекословным в глазах родителей – таким же беспрекословным, как замужество или мистер Тройлебен.
Надо сказать, что Лили никогда не думала, что так уж важно и необходимо в жизни найти свою половинку. Она чувствует себя частью Хаоса, оформленной, но все же подобной Хаосу, то есть совершенно самодостаточной, имеющей в себе и женское, и мужское, и все прочие начала. К тому же Лили, в отличие от своей тетушки, баюкающей сердце вместо младенца, знала древний обряд зачатия от лунного света – не знаю, с какой звездной пылью просочилось это в ее сознание, не знаю, верить в это или нет, но сынуля появился, и я не знаю, как могло быть иначе.
Это и многое другое хотела бы Лили рассказать господину Тройлебену, когда бы встретилась с ним. Но сначала она поняла, что хочет сшить платье. Лили нашла в шкафу отрез ткани, который когда-то купила в маленьком магазинчике только из-за того, что он был синего цвета и с серо-стальными цветами, и еще потому, что на ощупь ткань была похожа на лягушечью шкурку. Лягушечья шкурка капризничала, пришлось покупать новую иголку для швейной машинки, долго подбирать нитки и прокладывать ткань бумажными полосами. Когда платье было готово, к нему явно недоставало украшения. В его поисках Лили обошла много магазинов, долго и мучительно вглядываясь в бесконечное множество всяческих штучек, и не раз уже ей хотелось бросить эту затею, но она с одержимым упорством продолжала искать, будто только тогда, когда она найдет то, что ищет, сложится некий код, без которого ничего дальнейшего не будет.
Лили вернулась домой в синем платье с серо-стальными цветами и россыпью прозрачных синих кубиков на шее. Она была будто рыба, вернувшаяся в свою родную водную стихию, отмывшая свою чешую, вдохнувшая, наконец, просторы бескрайнего океана после тухлой мелкой лужицы, – блестела и переливалась. Она была так поглощена воплотившейся идеей, что даже не удивилась присутствию господина Тройлебена, главы российского филиала компании «Тройлебен и КО», который заехал уже довольно поздно, думая непременно застать ее, но ждал уже полчаса, сидя на диване, попивая липовый чай и разглядывая альбом, в который сынуля наклеил изображения всяческих новомодных монстров. Увидев его воочию, Лили окончательно решила, что разговор должен быть коротким.
– Я хотела рассказать вам одну историю, – сказала Лили. – Когда-то, несколько веков назад, некий заморский торговец приехал в Россию и привез с собой карлика. Здесь, в России, один русский купец оказал ему очень большую услугу, я не знаю, какую, но за нее он подарил своего карлика этому купцу. Купец не знал, куда определить такой подарок, и хотел стравить его на потеху собакам, – какой еще от гнома прок? В это время гном увидел во дворе мальчишку, худого, оборванного и грязного, которого все шпыняли и называли дурачком, и сказал купцу: «Хочешь, я за три года сделаю из этого дурачка человека умного и знаменитого?» «Сделай!» – ответил купец. Через три года мальчишка стал искусным кузнецом. От этого мальчишки и пошел род Полосухиных… Это был наш далекий предок, уже не знаю даже, сколько пра-пра-пра… А гнома звали мистер Тройлебен… Исходя из этого факта, господин Тройлебен, прошу прощения, – заключила Лили, – что ваша фамилия ввела меня в заблуждение…
– Ну что вы, – возразил мистер Тройлебен, – напротив, это я прошу прощения, что вас ввел в заблуждение мой рост!
…и с этими словами мистер Тройлебен вынул из своего заграничного портфельчика фотографию, на которой сплоченной шеренгой стояли четыре улыбчивых американских гражданина.
– Это – мой дедушка, – показал он на человека в нижнем левом углу, седого с ровной, широкой, почти уже лысой бороздой на темени, – он сын того самого Карла Тройлебена, который был воспитателем вашего пра-пра-прадедушки. Еще в последние годы 19 века мой дедушка уехал в Америку, чтобы начать новую жизнь на новой земле, и к 1917 году ему удалось сделать там свой бизнес. Так появилась компания, которую он назвал «Тройлебен и КО». С тех пор, как вы видите, мы уже не карлики-долгожители, как наши предки, но наша династия процветает!
Лили никак не была готова к такому повороту. Она пристально взглянула на правнука мистера Тройлебена, и он в это время пристально взглянул на нее, будто тоже не знал, что же делать дальше. Лили торопливо скользнула взглядом по рельефам его лица и подумала только, что он действительно очень симпатичен – ответа в этот момент в ее голове не нашлось. Кроме того, собственный неосторожный взгляд смутил ее, и она быстренько встала… и сказала:
– Может быть, нам выпить чаю?
Словно испугавшись, что она сейчас уйдет, мистер Тройлебен быстро заговорил:
– Самое интересное, что я узнал все это всего несколько дней назад и только благодаря вам. Когда я прочитал ваше письмо, то подумал, что, скорее всего, это какой-то бред. В Америке много людей сходят с ума от элементарного страха оказаться на улице; я выяснил, где вы работаете, какая у вас зарплата, и подумал, что вы, возможно, действительно на грани сумасшествия, или же вам заплатили конкуренты, хотя, конечно, это маловероятно, да и зачем им было бы выдумывать такую неправдоподобную историю. И я убрал письмо в ящик, считая, что оно является, по всей видимости, лишь чьей-то фантазией и никакого отношения к реальности не имеет. Я почти совсем забыл о нем, но когда был в Америке и зашел поговорить с моим дедушкой, неожиданно вспомнил и рассказал это письмо, как забавный анекдот. Он спросил, почему я не привез письмо с собой, и сказал, что все в нем – правда. Что это он по преемственности поколений должен был вслед за своим отцом Карлом Тройлебеном стать еще воспитателем вашего отца и вовремя отправить своего родителя на покой, но поступил иначе, в то время как Карл Тройлебен оставался при своем деле до конца, возможно, даже надеясь на возвращение своего сына, то есть моего дедушки. Раньше мой дедушка говорил лишь о том, что в России в то время было плохо, и он решил уехать, и что в Америке надо жить сегодняшним днем… Мы решили, что эта история пока должна остаться между нами, не потому что она сможет как-то помешать нашей репутации, а только потому, что, возможно, она может нарушить привычный образ жизни нашей семьи, сложившийся за эти сто лет… Хотя, мне кажется, дедушка очень рад, что эта история обнаружилась, он сказал, что теперь, наконец, может сесть и записать всю богатую и удивительную родословную Тройлебенов, такую, что не только мы, но и все наши потомки будут ею гордиться…
– Почему же он раньше не делал этого?
– Я тоже задал ему такой вопрос. Он ответил, что так был увлечен своим бизнесом, что просто забыл об этом.
Задумавшись, Лили прошла в кухонный закуток, налила две чашки липового чаю с медом и принесла их. Мистер Тройлебен глотнул из чашки, удивился и продолжил:
– Я вернулся в Россию и снова забыл о письме, и не думал об этой истории, так как бизнес, которым я теперь занимаюсь, требует много сил, если не сказать, что практически все мои силы. Но сегодня ночью мне пришла в голову одна мысль: я подумал, что жить один на один с такой неправдоподобной историей, которая не имеет доказательств и, выходит, получается совершенно нереальной, должно быть, невыносимо тяжело, так что со временем, наверное, сам становишься сомневаться в собственной… адекватности. Сначала я хотел написать вам письмо и подтвердить, что эта ваша история не выдумка и не бред сумасшедшего, но потом я подумал: может, вам нужна какая-нибудь помощь? Я охотно помогу. Я могу дать денег или сделать что-нибудь еще…
– Нет, мне ничего не надо, – ответила Лили. – Достаточно того, что вы пришли и подтвердили факт существования своего прадедушки… ведь, возможно, действительно, со временем и я начала бы в этом сомневаться…
– И все-таки, я думаю, – сказал, подавляя зевок, мистер Тройлебен, – многое в этой истории сильно преувеличено, именно поэтому она и кажется такой неправдой, а на самом деле, скорее всего, была более заурядной…
Тут мистер Тройлебен слегка прикорнул и скоро заснул на диване, постепенно во сне все увереннее занимая всю его площадь. Лили укрыла его покрывалом и ушла спать к сынуле в соседнюю комнату.
Проснулся мистер Тройлебен только утром, когда все были уже на ногах и собирались по своим занятиям. Сынуля, как всегда, опаздывал в школу и отказывался завтракать. Мистеру Тройлебену пришлось съесть с ним тарелку молочной рисовой каши и пообещать подвезти его до школы на машине.
Выходя из автомобиля возле школы, сынуля был невообразимо горд и важен, а главное, феерически счастлив; это настолько умилило мистера Тройлебена, что тревога о делах, застывших без него в офисе, вновь на некоторое время покинула его, и он предложил подвезти Лили, куда ей нужно. Вместо этого Лили привела его в парк.
Валентина была уже там, она стояла в телогрейке возле будки с кнопками и рычажками, смотрела вверх, на огромное колесо с сиденьями для катающихся, и кричала:
– Ну что, Алевтина, давай, подтолкни!
Среди кресел смутно вырисовалась еще одна фигура в телогрейке и отвечала:
– Извини, Валь, я еще зубы чищу!
– Ну, нашла когда зубы чистить! – кричала ей Валентина.
– Ну, Валь, – отвечала та, – мне теперь их постоянно чистить надо, а то к твоей карусели никто за километр не подойдет, – и рассмеялась.
Наконец они карусель запустили. Алевтина все стояла наверху, и сразу даже непонятно было, что качели, крутясь, проходят сквозь нее. Стояла, следила за ходом и болтала:
– …а мой-то муж положил мой гроб в лодку, и мы поплыли… хорошо… Ты думаешь, почему старые люди ходят на похороны? – посмотреть, что остается после того, как человек умирает, как пусто становится в доме, как его не хватает…
Валентина внизу, подметая нападавшие за ночь листья, улыбаясь, ворчала:
– А я думала, ты мне помочь пришла…
Мистер Тройлебен застыл, глядя, как призрак движется сквозь сиденья по ходу неподвижной карусели. Парк был пуст, и только Валентина все мела и мела листья и разговаривала с призраком подруги.
– Вот видите, – сказала Лили, – на самом деле вокруг немало людей со своими неправдоподобными историями…
– Но я никогда раньше не встречал… ничего подобного.
– Может быть, потому что раньше это вас не касалось, а теперь, как оказалось, вы сами – часть такой истории…
Мистер Тройлебен сел в автомобиль, растер пальцами лоб и виски, потом, нажимая на кожу, сделал ладонями круговое движение по лицу с подбородка до темени, будто снимая налипшую маску, повернул ключ, взялся за руль, нажал на педаль, машина мягко пошла, и мистер Тройлебен вспомнил, что сам вчера отключил телефон и оставил его в салоне, поскольку отвел на беседу с Лили максимум двадцать минут.
Глава четвертая
О том, что случилось после прилета пчелы
– Расскажи мне сказку, – просит на ночь сынуля.
– Какую? Ты же знаешь, я не помню сказок, я в них живу… – говорит Лили.
– Ну, про гуси-лебеди.
– Жили-были гуси-лебеди….
– Нет, жили-были муж с женой, и у них дочка и маленький сыночек.
– Да, правильно, поехали муж с женой на ярмарку в город, а дочке наказали следить за братцем. А она братца под окошко посадила и убежала с подружками играть. Налетели гуси-лебеди, схватили мальчика и унесли к Бабе-яге. Вернулась девочка – братца нет, и пошла его искать. Шла, шла и встретила… кого она там встретила?
– Я не помню.
– И я не помню… значит, никого не встретила. Ходила, ходила, вокруг – никого. К дому вернулась – и дома нет. Ничего вокруг нет, никого тоже нет. Пошла она искать хоть что-нибудь, а навстречу ей Баба-яга – кинулась на девочку и проглотила ее. Провалилась девочка к Бабе-яге в живот и нашла там свой дом и братца, и родителей, и деревню свою, и всю страну Россию с ее народом, который эту сказку придумал, и всю землю с морями-океанами, материками и странами…
– Это мы все в животе у Бабы-яги, что ли?
– Выходит так.
– А-га-а, такого не бывает.
– Здесь не бывает, а может, где-то есть?..
Маме не нравятся такие сказки, она возмущается, стыдит, ругается, а потом машет рукой на Лили: «Твой сын, что хочешь, то и делай!» «А разве с ним можно что-то сделать? – удивляется Лили. – Он уже есть, как дерево, камень или вода – такой, какой есть. И мои сказки ему не нужны. Хотя мне бы, наверное, хотелось, чтобы он не боялся кроить и перекраивать этот мир, как ему вздумается, – ведь это самый чудесный материал, при помощи которого можно воплотить все, потому что возможностей в нем всегда гораздо больше, чем мы можем придумать, и более того – чем больше мы им пользуемся, тем больше его становится… Но сейчас сынулю в основном интересуют реальные вещи, например, есть что-нибудь вкусненькое поесть?»
«Ну, завелась», – ворчит на Лили мама. Ее волнуют только реальные мысли, она всегда спешит и постоянно куда-то или что-то не успевает. Она без конца находит дела, и среди них обязательно есть неотложные, и сетует, что обо всем приходится думать самой и делать, практически, тоже. Книг она не читает, несмотря на то, что сама, когда работала в книжном магазине, собрала библиотеку, на первый взгляд, со случайным подбором книг, на самом же деле это были книги дефицитные и пользующиеся спросом в то время; на кино и театры она не тратится, а смотрит один сериал в одно и то же время, и это ее единственное отдохновение от мирской суеты. Такого количества энергии, сколько она могла потратить за один день, нет, к сожалению, ни в одном из нас. Ради того, что ей срочно понадобилось, она может в поисках объехать весь город, найти и купить на пять или даже десять рублей дешевле, чем в других магазинах. Лили не раз сопровождала ее в утомительных экономических поисках, но повторять этот подвиг ежедневно она не могла, ни физически, ни морально. Походы по магазинам Лили изматывали, у нее нарушался сон, и еще несколько дней ее память навязчиво перебирала все детали о производстве, качестве и возможностях искомого предмета, которые Лили узнавала в процессе, а в ее снах повторялись мучительные эпизоды поиска чего-то среди прилавков или невозможность вспомнить, что же еще надо купить, от безвыходности которых она просыпалась, как от кошмара. Мама же, как выяснялось наутро, даже и не слышала многого из той информации, которую умудрялась услышать вчера Лили, и не видела многое из того, что видела вчера Лили, так что послушай их, и покажется, будто ездили они вчера порознь.
Лили непрактичная, как отец, она или слишком углубляется в дело, или вообще не думает о нем. Маму это раздражает, ей хочется, чтобы дочь была, как она – энергичной, хозяйственной, но Лили всякий раз трет стекла в два раза дольше и переклеивает обои, если одна полоса нашла на другую или не очень совпал рисунок. Мама начинает злиться, делать все нарочито быстрее, рывками и с грохотом, и тогда Лили понимает, что нужно поторопиться… и от этого у нее только все вываливается из рук и ничего не получается…
Однажды маме в рот залетела пчела – когда она, тяжело дыша, поднималась в гору. Она шла из больницы, где навещала племянницу, решила сэкономить на автобусе и пошла до дома пешком вдоль деревянных домов частного сектора, где в такую жару и собаки по улицам не ходят. К тому же, как всегда, торопилась, но по дороге еще купила помидоров, которые на том рынке оказались дешевле, чем у нас. Так ее и подобрал случайный водитель «газели» и вместе с помидорами привез в ближайшую больницу.
Слава Богу, она не вдохнула ее и не проглотила. От укуса у мамы распухла нижняя часть лица, поднялись температура и давление. Лили к ней пустили только на следующий день, когда перевели в общую палату. Мама не могла говорить, только глухо гудела голосом на разные тембры, давила в супе картошку и глотала, не разжевывая. У нее была плохая кардиограмма, и врач сказал, что хотя бы дней пять она должна полежать обязательно.
Без мамы в доме стало тихо. Лили в наступившую субботу, как обычно, выстирала все белье, везде убрала и помыла, закупила на рынке то, чего не хватало, по привычному перечню продуктов, и приготовила еду…
Пока не было мамы, отец стал готовить завтраки сам, так как раньше всех просыпался. Он даже иногда по вечерам играл теперь с сынулей в шахматы и учил его игре в покер.
В понедельник Лили, впервые за всю жизнь сынули, отправив его в школу, полдня пролежала в постели, ничего не делая и не мучаясь этим: не надо было оправдываться, и даже необходимость готовить ужин к шести часам и обед к часу – оказалась не такой болезненной и не такой патологически необходимой. Оказалось, что ничего не рушится, если не делается сию минуту, что больше не надо никуда нестись, падая под грузом бесконечных неотложных дел.
Каждый день Лили по два часа сидела в больнице. Она было хотела попросить маму написать на листочке, какие дела нужно сделать дома, но подумала, что мама, наверное, тоже хочет отдохнуть от домашних забот и не думать о них.
Лили лежала в спальне на полу, глядя в потолок. Ей казалось, что она – тюбик, из которого выдавлена часть содержимого, а это содержимое и есть настоящая она. И она – бесформенная масса – без тюбика совершенно беззащитна и нелепа в таком состоянии, и вот часть ее уже долгое время так болтается, пытаясь как-нибудь удержаться, и мучается, и не понимает, что же не дает ей вернуться на свое место. Но вот теперь Лили увидела, что ее вытесняют из себя все те накопленные и разрастающиеся страхи, – если избавиться от них, то можно вновь вернуться в себя. Под вечер Лили рвало – ей хотелось избавиться от этой мути, которой она захлебывалась все эти годы…
Лили закрывала глаза и понимала, что надо, пора и теперь уже можно закрыть ту дверь в прошлое и забыть, а значит, уничтожить все, что скопилось за ней, – пройдут годы, все смешается, и останется только то, что было, и будет оно уже ни плохим, ни хорошим. Уже пришло время закрыть дверь и остаться без страха в темноте…
Лили танцевала – маленькая красная светящаяся точка, и темнота вокруг нее становилась бархатно-фиолетовой. И уже почти уверенно казалось, что новый мир можно начать с чего угодно, например, с красной точки в темноте; и это движение единственной заряженной частицы в бесконечности полной пустоты убаюкивало, усыпляло, погружая Лили словно в сон, но скоро своим же смирением, обреченным на свободу бездействия без помех, начало болезненно раздражать и искать уже то, с чем можно столкнуться, потому что без этого столкновения вся энергия красной точки бездарно напрасна – наверное, в мире ничто еще не было так напрасно. И снова неизбежно вернулась она к закрытой двери, из щелей которой тут же потянулись щупальца прежнего…
Ерунда! Полная ерунда! Все эти теории никуда не годятся! Нельзя убежать, закрыться, отгородиться глухой стеной от того, что живет в тебе, кричит и томится, как в клетке. Страхи – маленькие зверьки, порожденные в моменты болезненных столкновений с окружающим миром. И невозможно от них отвернуться – они постоянно напоминают о себе и питаются новыми: на проходящую мимо собаку тут же рычит пес, испугавший нас в детстве, и скулит страх, запертый нами когда-то… у каждого свой зверинец…
Одно понимала Лили: «я другая…» Но – какая?
Опухоль спала, но мама продолжала молчать, и врачи не могли объяснить, почему, предполагали, что это у нее такое проявление нервного шока. Хотя она всеми силами пыталась им сказать (писала на бумаге, мычала и тыкала пальцем), что лежать больше не хочет и уйдет домой, ее не выписывали и не отпускали. Но на человека в состоянии шока она вовсе не была похожа, язык тоже не имел признаков парализованного объекта, двигался как живой, однако свою прямую функцию не выполнял. Тогда мама сама стала писать Лили записки о том, что нужно сделать дома, и когда в одной из записок она написала «поменять покрывала», Лили с готовностью поняла это буквально и купила новую ткань, и сменила старые серо-буро-коричневые немаркие покрывала на бежевые с растительным орнаментом, а также заменила клеенку с кухонного стола на желто-оранжевую скатерть, на кухне появились прозрачные, цвета весеннего салата, занавески и некоторые другие мелочи.
Неожиданно Лили стало спокойно: она неторопливо, в своем, найденном теперь, органичном для нее размеренном и плавном ритме делала все, что надо, и не беда, если что-то забывала – без труда нагоняла упущенное, и уже без надрыва, без страха, без истерики. Она с удивлением прислушивалась к этому новому ритму внутри себя и удивлялась, что, делая все, что и прежде, под эту новую музыку она не только не напрягается, но, наоборот, напряжение, которое въелось в каждую ее клеточку за долгие годы, пока она боялась, ошибалась, искала и сопротивлялась, теперь ослабевает, отпускает. Лили танцевала. И слушая теперь себя, она понимала, что все, что было раньше, было чем-то странным, непонятным, неизвестно откуда взявшимся, и что это была вовсе не она, потому что на самом-то деле она, Лили, оказывается, совсем другая…
Когда мама, наконец, заговорила, выписалась и появилась дома, первый ее возглас был: «Это ты чего тут наделала?» Вскоре прежние покрывала, занавески и клеенка постепенно вернулись на свои места. Шахматы и покер отменились сами собой – теперь сынуля вновь изредка играл с бабушкой в лото или дурака. В дом вернулся прежний миропорядок.
Вечером, уже лежа в постели и разглядывая стену возле кровати, Лили пожалела, что не поменяла обои, пока мама была в больнице, – уж их-то никто бы не смог вернуть обратно. По серому фону были пущены крупные зеленые листья и мелкие бледные цветки. Лили казалось, что она в корзине, жесткие прутья которой обложили внутри сорванной зеленью, а сверху накрыли платочком – белым потолком. Она снова чувствовала себя здесь рыбой, пойманной рыбой без воды.
С той самой ночи у Лили начался жесточайший невроз. Как только она ложилась в постель, у нее начинало бешено колотиться сердце. И ничто не могло его успокоить, можно было только тихо сидеть в темноте. Лили пыталась читать, но ничего не понимала из прочитанного, возвращалась вновь и вновь к началу, перечитывала и снова не помнила, о чем это было. Часам к двум ночи эта неясная безумная тревога из сердца перебиралась в желудок, и к горлу подкатывала тошнота, тогда Лили вообще никак не могла найти спокойного положения… часа в четыре утра ее рвало, она умывалась и только после этого засыпала на пару часов. Вставать приходилось, чтобы отправить сынулю в школу, больше в течение дня заснуть она не могла.
Лили пробовала пить снотворное, но сердце не утихало, а в голове при этом появлялось ощущение, похожее на скрежет – будто что-то там упорно отторгало массированный напор химических элементов, призванных насильственно усыпить восставший, устроивший «голодовку» мозг. И элементы, несущие насильственное расслабление, постепенно растворялись, таяли где-то там, на полпути, так и не достигнув той зоны, на которой они могли бы осуществить свое воздействие.
Так продолжалось несколько дней. Реальный мир обрушился на Лили всей своей воплощенной вещественной красотой и стал сжимать ее в своих тисках. Он лишил ее единственного источника энергии для существования и что-то требовал взамен за возвращение к материнскому лону Хаоса. Но что?
Лили тщетно пыталась попасть к неврологу. Она знала, что и не нужно к нему попадать, важен процесс: приход в поликлинику и время, которое можно провести в раздумьях с самой собой, сидя в коридоре в полудреме, как та полусонная бабушка, похожая на персонаж из мультфильма. И вот в один день, когда Лили просидела там особенно долго и шла уже домой, она поняла, что домой ей не хочется, и решила дойти до Рождественской и пройти по ней с другого конца улицы.
В центре города развернулось строительство нового комплекса, и Рождественская теперь заканчивается посреди города, там, где ее пересекает старый пятиэтажный дом, который постоянно достраивали и достроили так, что улица выходит на другую через арку этого дома. И вот Лили вошла в арку и увидела куцую, уже свою родную улицу, и остановилась. Слева вдоль дома к ней подходила кудрявая белокурая женщина… Наталья Андреевна? – спросила себя Лили и шагнула ей навстречу.
– Здравствуйте, вы Наталья Андреевна?
– Да, – и приподняв брови, и слегка склонив голову, одним взглядом задала Лили встречный вопрос.
И Лили рассказала, что знает она ее из своего сна, и рассказала ей тот сон, где ее обливали водой, а потом обнимали деревянные люди…