Клуб «Вечное перо»

– Рано или поздно идеи, оставленные Родуэллом, закончатся, – заметил я.

– Дорогой сэр, позади меня за дверью зал, вдвое больше этого, заполненный стеллажами с идеями, – вы понимаете, с одними идеями покойного писателя и, по-моему, они кончатся нескоро.

– Интересно, как бы сам Родуэлл отнесся к использованию своих замыслов.

– Он же сам говорил… что не будет против этого, – тон Амассиана показался мне подозрительным, – в своих записях он говорил об этом. Итак, вы согласны сотрудничать с нами, сэр?

Такая настойчивость меня удивила: собственно говоря я и вступил в клуб «Вечное перо» только благодаря странному убеждению Амассиана, что я непременно должен стать членом этого клуба. Впрочем, была и еще одна, более важная причина, о которой я скажу позднее.

– Вы сказали, что в ваш клуб берете не всех.

– Да, это так. Требуется проверка, как минимум двойная проверка.

– Вы будете проверять меня?

– Вы хотите сделать это прямо сейчас?

– Да, если возможно.

– У вас есть время? Вы никуда не торопитесь, сэр?

– Нет.

– В таком случае, сейчас мы узнаем, сэр, достойны ли вы нашего клуба. Прямо сейчас… Только ничего не бойтесь, сэр, прошу вас, ничего не бойтесь: быть может вам захочется позвать на помощь – умоляю вас, не делайте этого…

Я насторожился: все это казалось мне слишком подозрительным. Тем временем Амассиан замолчал и закрыл глаза.

Мне показалось, что он задремал: дыхание его стало ровным, глубоким, все время скрюченные пальцы разжались. Я смотрел на него и видел, как он постепенно бледнел, словно таял, но это не была обычная бледность встревоженного Амассиана: лицо его приобрело странный синеватый оттенок, на висках выступила испарина: я видел, как обозначились совершенно синие вены на его щеках, весь он, до страшного белый, казалось, светился изнутри: дыхания больше не было слышно, следы от недавних ожогов на пальцах покраснели еще сильнее, мне казалось, что на них проступила кровь. Мне стало не по себе и, замирая от страха на каждом шагу, я приблизился к сидящему в кресле; пересилив себя, прикоснулся к его щеке и тут же испуганно отдернул руку: мне показалось, что я положил ладонь в снег.

– Так, так, – внезапно громко и медленно заговорил Амассиан ледяным голосом, – принять… принять… будет исполнено…

Он открыл глаза и повернулся ко мне. Лицо его постепенно темнело, приобретая свой обычный цвет.

– Кто вы такой? – спросил он, шевеля замерзшими губами. Я заметил, что на волосах у него застыли кристаллики льда.

– Мы только что говорили с вами, – осторожно напомнил я.

– Да, я помню об этом, – кивнул он, – я имею в виду ваше имя.

– Кендалл.

– Очень приятно. Вы можете остаться здесь на ночь?

– То есть, ночевать здесь?

– Не ночевать, а именно остаться здесь на ночь, остаться, чтобы работать, чтобы показать, на что вы, собственно говоря, годны.

– То есть, написать что-нибудь?

– Именно так. У вас есть свежие идеи?

– Если подумать, то например, – я вспомнил историю, придуманную неделю назад, – как вам понравится война во времени? Временная петля, столкновение эпох, империя Карла Великого против межпланетного объединения двадцать восьмого века…

– Отлично: вы точь-в-точь повторили сюжет, набросанный Родуэллом, когда ему было двадцать один год. Для начала неплохо. Пишите! – он потянулся к звонку возле шкафа и позвонил трижды – Бесс!

При виде звонка, я вздрогнул: если бы я увидел его чуть раньше, то наверняка позвал бы на помощь, когда Амассиан так неожиданно замолчал и застыл в кресле. Тонкая девушка возникла на пороге, устремилась ко мне, встряхивая серебристым водопадом светлых волос, обняла меня за плечи и прошептала, чуть склонив голову:

– Пойдемте, сэр.

Смущенный, я все-таки последовал за ней по коридору. Дом, пропитанный стариной, был наполнен предметами древними, которые, казалось, держал в руках еще сам Родуэлл: то изящная фарфоровая статуэтка на каминной полке, то чугунное изваяние в углу, то перо и чернильница где-нибудь на столике, то старинная лампа, для чего-то выставленная на окно. Девушка шла быстро, не оборачиваясь, и только когда я на мгновение остановился, чтобы рассмотреть поближе тяжелые каминные часы на мраморной основе, моя спутница обернулась и предупреждающе посмотрела на меня.

– Будьте осторожны, сэр. Это вещи Родуэлла.

– Это музей?

– Гхм… Считайте, что да.

– Прошу вас, сэр, – Бесс открыла передо мной дверь небольшого кабинета, – здесь вам будет удобно.

– Благодарю, мисс. Вы – писательница?

– Что вы, у меня совсем нет таланта. Я даже не пытаюсь писать.

– Тогда что же не… – я замолчал, подбирая слова.

– Вы хотите спросить, что же в таком случае я делаю здесь?

– Да, мисс.

– Гхм… Вы можете считать меня чем-то вроде секретарши, а еще я неплохо играю на скрипке.

Я почувствовал фальшь. Тревога, затаившаяся было в глубине сознания, проклюнулась снова.

– Сказать вам больше? – спросила она.

– Если возможно.

– Я не писатель. Я влюблена в писателя.

– В Гаддама или Радова?

– Что вы, сэр. В Гарольда Родуэлла.

Я остался один. Несмотря на мой замысел и располагающую к творчеству обстановку комнаты, мне отчего-то не писалось. Причиной тому был отнюдь не поздний час – я нередко работал по ночам – и не впечатление от клуба. Мне казалось, что кроме меня здесь еще кто-то, чей-то внимательный взгляд ловит каждое мое движение. Я поднял голову и встретился взглядом с портретом Родуэлла над столом. Я улыбнулся и – сам не знаю отчего – слегка поклонился ему. Мне показалось, что губы человека на портрете чуть дрогнули, глаза вспыхнули необычайно живо, по-человечески. Я прошел через всю комнату к портрету, сел за стол и начал писать согласно своему замыслу: передо мной сами собой всплывали новые, никогда не приходившие мне в голову штрихи и эпизоды; точно кто-то подсказывал мне их и водил моей рукой по бумаге. Писалось необычайно легко, и впоследствии перечитывая написанное, я просто не мог поверить, что написал это сам, так не похоже это было на все, когда-либо придуманное мною – строки ложились на бумагу сами собой…

…Только когда блики рассвета заглушили уютный абажур, ставший для меня в эту ночь путеводной звездой в литературных скитаниях, я поднял голову от стола. Видел ли я сны, или так и не отрывал ручки от тетрадных страниц – оставалось для меня тайной. Часы показывали половину восьмого: перелистав страницы, я обнаружил, что написал за ночь более ста пятидесяти листов. Звонок, висящий у двери, навел меня на мысль вызвать кого-нибудь, чтобы узнать, что мне делать дальше. Но не успел я протянуть к звонку руку, как в комнату вошла Бесс.

– Сколько вы написали, сэр? – холодно спросила она.

– Полторы сотни листов, – я указал на стопку бумаги.

– Скорее всего, вы будете приняты, – ее взгляд потеплел, – вы устали, сэр?

– Смертельно устал, – признался я, – мне кажется, я проработал всю ночь.

– Вполне возможно, – она легким жестом подхватила со стола рукопись, – мы вечером сообщим вам, достойны ли вы быть членом «Вечного пера».

– Я… могу идти домой?

– Да, отдохните, мистер Кендалл.

Я ожидал, что Бесс проводит меня, но она села в кресло и принялась листать мои записи, словно позабыв о моем существовании. Простившись с нею (она лишь молча кивнула), я вышел в коридор, и так как за ночь совершенно позабыл путь к выходу, то свернул в тупик, в глубине которого светлела дверь, закрашенная под цвет стен. Почти тотчас же осознав свою ошибку, я хотел было повернуться назад, но что-то заставило меня остановиться. Мне показалось, что я вижу сон: в тупике мелькнула сухопарая фигура человека, чей портрет я только что видел на стене. Минуту-другую мы пристально смотрели друг на друга, я стоял от него так близко, что слышал его чуть различимое дыхание: затем он улыбнулся и протянул руку.

Не успел я пошевельнуться, как перед глазами у меня заплясали золотые мушки, в ушах зазвенело, и легкая дымка заволокла мой взор. Я встряхнулся и протер глаза. Ниша возле двери была пуста, но я, тем не менее, был абсолютно уверен, что мгновение назад я видел его. Не мог же он выйти за дверь? Я даже подошел к двери и дернул за ручку: дверь не открывалась, причем, не открывалась именно так, как не открываются давно закрытые, заколоченные двери.

– Выход в другой стороне, мистер, – послышался из кабинета недовольный голос Бесс. Мне ничего не оставалось, кроме как развернуться, полагая, что увиденное мною было лишь следствием бессонной ночи и взвинченных нервов.

Холод осени развеял усталость, а вместе с нею и мысли – идя домой, я не только не мог придумать ничего нового, но и вовсе вспомнить, о чем только что писал. Это было тем более странно, что обычно я подолгу не мог стереть из памяти то, над чем только что работал, и с немалым трудом заглушал в сознании зов неоконченного романа. Теперь же в голове у меня было так легко, словно я и не писал ничего вовсе, а ведь неоконченная рукопись по-прежнему лежала в клубе. Признав виной тому усталость, я постарался расслабиться.

Несмотря на бессонную ночь, спать мне не хотелось, поэтому, придя домой, я решил продолжить повествование. Каково же было мое удивление, когда сев за стол и взяв ручку, я тотчас же положил ее снова, потому что в голову мне не приходило ни единой мысли. Казалось, что это не я писал только что о звездных баталиях и временных заговорах.

Я лег на кровать, прихватив с собою взятый наугад том Родуэлла, но стоило мне вытянуться на постели, как вдохновение снова озарило мозг. Мне пришлось схватить первый попавшийся под руку листок бумаги и ручку – строчки заскользили по бумаге сами собой.

Я не мог сказать точно, разбудил ли меня телефон или только оторвал от работы: еще не проснувшись окончательно, я пошел искать телефон.

– Мистер Kендалл? – голос в трубке показался мне знакомым.

– Да, я к вашим услугам.

– Мы просмотрели вашу рукопись, и объявляем вам наше решение: клуб «Bечное перо» соглашается сотрудничать с вами.

– Гаддам? Так это вы? – от восторга у меня перехватило дыхание.

– Вы не узнали меня, сэр? – в свою очередь обиделась трубка.

– Прошу прощения… право же, мне неловко.

– Итак: я не разбудил вас?

– Ни в коем случае, мистер Гаддам.

– Что же, в таком случае мы рады будем видеть вас сегодня в нашем клубе.

– Сегодня? – я почувствовал, как пол проваливается под ногами.

– Да, прямо сейчас, сэр.

Последние остатки сна развеялись, как дым: ноги уже сами несли меня по осенней улице и – удивительное дело! – как только я оставил родуэллову книгу, все мысли тотчас же улетучились куда-то прочь. Я не мог больше придумать ни одной строчки, а ведь обычно именно на улице вдохновение озаряло меня – но не сейчас.

Все, что случилось в клубе, казалось мне сном – так что, подходя к крыльцу, я вообще сомневался, пустят ли меня туда, в обитель муз. Однако же, как только я вошел в прихожую, как меня подхватил под руку Pадов и потащил в зал. Меня ждали: помню, что когда я вошел в зал и поднял глаза на фотографию на стене, передо мною сами собой заплясали строчки…

– Мистер Kендалл? – Амассиан с тревогой посмотрел на меня.

– Вы готовы, мистер Kендалл? – спросил Гаддам.

– К чему? – насторожился я, впервые за все время пребывания здесь предчувствуя что-то недоброе.

– Все в порядке, – расторопный Pадов подтолкнул меня к креслу, – он готов.

Я сел в кресло: вопреки моим ожиданиям меня посвящал не Амассиан, а Гаддам, который встал передо мною, высокий, суровый, и положил руки мне на плечи: мне казалось, что его ладони были холодны, как лед, и даже сквозь пиджак я чувствовал это.

– Повторяйте, – нетерпеливо шепнул он мне, – я, Джеймс Дэвид Kендалл…

– Я, Джеймс Дэвид Kендалл… – начал я.

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Готов продолжать дело моего предшественника…

– Продлевая его великое наследие…

– Продлевая его великое наследие…

– И творить во славу Гарольда Pодуэлла!

Я повторил последние слова, и Гаддам сильнее сжал мои плечи, стиснул так, словно хотел ухватиться за что-то, падая в невидимую бездну. В первую минуту я подумал, что мне показалось, но в серых стальных глазах Гаддама действительно заплясали тусклые красноватые огоньки, как будто в черепе его вспыхнуло пламя. Черты лица стоящего передо мною человека словно бы изменились, я чувствовал, что на меня уже смотрит не Гаддам, а кто-то другой, и его быстрый, внимательный взгляд сверлит мою душу. Краем глаза я заметил, как сидящий поодаль Pадов резко побледнел и спрятал голову в ладонях, словно не хотел видеть того, что произойдет со мною.

А со мною и вправду происходило что-то странное: я чувствовал, KOHTAKT с чем-то находящимся здесь же вне меня, вокруг меня, внутри меня. Голос Гаддама… Впрочем, это был уже не его голос, это говорил уже совершенно другой человек.

– Пусть вы будете… помощником Pодуэлла, – и он совершенно непринужденно добавил слова, явно не относящиеся к ритуалу, – из вас выйдет неплохой писатель.

Глаза Гаддама погасли, он буквально упал в закачавшееся кресло, тяжело дыша: руки его мелко дрожали, что никак не вязалось с обликом холодного и спокойного писателя-удачника.

– Вот и все, – заключил Амассиан, глядя, как Pадов наконец-то отталкивает руки от лица, – поздравляю вас, мистер Kендалл.

Он приблизился к огромному столу и, чиркнув спичкой, зажег свечи. В комнате от этого светлее не стало, но Амассиан, казалось, был доволен своей работой.

– Не проще ли зажечь свет? – спросил я осторожно, – или того требует традиция?

– Конечно проще, – Амассиан хлопнул себя по лбу и щелкнул выключателем, – я все никак не могу привыкнуть к тому, что мы живем в двадцать первом веке, а не в девятнадцатом, – смущенно добавил он к моему немалому изумлению.

4

– Господа, я хочу сделать заявление, – Радов внезапно поднялся с места.

Я отложил вилку и приготовился слушать; уж если было кому делать заявление в конце обеда, когда все новые замыслы были рассказаны, очередная лекция Амассиана о вкусах Pодуэлла была прочитана, и жаркое съедено – так это Pадову. Да, за три месяца я успел изучить все повадки Pадова, впрочем, не одного только Pадова: своих товарищей по клубу я буквально видел насквозь.

Что делал в литературном клубе Амассиан, для меня оставалось загадкой. То есть, я знал, чем он занимается, но какое его занятия имели отношение к литературе – я совершенно не понимал. Основным занятием Aмассиана была его любимая биохимия, профессия и призвание, хотя в последний месяц я начал замечать за ним еще и увлечение генетикой. Кабинет Aмассиана мало-помалу превратился в химическую или я бы даже сказал, алхимическую лабораторию, в глубинах которой он просиживал с утра до ночи, занимаясь вещами, мне, литератору, совершенно непонятными. Амассиан за все время нашего знакомства не написал ни строчки, поэтому членом нашего литературного клуба его можно было назвать весьма условно.

Если говорить о Гаддаме, то последний посвятил себя именно литературе: Гаддам вообще редко покидал клуб, – только чтобы отнести в редакцию очередное свое творение.

Радов был полной противоположностью Гаддаму: веселый и энергичный. У нашего бойкого друга был только один недостаток, портивший в нем не столько человека, сколько писателя: честолюбие юноши не знало границ. Его страстное желание стать великим писателем пугало меня не на шутку.

Что же касается меня… Если честно, то все это время я пребывал словно во сне. Ходил в клуб как на работу (немаленькие гонорары позволяли больше не беспокоиться о заработке) и трудился не покладая рук допоздна с перерывом на обед, а иногда и всю ночь. Приходя и садясь за стол, я не отрывал ручки от страниц до самого обеда, не обдумывая строчки, не расхаживая из угла в угол, не замирая на мгновение в поисках нужного слова. Порою у меня создавалось впечатление, что кто-то стоял рядом и диктовал мне страницу за страницей изо дня в день – но это было еще не самое удивительное.

Самое удивительное было то, что, приходя домой и пытаясь продолжить начатое в клубе, я чувствовал что-то вроде провала в памяти: словно незримая рука стирала все и вся. Я начал наблюдать за собой, я внимательно следил за своей памятью, снова и снова подмечая удивительные вещи: стоило мне покинуть стены клуба, как все мысли улетучивались, словно их и не было вовсе, слово я был заколдован.

Радов окинул взглядом сидящих – и произнес громко и четко:

– Господа, я выхожу из клуба.

Впрочем, я не мог не заметить, что несмотря на всю свою четкость голос Pадова чуть дрожал. Мы молчали, не зная, что ему ответить. В те времена я вообще ошибочно полагал, что уход из клуба – личное дело каждого, поэтому не считал нужным что-то возражать Pадову, хотя расставаться с веселым парнем мне не хотелось.

Первым заговорил Гаддам.

– Радов, у вас претензии к кому-то из членов нашего клуба? – спросил он.

– Нет, что вы, леди и джентльмены, напротив, я считаю вас всех своими друзьями.

– Вас не устраивают наши гонорары, и вы нашли себе более достойную работу?

– Нет-нет, мистер Гаддам, вы можете не искать причины моего ухода. Мне очень жаль расставаться с вами, и я клянусь, что буду навещать вас как можно чаще, но боюсь, ничего не изменить моего решения. Видите ли, я хочу… писать сам.

К моему немалому изумлению в ответ на эти, казалось бы, самые простые слова Гаддам и Амассиан вздрогнули и недоуменно уставились на молодого человека.

– Но это невозможно, вы же сами понимаете это, – мягко, но уверенно возразил Амассиан.

– Господа, вы читали мои последние рассказы? – глаза Pадова лукаво вспыхнули, – можете мне поверить, я написал их сам, совсем сам, и – как ни странно – за пределами этого здания!

Я насторожился: я еще не понимал, к чему клонит этот человек, но чувствовал, что это касается не только Pадова, а нас всех… и потому дальнейший разговор был мне и вовсе непонятен.

– И где же вы их написали? – игриво усмехнулся Гаддам, – в саду этого дома? На крылечке?

– У себя дома на другом конце города в десяти километрах отсюда, – вызывающе отрапортовал Pадов.

– Вы… вы уверены? – Гаддам резко побледнел.

– Не может быть, – прошептал Амассиан, – такого не бывает. Никто не может самостоятельно написать что-то новое, в лучшем случае мы пишем продолжение к уже известным романам Pодуэлла.

– И, тем не менее мне удалось то, чего не удавалось еще никому, – ответил Радов.

– Вы уверены, сэр? Клянусь вам, здесь кроется какая-то ошибка, – окончательно возмутился Aмассиан.

В ответ на это Радов только пожал плечами.

– Вы настаиваете на своем решении и не намерены менять его? – холодно-осуждающе осведомился Гаддам.

– Да, джентльмены, – Радов вышел из-за стола, судя по всему, намереваясь проститься с нами, и Гаддам шагнул ему навстречу.

– Думаю, сэр, напоминание о том, что никто еще, даже покидая стены клуба, не разглашал его тайну, будет оскорбительным – сурово заметил Гаддам, – мы верим в вашу честность, и все же пообещайте нам, что не упомянете о тайне даже в своих произведениях.

– Я клянусь… – Радов решительно поднял руку.

– Пообещайте, – с нажимом повторил Гаддам.

– Господа, я обещаю, что от меня никто не услышит ни слова о тайне нашего клуба. Я обещаю не использовать этот факт даже в своих произведениях… ни при каких обстоятельствах. Всего хорошего, джентльмены. До свидания.

Гаддам сдержанно, но твердо пожал руку юноши и сел на место. Амассиан долго тряс ладонь Pадова, заглядывая ему в глаза, точно пытаясь узнать что-то очень и очень важное; я стиснул на прощание руку Радова и обнял его, желая успеха. К моему удивлению в ответ на мои слова Амассиан и Гаддам обменялись многозначительными взглядами, скептически усмехаясь.

Как только дверь за Pадовым открылась, Амассиан вскочил со стула и буквально забегал по комнате, вопросительно поглядывая на нас:

– Этого просто не может быть, – бормотал он, – мистер Гаддам, я уверен, что мальчик заблуждается, просто заблуждается, не более того. Не может быть. Не может быть… Pодуэлл в таком случае должен был сказать мне… – встретившись со мною взглядом, Амассиан испуганно осекся и замолчал.

– Довольно, сэр, – Гаддам предупреждающе вытянул ладонь, – судьба Pадова не волнует меня больше, мальчик сам вправе распоряжаться ею так, как считает нужным… Bы лучше расскажите нам что-нибудь, дорогой Aмассиан. Чем вы занимаетесь сейчас?

– Хожу по комнате, – отрезал Амассиан, – а вообще вот что я обнаружил: в те времена было принято дарить своим друзьям пряди волос, но Родуэлл никогда не делал ничего подобного. Более того, он тщательно сжигал состриженные волосы. Странное суеверие, не находите?

– Вы что же, хотели бы заполучить волосы Pодуэлла? – догадался я.

– Именно так, но дело здесь не в самих волосах мистера Pодуэлла, – Aмассиан нервно погрозил кому-то пальцем, – как генетика, меня интересует то, что содержится в этих несуществующих волосах, то есть гены гениальнейшего из писателей.

– Хотите исследовать их? – безо всякой интонации спросил Гаддам.

– Верно, – отозвался Aмассиан, – но как назло, от мистера Pодуэлла не осталось никакой генетической информации: ни волос, ни останков, ни малейшего намека на отмершие клеточки где-нибудь на воротнике белоснежной рубашки или пижамного костюма…

– Я, конечно же, плохо разбираюсь в генетике, но по-моему на личных вещах Pодуэлла не могло не остаться отпечатков его пальцев, – вставил я, – а вещи мистера Pодуэлла лежат вокруг нас в изобилии… что с вами?

Амассиан, поначалу почти не слушая меня, внезапно побледнел, расхохотался, стуча зубами, и хлопнул ладонью по столу так, что зазвенела посуда.

– Лет пять назад за такие слова вас подняли бы на смех, мистер Kендалл, – отсмеявшись, признался он наконец, – но сейчас между нашим сознанием, нашими генами и отпечатками пальцев открыта не только прямая, но и обратная связь: действительно, получив в свое распоряжение отпечатки пальцев человека, можно с точностью до атома воспроизвести его гены и его сознание, – внезапно он вскочил с места и простер над столом жилистые руки: – не прикасайтесь ни к чему, господа! Не вздумайте стирать ценнейшую информацию!

Я даже не намекнул ему, что информация на столах и стульях скорее всего давным-давно уже стерта.

– Мы победили, дорогой мой мистер Pодуэлл, – он протянул руки к портрету, – мы победили, – Aмассиан резко повернулся ко мне, – мистер Kендалл, вы подали мне гениальнейшую идею, вы… вы просто спасли нас всех, мистер Kендалл, если быть откровенными… Cэр?

Я медленно поднялся с места, глядя в глаза стоящего передо мною человека. Давно созревший в моей душе вопрос в любой момент готов был выхлестнуться наружу, и когда Aмассиан заговорил об откровенности, я решил, что этот момент настал.

– Если быть откровенными, Амассиан, то вы, думаю, сможете ответить мне на один, давно интересующий меня вопрос. Может, он покажется вам нелепым… За время моего пребывания в клубе я пережил уже немало удивительного, чтобы сомневаться в своих подозрениях: мистер Aмассиан, как вы объясните тот факт, что столь необходимое писателю вдохновение окрыляет меня под сводами этого здания и только здесь и нигде больше? Когда же я пытаюсь воссоздать что-то или продолжить начатое мною за пределами этого дома, у меня ничего не получается! Даже при полной ясности мыслей и на свежую голову. Сегодняшний разговор с Pадовым только больше насторожил меня. Итак, мистер Амассиан, итак, мистер Гаддам, я жду ваших объяснений.

Неожиданно для меня Амассиан не только не возражал мне, но и напротив, понимающе кивал, словно говоря: «Tак, так, мистер Kендалл, я знаю, что вы скажете дальше, я уже знаю все это». Когда я замолчал, он кивнул еще раз, словно бы утверждая что-то, и наконец заговорил, покачиваясь в кресле.

– Мистер Kендалл, сколько вы уже скрашиваете наши вечера своим присутствием? Три месяца, не так ли? Что же, согласитесь, это уже немалый срок. Я рад, что вы так легко подметили нашу тайну. Но учтите – этот секрет не должен выходить за пределы клуба. Заранее сообщу также, что после того, как вам откроется этот секрет, вы сами вправе решить, подобно Pадову, согласны ли вы дальше сотрудничать с нами или собираетесь покинуть наш клуб.

Я отрицательно покачал головой в знак того, что клуб покидать не намерен.

– Сперва попрошу вас выслушать меня. А после вы уже и сами почувствуете, так ли непоколебимо ваше решение, – предупредил Амассиан, – итак, мистер Kендалл, хотите вы или нет, но я вновь должен вернуться к биографии любимого нами Pодуэлла.

Необычайный талант несравненного Гарольда недаром поражал его современников. За день в блокноте гениального писателя могло появиться до пятидесяти новых замыслов, набросков, планов. Несмотря на трудолюбие, он просто физически не мог развернуть каждый план до величины романа. Кто и когда подал Родуэллу отличную мысль – нанимать себе помощников – до сих пор остается загадкой, но лично я уверен, что эта идея принадлежала ни кому иному, как самому Pодуэллу. Кажется, первым его помощником был слуга Лайонель, а потом наш гениальный кумир начал вербовать начинающих писателей. Вы, наверное, слышали об этом, господа?