Главная тайна горлана-главаря. Пришедший сам

Предгрозовая ситуация

Год 1904-й подходил к концу.

Война на Дальнем Востоке бушевала. В самой России тоже было неспокойно.

Владимир Фёдорович Джунковский, адъютант Великого князя Сергея Александровича (генерал-губернатора Москвы), впоследствии написал в своих воспоминаниях:

«Общество постепенно революционизировалось, вспышки и выступления крайних левых партий всё учащались, и нет сомнений, что они инспирировались и предпринимались по общим указаниям революционного комитета, находившегося тогда за границей…

Террористические акты в России стали учащаться, угрозы со стороны революционных комитетов сыпались на лиц, занимавших ответственные посты. Великий князь Сергей Александрович также не избег этой участи – его систематически травили…

1 января при весьма милостивом высочайшем рескрипте, Великий князь был уволен от должности генерал-губернатора и назначен главнокомандующим войсками Московского военного округа…».

В этот момент осложнилась обстановка на Путиловском заводе Санкт-Петербурга, где были уволены четверо рабочих. В знак протеста 3 января путиловцы забастовали. К ним присоединились другие предприятия северной столицы – 8 января бастовало уже более 150 тысяч человек.

Хозяева Путиловского завода отменять увольнение категорически отказались, и православный священник Георгий Аполлонович Гапон, который возглавлял «Собрание русских фабрично-заводских рабочих г. Санкт-Петербурга», предложил: в воскресенье 9 января «всем миром» отправиться к царю, ознакомить его с жалобами пролетариев и попросить помочь им.

Слух о готовящемся шествии мгновенно разнёсся по Петербургу.

В Тифлисе, где о ситуации в городе на Неве ничего ещё не было известно, 8 января нелегальная типография социал-демократов отпечатала листовку под названием «Рабочие Кавказа, пора отомстить!». Написал её Коба Джугашвили, поэтому неудивительно, что текст прокламации звучал, как стихи:

«Русская революция неизбежна.

Она так же неизбежна, как неизбежен восход солнца!

Пора разрушить царское правительство!

И мы разрушим его!»

Тем временем в Петербурге наступило воскресное утро. Жандармский офицер Александр Спиридович описал его так:

«С утра 9 января со всех окраин города двинулись к Зимнему дворцу толпы рабочих, предшествуемые хоругвями, иконами и царскими портретами, а между ними шли агитаторы с револьверами и кое-где с красными флагами. Сам Гапон… вёл толпу из-за Нарвской заставы. Поют "Спаси, Господи, люди твоя… победы благоверному императору… "Впереди – пристав расчищает путь крестному ходу».

Шедший от Нарвской заставы Георгий Гапон вполне мог повторять про себя строчки из горьковского «Человека»:

«– Я призван для того, – чтобы распутать узлы всех заблуждений и ошибок, связавшие запуганных людей в кровавый и противный ком животных, взаимно пожирающих друг друга!»

В стихотворении «9-е января», которое через 19 лет напишет Владимир Маяковский, будет сказано:

«Не с красной звездой —

                    в смирении тупом

с крестами шли

              за Гапоном-попом.

Не в сабли

          врубались

                    конармией-птицей —

белели

          в руках

                    листы петиций».

Вдруг шагавшая толпа остановилась – путь был перекрыт шеренгами вооружённых солдат и конными отрядами казаков с нагайками.

Художник Валентин Александрович Серов был тому свидетелем:

«… то, что пришлось видеть мне из окон Академии художеств 9 января, не забуду никогда – сдержанная, величественная, безоружная толпа, идущая навстречу кавалерийским атакам и ружейному прицелу – зрелище ужасное».

Никакой встречи с царём, конечно же, не состоялось – прогремели выстрелы, пролилась кровь. Владимир Маяковский потом напишет:

«Скор

          ответ

             величества

                    был:

Пули в спины!

          в груди!

                    и в лбы!»

Жертв было много. По одним источникам – сотни убитых и раненых, по другим – тысячи.

Максим Горький:

«Рабочих, с которыми шёл Гапон, расстреляли у Нарвской заставы в 12 часов, а в 3 часа Гапон уже был у меня. Переодетый в штатское платье, остриженный, обритый, он произвёл на меня трогательное и жалкое впечатление ощипанной курицы. Его остановившиеся, полные ужаса глаза, охрипший голос, дрожащие руки, нервная разбитость, его слёзы и возгласы: "Что делать? Что я буду делать теперь? Проклятые убийцы…"– всё это плохо рекомендовало его как народного вождя, но возбуждало симпатию и сострадание к нему как просто человеку, который был очевидцем бессмысленного и кровавого преступления».

Владимир Джунковский:

«В ответ на это кровопролитие забастовали студенты университета и Академии художеств. Гапон, сделав своё гнусное дело, скрылся, отпечатав в литографии "Свободное слово" следующую прокламацию для распространения её среди рабочих и войск: "9 января. 12 часов ночи. Солдатам и офицерам, убивавшим своих невинных братьев, их жён и детей, и всем угнетателям народа моё пастырское проклятие; солдатам, которые будут помогать народу добиваться свободы, моё благословение. Их солдатскую клятву изменнику-царю, приказавшему пролить неповинную кровь народную, нарушить разрешаю. Священник Георгий Гапон".

В результате Гапон достиг того, чего хотел – во всех уголках России передавали события 9 января в самом искажённом виде, везде эти слухи возбуждали кружки недовольных, увеличивали их, революционизировали».

Особенно будоражила молва о том, что священник Гапон был связан с Охранным отделением и действовал по указке жандармов.

В семье Маяковских события «кровавого воскресенья» не могли не обсуждать. Те слова и фразы, из которых потом сложились строки стихотворения «9-е января», наверняка произносились во время тех разговоров:

«Позор без названия,

                    ужас без имени

покрыл и царя,

          и площадь,

                    и Зимний.

А поп

      на забрызганном кровью требнике

писал

          в приход

                    царёвы серебряники».

Жандармский офицер Александр Спиридович:

«Во всех кругах общества – недовольство, недоумение и возмущение. Происшедшее настолько непонятно, что объяснением его в глазах враждебно настроенной к правительству публики было только – провокация. Но чья? Ну, конечно, со стороны правительства, и волна негодования прокатилась повсюду, по всей России. То там, то здесь вспыхивают забастовки, сыплются протесты. Поднялась как бы вся страна.

Из-за границы же шли полные огня прокламации».

Пытаясь как-то смягчить сложившуюся сверхдраматичность, 11 января царь назначил петербургским генерал-губернатором («с чрезвычайными полномочиями») бывшего обер-полицеймейстера Москвы генерал-майора Дмитрия Фёдоровича Трепова, который на несколько месяцев стал фактическим диктатором России.

Реакция общества

Поэт-символист Дмитрий Мережковский тут же заявил, что кровавая расправа, учинённая царским режимом над мирной демонстрацией рабочих, убедила его в «антихристианской» сущности российского самодержавия. И опубликовал в журналах «Полярная звезда» и «Вопросы жизни» гневную статью «Грядущий хам». Обращаясь к интеллигенции, названной «живым духом России», поэт говорил о том, что в стране существуют…

«… мощные силы духовного рабства и хамства, питаемые стихией мещанства, безличности, серединности и пошлости».

С этими силами, говорил Мережковский, необходимо беспощадно бороться, недооценивать их очень опасно, потому как они рвутся к власти:

«Одного бойтесь – рабства худшего из всех возможных рабств – мещанства и худшего из всех мещанств – хамства, ибо воцарившийся раб и есть хам…».

Поэт обрисовал грозившее россиянам…

«… лицо хамства, идущего снизу – хулиганства, босячества, чёрной сотни».

Толковые словари объясняют значение слова «хам» так: в языке дореволюционных дворян хамом назывался человек, принадлежавший к низшим классам и поэтому лишённый всякого человеческого достоинства. Его отличительными особенностями были грубость, наглость, невоспитанность, он в любой момент мог пойти на любую подлость. То есть «хам» было словом презрительным, бранным.

Опасаясь, что за публикацию статьи о Хаме власти обрушат на него репрессии, Мережковский вместе с женой, поэтессой Зинаидой Гиппиус, уехал в Париж. Там беглецы встречались с видными революционерами-эмигрантами: с идеологом анархизма Петром Алексеевичем Кропоткиным, с теоретиком российского марксизма Георгием Валентиновичем Плехановым и с одним из руководителей Боевой организации эсеров Борисом Викторовичем Савинковым.

А бунт в России продолжал разрастаться, всюду звучали призывы: «К оружию!», «Долой самодержавие!». Годы спустя этот мятежный всплеск назовут первой русской революцией.

Великий князь Сергей Александрович был одним из тех, кто настаивал на разгоне с помощью оружия мирного шествия петербургских рабочих. И партия социалистов-революционеров приговорила его за это к смертной казни. Исполнителем кровавой акции был назначен Иван Каляев.

Кто он?

Иван Платонович Каляев родился в Варшаве в 1877 году. Окончив гимназию, поступил в Московский университет, через год перевёлся в Петербургский, а ещё через год за участие в студенческой забастовке был сослан на два года в Екатеринославль под надзор полиции. Иван писал стихи, за что получил кличку «Поэт». Самым известным его сочинением стало стихотворение «Молитва»:

«Христос, Христос! Слепит нас жизни мгла.

Ты нам открыл всё небо, ночь рассеяв,

Но храм опять во власти фарисеев.

Мессии нет – Иудам нет числа».

В 1903 году Каляев объявился в Женеве и вступил в Боевую организацию эсеров. В Париже изучал взрывчатые вещества и правила обращения с динамитом. Стал фанатиком террора. По словам Бориса Савинкова, Каляев говорил ему:

«– Террор – сила… Я верю в террор больше, чем во все парламенты мира».

Эту его «веру» наверняка укрепляло горьковское стихотворение «Человек», воспевавшее силу всесокрушающей человеческой «Мысли»:

«– Для Мысли нет твердынь несокрушимых, и нет святынь незыблемых ни на земле, ни в небе! Всё создаётся ею, и это ей даёт святое, неотъемлемое право разрушить всё, что может помешать свободе её роста!»

Один из главных организаторов покушения на Великого князя, Борис Савинков, тоже писал стихи. В одном из них речь тоже шла о «вере»:

«Тает мутное стекло.

Всё равно мне. Всё равно.

Я – актёр. Я – наважденье.

Я в гробу уже давно

И не верю в воскресенье».

Наступило 2 февраля 1905 года. Именно на этот день было назначено покушение. Увидев знакомую карету, ждавший её Каляев кинулся навстречу, поднял руку, чтобы бросить бомбу, но… Рядом с Великим князем сидели его жена и малолетние племянники.

Взрывное устройство брошено не было. Карета спокойно двинулась дальше. А Каляев пошёл в Александровский сад, где его поджидал Савинков. Вручив ему не использованную бомбу, на вопрос «Что случилось?», по словам Савинкова, ответил:

«– Я думаю, что поступил правильно. Разве можно убивать детей? Вправе ли организация, убивая Великого князя, убивать его жену и детей?»

Борис Савинков:

«Я сказал ему, что не только не осуждаю, но и высоко ценю его поступок».

Возвращая бомбу её изготовительнице, эсерке Доре Бриллиант, Савинков спросил, что она думает о поступке Ивана Каляева. Дора ответила:

«Поэт поступил так, как должен был поступить».

Вторая попытка теракта была назначена на 4 февраля.

Владимир Джунковский:

«В обычное время, между 2 и 3 часами дня, 4 февраля его высочество выехал в карете, как всегда один, из Николаевского дворца, направляясь в генерал-губернаторский дом, где он заказал себе баню».

На этот раз Каляев поджидал свою жертву в Кремле. Когда экипаж Великого князя приблизился, «поэт» швырнул свою «адскую машину».

Впоследствии он написал:

«Я бросал на расстоянии четырёх шагов, не более, с разбегу, в упор, я был захвачен вихрем взрыва, видел, как разрывалась карета… Вся поддёвка моя была истыкана кусками дерева, висели клочья, и она вся обгорела. С лица обильно лилась кровь, и я понял, что мне не уйти, хотя было несколько долгих мгновений, когда никого не было вокруг».

Иван Каляев явно вспомнил фразу из горьковского «Человека»:

«– И сознаю, что побеждают не те, которые берут плоды победы, а только те, что остаются на поле битвы».

Владимир Джунковский:

«Когда рассеялся дым, то представилась ужасающая картина: щепки кареты, лужа крови, посреди коей лежали останки великого князя…

Городовой, стоявший на посту, и кто-то из обывателей бросились и задержали преступника».

Сам террорист потом вспоминал:

«Мы поехали через Кремль на извозчике, и я задумал кричать: "Долой проклятого царя, да здравствует свобода, долой проклятое правительство, да здравствует партия социалистов-революционеров! "»

Вся Россия обсуждала случившееся. Из уст в уста передавались строки из стихотворения Каляева:

«Мы жить хотим! Над нами ночь висит.

О, неужель вновь нужно искупленье,

И только крест нам возвестит спасенье?..

Христос, Христос!..

Но все вокруг молчит».

Многие, однако, недоумевали, почему фанатик-террорист, пожалевший жену Великого князя и его племянников, погубил кучера Андрея Рудинкина, представителя тех самых угнетаемых масс, ради светлого будущего которых эсеры и совершали этот террористический акт. Получивший многочисленные телесные повреждения кучер скончался через три дня.

В апреле состоялся суд особого присутствия Правительственного Сената, на котором присутствовал и Владимир Джунковский. О Каляеве он написал:

«Держал он себя как-то несерьёзно, мелочно, далеко не героем, хотя, казалось, хотел им быть, но именно от этого у него и выходило всё не геройски, а скорее нахально».

Произнося своё последнее слово, подсудимый сказал:

«Я вижу грядущую свободу возрождённой к новой жизни трудовой, народной России. И я рад, я горд возможностью умереть за неё с сознанием исполненного дела».

Как тут не вспомнить строки из горьковского «Человека»:

«– Иду, чтобы сгореть как можно ярче и глубже осветить тьму жизни. И гибель для меня – моя награда».

Каляева приговорили к смертной казни через повешение. 10 мая в Шлиссельбургской крепости приговор был привёден в исполнение.

В семье Маяковских убийство Великого князя террористом-эсером не могли не обсуждать. Одиннадцатилетний гимназист Володя внимательно слушал разговоры взрослых и, возможно, даже вставлял в них свои реплики. И, вне всяких сомнений, много размышлял об этом событии, ставя себя на место «поэта» Ивана Каляева и пытаясь ответить на вопрос: а как бы на его месте поступил он?

В народе ещё долго вспоминали благородного боевика, посланного совершить убийство, но не совершившего его из-за нежелания губить невинных детей и женщину.

А демонстрации и забастовки в российских городах продолжались. В Польше и Прибалтике возводились баррикады. «Беспорядки», как их называла официальная пресса, охватили Грузию – 17 января забастовали портовики и железнодорожники Батума, 18-го началась политическая стачка в Тифлисе, в тот же день поднялся Кутаис. 20 января забастовка стала всегрузинской.

Революционный Кутаис

Учебный процесс в кутаисской гимназии из-за забастовки тоже прервался. Об этом написала даже женевская социал-демократическая газета «Вперёд»:

«19 января толпа молодёжи человек в 100 направилась с бульвара по Гимназической улице с революционными песнями и возгласами. Остановленная полицией, она повернула к базару, а потом в Заречный участок, где и была рассеяна. В этот день арестовано 7 человек.

На другой день манифестация повторилась; арестовано 40 человек, в том числе 10 гимназистов; их грозят предать суду».

Свои революционные настроения молодые люди выплёскивали не только на улице. В гимназическом журнале за 1905 год, в котором фиксировался ход заседаний педагогического совета, сохранилась запись:

«25 января в гимназии после первого и второго уроков в верхнем и нижнем коридорах среди учеников раздавались шум и крики, которые, однако, быстро прекращались, когда к ученикам подходили директор, инспектор и преподаватели.

В конце большой перемены, несмотря на присутствие в коридоре как инспектора, так преподавателей и помощников классных наставников, ученики сгруппировались в верхнем и нижнем коридоре; среди них послышались крики "долой" (по-грузински и по-русски); ученики особенно сильно шумели и кричали в верхнем коридоре; там их крики прерывались нестройным пением песни революционного содержания, слышались отдельные возгласы "да здравствует свобода", а кто-то крикнул "долой самодержавие"».

Володя Маяковский в этих событиях, видимо, не участвовал. 2 февраля он написал сестре Людмиле в Москву:

«Я на несколько дней ездил в Багдады, потому что, по выражению местных грузинов, у нас в Кутаисе был "пунти"».

«Пунти» в переводе с грузинского – «бунт».

Нелегальная социал-демократическая газета «Пролетарий» тоже коснулась кутаисских событий:

«14 февраля группа бастующей молодёжи столкнулась с нарядом казаков. Засвистели нагайки, началось немилосердное побоище…».

Женевская газета «Вперёд» 30 марта продолжила тему:

«В Кутаисе все средние учебные заведения и городское училище закрыты вследствие забастовки учащихся. Учащиеся предъявили политические требования. Забастовщики, гимназисты, реалисты и гимназистки устроили политическую демонстрацию».

Александра Алексеевна Маяковская:

«В Кутаисе, как и по всей стране, проходили волнения среди рабочих, солдат и учащихся.

Володя вместе с товарищами по гимназии разучивал на грузинском языке "Варшавянку", "Смело, товарищи, в ногу" и другие революционные песни».

Как видим, Володя Маяковский пока ещё только «разучивал» революционные песни. Если бы он их распевал, Александра Алексеевна наверняка сообщила бы об этом.

18 апреля в Кутаис приехал Коба Джугашвили и снял дом неподалеку от кутаисского цейхгауза. Зачем? Об этом знали только особо доверенные лица – Коба не любил, чтобы о затеваемых им делах кому-то было известно заранее.

Володя Маяковский в семейной группе, 1900-е годы. Экспонат Музея института литературы АН СССР.

А в Москве на пост генерал-губернатора был назначен 68-летний генерал Александр Александрович Козлов. Об этом назначении Владимир Джунковский написал:

«Б то время генерал от кавалерии Козлов… проживал очень скромно в мебилированных комнатах Троицкой у Никитских ворот. Прислугой у него была только одна кухарка. Как только вышел высочайший указ, Козлов, захватив ручной багаж, вдвоём со своей кухаркой прошёл пешком по Тверскому бульвару и пришёл в генерал-губернаторский дом, оставив за собой комнаты у Троицкой. Так официально произошло вступление нового генерал-губернатора в должность».

А противостояние России и Японии на Дальнем Востоке продолжало ожесточаться. 19 февраля возле города Мукден разразилось грандиозное сражение. Оно длилось 19 дней и стало самой продолжительной и самой кровопролитной битвой русско-японской войны. Победу не удалось одержать ни одной из сторон, но японцы объявили себя победителями, так как российские войска Мукден оставили.

14 мая к острову Цусима прибыла 2-я российская эскадра, которой командовал вице-адмирал Зиновий Рождественский. За её передвижением, как мы помним, внимательно следил Володя Маяковский. Завершив долгий и утомительный переход от Петербурга до Дальнего Востока, русские моряки вступили в бой с Императорским флотом Японии. Битва продолжалась двое суток.

Вот как то сражение описал Владимир Джунковский, незадолго до того произведённый из майоров сразу в полковники:

«16 мая вся Россия содрогнулась – было получено потрясающее известие о гибели эскадры адмирала Рождественского под Цусимой. Русский флот погиб, из 11 броненосцев, 9 крейсеров, 9 миноносцев, 4 транспортов только 2 крейсера и 2 миноносца пробились через кольцо японской эскадры. Страшное несчастье обрушилось на Россию, всё было забыто, только "Цусима" была у всех на устах».

Всем стало ясно, что война проиграна. Об этом наверняка тоже много говорили в семье Маяковских. А через девятнадцать лет в поэме «Владимир Ильич Ленин» появились строки:

«Девятое января.

                    Конец гапонщины.

Падаем,

          царским свинцом косимы.

Бредня

          о милости царской

                    прикончена

с бойней Мукденской,

                    с треском Цусимы.

Довольно!

          Не верим

                    разговорам посторонним!»

В мае 1905 года в доме кутаисца Иосифа Гветадзе состоялась губернская конференция РСДРП. В её работе принял участие и Коба Джугашвили (он и в июне продолжал жить в Кутаисе).

А в Иваново-Вознесенске в том же мае вспыхнула стачка текстильщиков.

В июне произошло восстание в польском городе Лодзи.

21 июня, встречаясь с представителями дворян, крестьян, торговцев, промышленников и людей науки, царь сказал:

«Только то государство и сильно и крепко, которое свято хранит заветы прошлого».

Но российское общество будоражили уже новые «заветы», которые то и дело возникали в глубинах революционного подполья.

Тревожное время

28 июня Москву потряс ещё один террористический акт, о нём – Владимир Джунковский:

«Во время приёма посетителей московский градоначальник граф П.П.Шувалов был ранен тремя пулями в то время, когда углубился в чтение прошения, поданного ему одним из просителей. Граф Шувалов сразу упал, потерял сознание и, не приходя в себя, умер между 2 и 3 часами дня…

Убийцей оказался слушатель Петербургского учительского института Куликовский, который был задержан в Москве несколько времени назад по обвинению в политическом преступлении и содержался в Пречистенском полицейском доме, откуда бежал несколько дней назад».

Да, Павла Павловича Шувалова застрелил Пётр Александрович Куликовский, член Боевой организации эсеров. Суд приговорил его к повешенью.

Пётр Куликовский подал прошение на «высочайшее имя», и приговор ему был изменён на бессрочную каторгу. Убийцу московского градоначальника отправили в Сибирь – в Акатуйскую каторжную тюрьму.

В июле генерал-губернатором Москвы стал генерал от инфантерии Петр Павлович Дурново, а вице-губернатором – полковник Владимир Джунковский, который об уходе с поста предыдущего главы первопрестольной написал так:

«А.А.Козлов, простившись со всеми членами генерал-губернаторского управления, отправился тем же порядком, как и пришёл, со своей кухаркой, пешком на свою старую квартиру в номера Троицкой в конце Тверского бульвара и вскоре, не заезжая в Петербург, получив бессрочный заграничный отпуск, 2 августа выехал за границу…