Темное Дело

Надо отметить, что Иван Моисеич с содроганием представлял себе тот день, когда костлявая старуха постучит в его дверь и зазубренной косой отсечет ему голову. Эта процедура не только вызывала дрожь, но даже думать об этом он не решался, дабы не накликать на себя преждевременных неприятностей. Ему было тягостно ощущать, как с годами медленно тяжелеет тело. Как лицо обретает легкую одутловатость. Морщинится и сохнет кожа. Живот упорно пытается обогнать подбородок. И каждый раз после принятия душа волосы забивают сточное отверстие ванны.

Иван Моисеич встал, подошел к шкафу. Внутренняя сторона дверцы хранила мутное зеркало. Он посмотрелся в него.

«Старею. Немилосердно, решительно старею, – подумал он, обозрев свое опухшее от бессонной ночи лицо, – И еще эти угри…», – потер указательным пальцем бугорок с черной точкой на правом крыле носа. Попытался выдавить. Но тот упорно сидел, не желая покидать теплое местечко.

В коридоре послышались быстрые шаги. Кто-то стремительно прошел мимо двери. А мог бы и зайти. Зайти и увидеть. Как это все неприятно. Что могут о нем подумать? Стоит возле зеркала, давит прыщи…

«Дома займусь этим. Запрусь в ванной и выдавлю», – решил Иван Моисеич.

Вспомнилась содержание только прочитанной статьи. Ее автор с полной категоричностью утверждал, что достаточно найти ретранслятор и прекратить передачу программы, как человечество вновь обретет светлый лик Бога. Появиться новое дыхание, прекратятся болезни и год, два, три, а то и десять лет жизни – снова будут твои… Как в аптеке.

«Какое шарлатанство! – покачал головой Иван Моисеич, – И как только можно печатать такую гадость? Сознательно дурить людям мозги? Но таков бизнес. На всем надо делать деньги. Такова задача дня, текущего момента.… А я кто? Раб лампы…»

Пора возвращаться к делам. Читать дурацкие рукописи, производить правки.

Но для подобной работы необходим особый настрой, агрессивный и жестокий. Некое злорадное умонастроение, своего рода мазохизм, язвительно выжигающей нелепые обороты тощих слов из канвы не до конца потерянной для науки мысли. То самое состояние, которого после наполовину потерянной ночи, он как раз в эту минуту и не имел.

Для достижения нужного настроения Иван Моисеич вынуждено выпил три стакана чая с лимоном, мерно расхаживая по кабинету от двери к окну. Однако, должного эффекта это не оказало. Тогда он спустился в буфет, где медленно выкушал две чашки черного кофе. Но и это существенного просветления уму не принесло. Мысли по-прежнему вращались вокруг штампованных фраз и избитых выражений. Наконец, после стакана пива, выпитого на улице с небритым наборщиком из второго цеха, он ясно осознал, что рабочий день сегодня выдался не удачный, можно сказать не творческий, бесполезный. Бумаги вызывали неотвратимое отвращение. Жара, противная липкость под мышками, истерический женский хохот за стенкой, стрекотание машин, жужжание компьютера – ну все, решительно все отвлекало, не давало сосредоточиться, раздражало и нагнетало нестерпимую и вместе с тем высокую тоску по чему-то возвышенному и тонкому, хрустально прозрачному, как прохладное кружево весеннего льда.

Работать явно не хотелось. Промаявшись без дела до конца обеденного перерыва, Иван Моисеич кинул несколько рукописей в портфель, в том числе статью Склярского, желая показать жене, взял местную командировку и отбыл в направлении Петропавловской крепости.

* * *

Он лежал обнаженный на промусоренном песке городского пляжа и теплые лучи солнца мягко проникали в его толстеющее тело. Ласково накатывали волны на берег. Кричали голодные чайки. У самой кромки воды копошились в песке дети. Лаяла собака. Ржал где-то рядом захмелевший мужик.

Труженики великого города предавались культурному отдыху.

Иван Моисеич никогда не выделял себя из толпы. Его не обуревали социально-направленные порывы организационно-распорядительного толка. Он не стремился увековечить свое имя шумными историческими свершениями, был чужд мелкому ханжеству, хотя каждая в отдельности взятая единица человеческого сообщества не вызывала в нем восторгов или чувств даже отдаленно напоминающих симпатию. Он больше благоволил к человечеству в целом. Без разделения его на расы или полы. Любил в тихую минуту порассуждать на темы эволюции, как, впрочем, и всякий имеющий высшее гуманитарное образование. Любил прекрасное, особенно музыку. Был изрядно начитан высокой литературой, и понятие о жизни имел собственное.

Еще он любил простые радости жизни. Холодное пиво в жаркий день, зеленое крепкое яблоко со сладкой кислинкой, бездомную кошку с тоскливыми глазами, дешевый детектив в мягкое обложке. Он мог отхлебнуть прямо из бутылки, окунуться в грязную волну залива, съесть на улице шоколадку в присутствии посторонних.

Он работал и отдыхал среди прочих и неотделимо от толпы. Он жил с народом, как часть целого большого культурного мегаполиса Европы.

Он был скромен и, можно сказать, робок. Он даже не осмеливался возражать начальству, когда оно распекало его за недопустимую медлительность. Хотя, что можно тут возразить? Сказать, что излишне трепетно относиться к каждому материалу, несмотря на всю его глупость? Так для этого он и принят на службу. Или сказать, что не может иногда быстро подобрать нужного слова?.. Как объяснить, что творчество не не поддается регламентации никаким рабочим временем? Нет, им нужен вал, план, итоги, результаты, тираж, деньги.… Как он далек от этого.… И объяснять что-то им бесполезно. Его просто уволят. Не поймут и уволят. Что тогда он принесет домой? На что они будут жить? А ребенок… их будущий ребенок? Ему потребуется много денег. Нет, возражать не стоит. Нужно работать. Как можно больше. Но только не сегодня. Сегодня – выходной. Как давно он не лежал на пляже.… Как хорошо… Главное, чтобы ни кто его здесь не увидел.… Как тогда он это объяснит?.. Журналисты такие проныры.… Но как его могут увидеть здесь, днем, в рабочий день?.. Нет, это маловероятно… Он же не привлекает к себе внимание, лежит тихо, греется…

Он лежал животом на теплом песке, щекой на мягкой футболке среди великого множества мужчин и женщин. Ребристый портфель с нечитанными рукописями надежно, придавленный левой ногой, не беспокоил его умиротворенное сознание. Он витал уже там, далеко, где высокие пальмы толкают хрустальное небо и шелест волн омывает мечту. Мокрые трусы налипли на влажное тело. На плечо села зеленая муха. Иван Моисеич не любил мух и потому согнал ее. Она улетела.

«Противное существо муха, – размеренно размышлял он, – Что собственно она из себя представляет? Насекомое. Примитивная форма жизни. Извечно отягощенная поисками пропитания. Вечная борьба за существование. Движение и воспроизводство. Что ей от меня нужно?»

Иван Моисеич снова согнал муху или, может, уже другую?

«Да, мало ли во Вселенной мух? Великое множество ползает по Земле. Копошится во прахе. Гудит и снует в водовороте жизни. Великая Суета… Все суета… Суета и томление духа».

Последняя мысль особенно ему понравилась. Она как-то легко легла на утомленное солнцем умонастроение. Он сладко потянулся и открыл глаза.

Она сидела почти рядом с ним. Её толстые красивые розовые бедра почти нависли над его головой. Закрыв глаза под черными очками, она грела под солнцем плотную круглую грудь.

Иван Моисеич никогда не считал себя человеком излишне обремененными сексуальными потребностями. Но при виде её он ощутил определенной степени волнение.

«Вот как было бы хорошо с ней познакомиться, – подумал он, – Вот так запросто, как это может Леша Наклейкин. Подойти, заговорить, проводить и все такое прочее… Как это у него легко и просто получается. Талант. А я? У него каждая баба – жена. А у меня одна Соня. Что, в сущности, у меня за жизнь? Утром на работу. Вечером с работы. Душ. Ужин. Телевизор. И спать. С утра все с начало. И так каждый день. Месяц за месяцем. Год за годом. По одному и тому же кругу. По одному и тому же месту. Тысячу раз. Как заведенный. Есть. Спать. Работать. Есть, спать, работать. Есть, спать, работать… Все быстрее, быстрее, быстрее. Пока все не захлопнется крышкой гроба. Кому это все нужно? Почему это все так заведено? Жизнь уходит, а в сущности ничего не происходит. Ничего, что можно было бы вспомнить, посмаковать, многозначительно качнуть головой, поднять палец вверх, мол, помнишь, тогда… да… Старею. Год от года. Чем дальше, тем больше. Ни смысла, ни удовольствия. А как было бы славно, вот с такой милой девушкой пройтись по улице… Приобнять нежно за талию… А может быть потом и… Эх, я уже не молод… но я еще и не стар», – заключил он и решил попробовать.

– Позвольте спросить, – обратился он к даме в черных очках с красивыми розовыми бедрами, – Как вы находите эту жару?

Глупость данного вопроса поразила самого Ивана Моисеича до самой глубины души, но ничего более толкового в этот момент ему не пришло в голову.

К счастью дама не отреагировала.

«Так знакомиться нельзя», – подумал он, и ему стало грустно от собственной стеснительности. Он захотел перевернуться на другой бок и предаться размышлениям на сей скорбный предмет, и уже направил тело по определенной траектории движения, но дама, вдруг, произнесла:

– Толстячок, не посторожишь вещи?

– Простите? – замер он на половине пути.

– Я только окунусь, – она встала с широкого махрового полотенца, отделявшего ее от грязного песка, и, плавно покачивая бедрами, медленно вошла в воду.

У Ивана Моисеича гулко застучало в груди сердце.

* * *

На ней легкий изящный сарафанчик салатного цвета, накинутый прямо на влажный купальник, и легкие белые туфельки. Ни сумочки, ни часов, ни денег. Она словно вышла во двор своего дома, разок окунуться в бассейне. Даже полотенце, наскоро осушив тело, бросила на песок за ненадобностью. На что Иван Моисеич со свойственной ему бережливостью горячо возразил, произнеся нечто вроде «зачем бросать хорошую вещь», извлек из портфеля ярко синий полиэтиленовый пакет и упаковал его, чем весьма ее позабавил.

Разместив пакет с мокрым полотенцем в портфеле, Иван Моисеич тут же выразил готовность проводить даму. «Видимо живет где-то рядом, – подумал он, – Это не может занять много времени». Ему очень захотелось продолжить знакомство, хотя он и не относил себя к числу женских ухажеров.

Она с видимой радостью согласилась. Все складывалось как-то само собой, на удивление легко и непринужденно.

Потом он было мороженое, теплый апельсиновый сок, красный шарик на длинном шнурке и прохладный тихий вечер. Ее звали Анюта. Так она назвалась. Не замужем, детей не имела. С увлечением рассказывала о своем сибирском коте, загородной даче и планах посетить Непал.

– И часто вы сюда приходите? – поинтересовался Иван Моисеич, когда желтая полоса песчаного пляжа Петропавловской крепости осталась далеко позади.

– Нет. Редко. Сегодня просто удачный день. Удалось сбежать…

– И мне… – он зажмурился, словно кот, – Хороший выпал денек. Солнце, песок, плеск волны… Приятно было отдохнуть, правда? Вот так после работы, зайти на пляж, погреться. Не каждый день это удается. А то все кабинет, кабинет.… Если бы не такие вот дни, которые иногда я себе позволяю, то я наверное бы сошел с ума. Столько работы иной раз наваливаться. И все срочно. И все давай, давай. О себе подумать совершенно некогда. Вот и сегодня навалились на меня.… А я взял и сбежал. Ну, их, думаю, так вся жизнь мимо пройдет. Все соки из меня высосете, черти, неблагодарные. Ничего с вами не случиться, если один день без меня обойдетесь. Просто взял и сбежал. Вот… И вас встретил. Прямо подарок судьбы. А вы где работаете?

– Я не работаю. По-моему работать это так унизительно. Продаваться за деньги, – непринужденно ответила Аня.

– Ну, я бы так не сказал, – смущенно возразил Иван Моисеич, – Конечно в некоторой степени свободный торг есть… но гораздо важнее правильно себя применить.

– Для этого работу искать не надо. К тому же я не люблю рано вставать. Куда-то с утра ехать, чем-то себя напрягать, когда этого совершенно не хочется. Просто ужас. Как можно так жить? – она скомкала опустошенную шоколадную обертку и решительно отшвырнула от себя. Та врезалась в стену жилого дома и упала на тротуар под ноги прохожим.

– Если вы человек свободной профессии, то конечно, – согласился он, нагнулся и подобрал с асфальта брошенный ею смятый комочек.

– Что ты имеешь в виду? – удивленно вскинула она на него ясные очи.

– Творческое начало. Свободное проявление личности. Художественное выражение интеллектуальной, можно сказать, духовной деятельности, результат, которой столь высоко ценится, что сама деятельность обретает саморегулирующую функцию, – пояснил он и опустил бумажку в переполненную мусором урну. Они как раз проходили мимо нее. Иван Моисеич вообще не любил сорить и трепетно относился к чистоте не только своего рассудка, но и среды обитания. Нельзя сказать, что все это он произвел демонстративно или из желания кого-либо получить положительным примером бережного отношения к городу. Скорее всего, он сделал это машинально, как само собой разумеющееся. Сработал тот самый обычный рефлекс, какой проявляется у каждого, когда он смахивает со своего пиджака случайно упавшую на него пушинку. Вот так смахнул и продолжил, – Яркий пример этого мы находим в творчестве композиторов, художников, писателей и поэтов. Видимо и вы принадлежите к этой выдающейся части человечества.

– В определенной степени, да, – согласилась она.

– Я сразу так и подумал, – радостно улыбнулся он, – Все творческие люди встают поздно. Потому что ночь, это основное время для работы. По себе знаю. Сам увлекался сочинительством. В молодости. Сейчас уже не то. Времени нет. Особого настроения… А тогда… Все спят, город погружен во тьму, а ты, сидя возле свечи, в ночной тиши что-то творишь, творишь… Вы пишите?

– Что?

– Вы поэтесса. Я угадал? Вы что-нибудь мне прочтете из своего? Поверьте, я смогу по достоинству оценить глубину вашего таланта. По роду своей деятельности я издатель. Я мог бы помочь опубликовать ваши произведения.

– Ты делаешь книжки? – она уже давно называла его на «ты», словно своего давнего приятеля. Это получалось у нее настолько легко и естественно, что он не возражал и даже был рад этому, видя в том доброе предзнаменование упоительного сближения отношений. Но сам еще не решался перейти установленную воспитанием грань условного уважения.

– В основном я занимаюсь периодическими изданиями, – семенил он с ней рядом, – Журнал «В мире прогресса». Не читали?

– Так ты журналист, – разочарованного произнесла она с некоторым оттенком брезгливости и пренебрежения, словно разговор коснулся чего-то непристойного и нечистоплотного, – Как я могла так ошибиться.

– Я не журналист. Я редактор, – поспешил он исправить положение.

– Какая разница? Вы все готовы на всякую подлость, – заявила она и словно отрезала.

– Далеко не все. Смею вас уверить. Я знаю среди журналистов много очень и даже очень приличных людей. Вопросы этики для многих являются определяющими. Вот взять, к примеру, наш журнал…

Иван Моисеич никогда еще столь красноречиво не расписывал все прелести свого издания, особенно женщине. Ему непременно хотелось вернуть внезапно потерянное доверие, произвести на нее впечатление, сразить глубиной своего интеллекта, покорить силой непоколебимой логики, обворожить стремительным потоком эрудиции. Словно павлин распушил он свои мозговые клеточки, блистая, как рыцарь мечом, озорным, острым словом. И ему это удалось. Она снова благосклонно и благожелательно назвала его на «ты» и даже позволила купить ей пластик жевательной резинки.

– Вы так и не открыли мне своей тайны, – завершил он краткий, но живой рассказ о своем социальном поприще, – Чем вы занимаетесь в свободное время?

– Не совсем обычными вещами.

– Звучит заманчиво. Я знаком со многими необычными вещами. Мне приносят множество разных рукописей, – забежал он с другого бока.

– Даже то, что нельзя объяснить? – кольнула она его острым взглядом.

– Почти каждый день, – ринулся он напролом, – Это же наша специфика.

– Хорошо. Но не сейчас, – заключила она неожиданно твердо и холодно.

– Звучит обнадеживающе.

Они шли вдоль набережной Невы мимо величественной архитектуры Исаакиевского собора, и Медный всадник приветствовал их с высоты своей каменной глыбы.

Она положила мягкую руку на его плечо, мило улыбнулась, скинула с левой ноги изящную белую туфельку и вытряхнула из нее камушек. Он придержал ее за острый, прохладный локоток. Он чувствовал себя молодым и сильным. Он был готов свернуть бронзовому царю шею, если она того пожелает.

– Когда-нибудь, скоро, я буду здесь жить, – молвила она.

– Мы уже живем здесь, – философически заметил он.

– Я хочу дом с видом на Неву и этот памятник, – указала она в сторону Петра 1. От крамольности такой мысли тот гневно нахмурился.

– Это невозможно, – покачал он головой, – Тут нет рядом жилых домов.

– Нет, так будут, – невозмутимо ответила она и звонко рассмеялась.

Они шли и болтали о всяких пустяках. Иван Моисеич метал остроумием. Она непрестанно смеялась и слегка подтрунивала над ним. Он не обижался. Ему даже в голову не приходило обижаться. Ему нравилось, что она замечает, как он, такой полноватый и слегка неуклюжий, словно волнорез самоотверженно рассекает для нее людские потоки, прокладывая ей путь к дому. Но вместе с тем, чем дольше они шли вместе, тем все с большей силой наполняло его ранее незнакомое ощущение покорности. Он с удивлением обнаружил в себе всевозрастающее желание угождать ей, незамедлительно и безропотно выполнять все её прихоти и желания. Новое ощущение оказалось настолько необычным, и в то же время приятным, что он даже усомнился в реальности происходящего.

Незаметно дошли до Садовой улицы.

– Хочу персик, – неожиданно заявила она.

Он тут же нырнул в темную глубину душной овощной лавки, откуда вскоре вернулся с кульком бордовых, ароматных фруктов. Потом она захотела расческу, смешную соломенную панамку, толстый журнал с красивыми фотографиями, чашку кофе с румяным пончиком…

Так много денег Иван Моисеич еще никогда не тратил по пустякам ни на одну женщину, даже в период брачных игр с законной женой Соней. Тогда он умудрился обойтись минимальными финансовыми потерями. Впрочем, и доходы в то время не позволяли многого. Поэтому, он обоснованно рассудил, что деньги могут найти гораздо лучшее применение, с пользой, так сказать, для каждого члена будущей семьи. Конечно, оно приятно доставлять маленькие радости симпатичной девушке. Но пустяки тем и отличаются от полезных вещей, что радость обладания ими быстро заканчивается.

«И зачем я это все делаю? – промелькнуло в его голове, – Сорю деньгами, будто миллионер. Выгляжу верно, как дурак. Особенно им буду, если на этом вот так все и кончиться. Как всегда. Потрачусь и останусь в конце с носом».

– Нам еще далеко? – поинтересовался он, ощупывая заметно похудевший кошелек. Даже сердце слегка защемило.

– Нет. Уже рядом. Ты устал? – она взглянула на него своими лучистыми глазами и дурацкая мысль тут же испарилась.

– Вовсе нет. Просто, я подумал, что если еще далеко, то можно поймать такси.

– Пойдем пешком, – игриво заявила она, – Ненавижу машины. Надоели. Чуть что, сразу машина. Сидишь, как в клетке. Вся жизнь за стеклом проходит. Не успеваешь ничего заметить. Только поймаешь что-нибудь взглядом, оно тут же улетает мимо.

– У вас есть машина?

– И не одна. Лучше бы их не было. Люблю гулять пешком. Пусть далеко. Но пешком. Столько вокруг интересного.

– Вот у меня нет машины, – признался Иван Моисеич, – Не заработал, пока.

– Счастливый. А с виду не скажешь.

– Это от того, что я старый и толстый.

– Ты смешной.

– Совершенно не похож на романтический персонаж поэтического плана, правда? Это от того, что я слишком много времени работаю. Вот и толстый. И душой совсем зачерствел, можно сказать – засох, сидя на стуле. Дышу душной пылью чужих рукописей. Но не могу отказаться. Чем-то надо себя питать. Как-то добывать кусок хлеба. И не с кем не поспоришь. Прав тот, кто платит. Иной раз хочется сказать: «Хватит!» «Прекратите таскать всякую бредятину!». Но потом подумаешь, ведь это мои кормильцы. Чем больше бездарных авторов, чем больше этих серных посредственностей, тем я нужнее. И смиряешься. Хотя иной раз голова идет кругом. Но читателям, этой публике вокруг нас, этой тупой толпе, нравятся эти бессмысленные опусы. Издателю тоже нравятся. Каждая глупость увеличивает тираж. Глупость тянется к глупости, питается глупостью и порождает новую глупость. И чем дальше, тем больше. Особенно в нашей стране. Поэтому я работаю. День ото дня. Месяц за месяцем. От зарплаты к зарплате.

– И не хочешь все бросить?

– А что я еще умею?..

– Может быть, что-нибудь еще умеешь?

– Еще я умею ворчать. Но за это деньги не платят.

– Ты любишь деньги?

– Не то, что люблю. Просто это такая жизненная необходимость. Каждый раз их оказываться меньше, чем приходится надеяться. Поэтому я привык соизмерять свои желания со своими возможностями. Иногда от этого становится грустно.

– Тебе надо денег?

– В данный момент они нужны для того, что бы сделать тебе еще что-нибудь приятное. И мне грустно от того, что в данный момент у меня их не так много, как того хотелось бы.

– Хорошо. Стой здесь, – неожиданно приказала она, прислонив его к серой стене между каким-то кафе и «Булочной», – Возьми мою шляпку. Держи двумя руками. Крепче. Улыбайся.

Устремленный на него взгляд был пронзительный и властный, проникающий в самую глубину души. Сразу захотелось безотчетно следовать за ним, плыть по указанному направлению, плавно покачиваясь на мелодии ее голоса…

Мимо проходили серые длинные тени, взмахивали гибкими крыльями и что-то роняли в глубину шляпы, делали медленный пируэт и, танцуя, исчезали в малиновом мареве…

Когда он очнулся от наваждения, то с изумлением обнаружил в своих руках соломенную панамку полную различных денежных купюр.

– Что это? – воскликнул он.

– Деньги, – улыбнулась она, – Тебе нужны были деньги? Получай.

– Ты смеешься? Неужели я похож на нищего? Это какая-то шутка?

– Конечно, – согласилась она.

– Как это получилось?.. Я ничего не понял… Так быстро, и так много… Мне чтобы столько заработать целый месяц на работу ходить нужно…

– Подумаешь, ерунда какая. Каждый день ходить работу, как это, должно быть, скучно. Из-за вот этих вот денег? Если мне что-нибудь нужно, то я просто беру. Говорю, что мне нужно. И все.

– И что мне теперь с ними делать? – в недоумении покачал он панамкой.

– Что хочешь. Можешь сунуть их в портфель. Ну, чего стоишь? – он послушно смял рукой пеструю бумажную массу в рыхлый комок и спрятал на дне портфеля, а она продолжала, – И вообще… Я не люблю спорить. Не люблю, когда мне возражают. Я никогда ни с кем не спорю. Просто говорю, и все соглашаются.

– Как можно с вами спорить? Я тоже соглашаюсь. Хотя сам удивляюсь почему, – признался он, ощущая в себе прочно укоренившееся, необычное, непреодолимое желание беспрекословно подчиняться во всем этой женщине.

– Вот так всегда и происходит. Скучно.

– Почему скучно?

– Скучно делать, что хочешь. Только мой кот всегда делает только то, что ему нравиться. Даже я не могу его заставить. Захочет лежать и лежит. И будет лежать. Захочет гулять и пойдет. Захочет играть и попробуй, возрази. Может быть, поэтому он мне и нравиться. Кстати, хочу мороженного.

Пока Иван Моисеич опорожнял бумажник на стоимость двух порций самого дорогого мороженного, она успела рассказать про своего кота еще несколько не менее поучительных историй.

Время незаметно приблизилось к вечеру. Рабочий день давно закончился. Но домой совершенно не хотелось, как не хотелось расставаться с новой очаровательной знакомой. Длительная прогулка совершенно не утомила. Даже наоборот, необычайно взбодрила, наполнила забытым ощущением молодости и силы.

Мило беседуя, вышли на набережную реки Фонтанки. Свернули направо. Иван Моисеич испытывал приятное возбуждение. Чем дольше он находился возле нее, тем сильнее охватывало его желание следовать за нею, быть рядом с нею, обладать ею. Чтобы произвести наилучшее впечатление он пустил в ход весь немудрящий арсенал шуток и глубокомысленных изречений, старательно демонстрировал свои физические возможности и душевные качества, приукрасив их проявление жизненными ситуациями. Он чувствовал, что понравился, что выпущенные стрелы обаяния не пролетают мимо, что она не случайно выбрала его и теперь не отпускает и ведет за собой с явным намерением не прерывать их случайного знакомства. И это придавало надежду в конце долгого путешествия ощутить прохладную свежесть уединения, приблизиться к ней, охватить стройную талию крепкими руками, зубами стянуть с нее ароматные влажные трусики и раствориться в беспредельности наслаждения.