Хроники последнего лета
– Скажите, пожалуйста, – спросил Рудаков, – я умер?
Вопрос не вызвал особого удивления.
– Умер? – пожал плечами Тощий. – А что вы вкладываете в это понятие?
– Как что? Жил, жил… и умер.
– Бедненькое определение. Если вы помните, мосье Рене Декарт однажды сказал: «Я мыслю, значит, я существую». Вы готовы оспорить авторитет Декарта?
Рудаков, конечно же, слышал эту фразу, но не задумывался о ее авторстве. Пусть будет Декарт. А что, возможно и прав этот француз. Считать себя мертвым как-то не логично, если можешь так запросто стоять, говорить, смущаться, удивляться. Хотя, как раз удивления и не было, словно все происходящее инстинктивно воспринималось реальным и естественным.
– Может быть, – осторожно сказал Рудаков, – умерло мое тело, а душа отправилась… это я и хотел спросить, куда она отправилась?
– Бинго! – радостно воскликнул Тощий. – Что называется в точку! Угадал, но, правда, с небольшим уточнением. Живехонько ваше, как вы выразились, тело. И почти невредимо. Небольшие медицинские процедуры, и будет оно скакать лучше прежнего.
– Тогда что я здесь делаю?
Тощий и Белый переглянулись.
– Да, – сказал Тощий, – это резонный вопрос.
– Резонный, – подхватил Белый, – Понимаете, раз уж вы тут оказались, мы решили провести мероприятие. Можете его рассматривать, как генеральную репетицию.
– Генеральная репетиция, значит, – задумчиво произнес Рудаков.
Он немного подумал, поднял голову и показал на портрет Мао Цзэдуна.
– Подскажите, что это?
– Извините, – смущенно сказал Тощий, – это осталось от… с предыдущего мероприятия. Не успели заменить. Еще раз прошу прощения от имени организаторов.
Рудаков почувствовал себя немного увереннее.
– А что вы хотите услышать?
– Вопрос не в том, что мы хотим услышать, – Белый погрозил Рудакову пальцем, а Тощий сокрушенно покачал головой, – а что вы, Артемий Андреевич можете сказать!
– Например?
– Посмотрите в зал, подумайте. Хорошо, дам небольшую подсказку. Сегодня мы будем говорить о культуре питания.
– Простите?
– А что тут удивительного? Практически во всех мировых религиях вопросам взаимоотношения человека и его пищи уделяется очень и очень большое внимание. Некоторые, например, считают чревоугодие смертным грехом. Другие категорически не приемлют поедание свинины… Вы, конечно, слышали об этом?
– Да… Конечно, слышал.
– Превосходно! Так что вы можете сообщить нам интересного?
Рудаков немножко поразмыслил и осторожно сказал:
– Думаю, что в вопросах еды я не совершил ничего выдающегося. Возможно, с точки зрения какой-нибудь религии я и употреблял недопустимые продукты, но в целом ничего дурного за собой припомнить не могу.
Эти слова почему-то страшно расстроили Белого, зато явно порадовали Тощего. И это было неприятно, поскольку именно Белый вызывал больше симпатий.
– По-видимому, Артемий Андреевич относится к категории людей, считающих, что каждому воздастся по вере его. Так, Артемий Андреевич? – вкрадчиво спросил Тощий.
Рудаков секунду помедлил и согласился. Наверное, именно эта формула наиболее точно описывала его мысли.
– Вы вольны верить во что угодно. Сформулирую по-другому: с точки зрения внутренних убеждений, считаете ли вы себя чистым и беспорочным по отношению к употреблению пищи?
Против ожиданий, перед мысленным взором Рудакова не развернулась картина его жизни, поэтому припомнить все свои трапезы, и тем более дать им оценку было весьма затруднительно.
– Отвечу честно… – начал Рудаков.
– А здесь только так, – перебил его Тощий, – по-другому не получится!
– Разумеется… знаете, мне трудно судить о нормах морали в этой области, но я твердо считаю себя хорошим человеком. Возможно, иногда допускающим ошибки, но хорошим.
В зале воцарилась мертвая тишина. Рудаков беспокойно посмотрел на ведущих: неужели сказал что-то не то?
– Да, – язвительно сказал Тощий, – типичная картина. Не правда ли, коллега?
– Вынужден согласиться, – вздохнул Белый и обратился к Рудакову, – если бы вы знали, уважаемый Артемий Андреевич, сколько раз нам приходилось на этом самом месте слышать эту самую фразу.
– А стоит копнуть, – подхватил Тощий, – наталкиваешься на такое…
Он сморщился и затряс головой, словно действительно увидел нечто очень гадкое.
– Не думаю, что все настолько безнадежно, – заявил осмелевший Рудаков.
Ведущие переглянулись.
– Если вы так считаете, то позвольте напомнить, – Тощий выудил из внутреннего кармана толстенный блокнот в потрепанной обложке, – некоторые, так сказать, фактики из вашей биографии…
Он пролистал несколько страниц, что-то внимательно прочитал и торжествующе поднял блокнот над головой.
– Вот! Прощу обратить внимание. Только что Артемий Андреевич рассказывал нам о своей безгреховности. Так извольте же ознакомиться!
Рудаков сжался, с трепетом ожидая оглашения неких ужасных подробностей. А Тощий, тем временем, раздобыл где-то очки, и начал с выражением зачитывать:
– В возрасте четырех лет, двух месяцев и двенадцати дней – я опускаю часы, минуты и секунды – упомянутый Артемий Андреевич, пользуясь отсутствием контроля со стороны родителей, пробрался на кухню, незаконно открыл банку клубничного варенья и съел двести пятьдесят четыре грамма, пользуясь исключительно руками!
Тощий оторвался от чтения и окинул зал орлиным взором.
– Скажу своими словами. Упомянутый малолетний преступник попросту залезал в варенье рукой, а потом это самую руку преступным образом облизывал!
По залу пробежал громкий ропот. Мужчины в первых рядах изумленно переглядывались, словно не веря своим ушам.
– Итак, любезнейший, что вы можете на это сказать?
Рудаков ответить не успел. Вместо него это сделал Белый, буквально взвившийся в порыве благородного негодования:
– Протестую! Артемий Андреевич находился в столь юном возрасте, что не мог полностью осознавать преступность своих деяний!
Ропот затих, а Тощий неожиданно согласился:
– Хорошо. Хотя я противник того, чтобы рассматривать юный возраст в качестве смягчающего обстоятельства, но готов принять ваши возражения. И заодно показать еще кое-что интересное.
Он снова пролистал блокнот и, найдя нужное место, обратился к залу:
– Минуточку внимания! Как вам понравится такая история: в возрасте девятнадцати лет, шести месяцев и двух дней, то есть, полностью осознавая свои действия, Артемий Андреевич в студенческой столовой съел порцию тефтель в сметанном соусе, запив пивом «Жигулевское». Я даже не упоминаю о составе этих тефтель, он ужасен, пикантность ситуации в другом: дома его ждал приготовленный мамой ужин, включающий, между прочим, пирог с капустой и овощной салат!
На этот раз ропот был куда громче. Некоторые зрители вставали и возмущенно кричали. Такое серьезное обвинение смутило даже Белого. Он с укоризной посмотрел на Рудакова, но быстро справился с эмоциями и заявил:
– Я понимаю, что все это звучит серьезно. Но в деле имеются другие обстоятельства. Во-первых, рядом с Артемием Андреевичем находилась некая особа женского пола, имеющая ярко выраженные вторичные половые признаки. В результате, концентрация тестостерона в организме моего подзащитного в две целых четыре десятых раза превысила норму. Соответственно образовался дефицит калорий, вызвавший острейшее чувство голода, а путь домой до законного маминого ужина занимал один час двадцать две минуты. Только представьте, сколько времени ему пришлось бы испытывать физические страдания! Так что я возьму на себя смелость квалифицировать происшествие как проступок, совершенный под воздействием чрезвычайных обстоятельств.
Речь произвела сильное впечатление. Публика успокоилась, и возмущенные крики сменились тихим ропотом.
– Значит, – язвительно заявил Тощий, – мой оппонент серьезно полагает, что развращенность и аморальное поведение могут служить смягчающим обстоятельством? Ладно, я не буду спорить, оставим этот аргумент на совести противной стороны. Я просто сообщу всего лишь один факт, который полностью перевернет впечатление о господине Рудакове! Смотрите же!
И он поднял над головой прозрачный пластиковый пакет с небольшим розово-коричневым предметом внутри.
– Узнаете?!
Рудаков даже отшатнулся от неожиданности и напора:
– Н-н-нет…
– Не удивительно! Вы попросту боитесь это узнать! – Тощий, потрясая пакетом, обратился к залу, – Перед вами точная копия сосиски в тексте, купленной и съеденной Артемием Андреевичем у входа в метро Таганская в возрасте тридцати одного года, одного месяца и двадцати двух дней!
Зал взорвался. Это уже не были крики отдельных людей, а целый ураган праведного гнева. Звуковая волна швырнула Рудакова на паркетный пол с такой силой, что перед глазами расцвели яркие радужные круги. Приподнявшись, он увидел, как на сцену лезут разъяренные повара, на ходу превращаясь в мерзких скользких тварей.
Ужаса не было, только спокойная обреченность. Вот и все…
Когда бородавчатые лапы почти дотянулись до Рудакова, в его ушах зазвучал мягкий и спокойный голос Белого.
«Учись понимать язык сфер. А сейчас тебя спасет инъекция адреналина».
Свет в зале погас. Рудаков почувствовал, что летит в пропасть, дыхание перехватило, а желудок подкатил к горлу…
Запись 15
МоскваУлица Дмитрия УльяноваЧетверг, 9 июляПолет завершился мягким ударом и слабостью, охватившей все тело эластичными путами. Темнота понемногу расступалась. Рудаков напряг зрение и смог, наконец, разглядеть склонившуюся Наташу и доктора в белом халате со шприцем в руках.
– С возвращением, дорогой, – сказала Наташа.
Глава IV. Целеуказание для Амура
Запись 16
МоскваСтарая ПлощадьПонедельник, 13 июляВиктор Сергеевич всегда внимательно выслушивал советы, но при этом не терпел возражений. Эта свойство было известно всем сотрудникам Администрации, поэтому внезапная настойчивость Доброго-Пролёткина в отстаивании собственной позиции оказалась полной неожиданностью.
На настырного советника не подействовал даже резкий тон начальника.
– Виктор Сергеевич, я настоятельно рекомендую последовать изложенному плану. Поверьте, это крайне важно!
Он говорил тоном просительным с мягкими интонациями, сопровождая речь поклонами, кивками и прикладыванием рук к сердцу.
Виктор Сергеевич задумался. С одной стороны, сама идея визита к лежащему в больнице Рудакову выглядит безумной. С какой, собственно, стати? И потом, этот жест моментально поднимет новую волну обсуждения связи нападения на журналиста со статьей об Анечке. Невесть откуда взявшиеся подробности его личной жизни уже обсуждали все, кому не лень, всплывали интимнейшие детали, и невольно закрадывались мысли, что умница-красавица сама эти детали и раскрывала…
С другой стороны, он не мог припомнить случая, когда рекомендации Доброго-Пролёткина оказались бы неправильными. Конечно, общие рассуждения о «воздействии на комплексную информационную среду» не убеждали, но опыт подсказывал прислушаться к советам, тем более, высказанным с такой настойчивостью.
– Вы уверены? – наконец решился Виктор Сергеевич.
– Более чем когда-либо! – радостно воскликнул советник, – Да вы и сами убедитесь, что это – единственно верное решение!
– Ну ладно… – неуверенно сказал Загорский.
– Прекрасно, – расплылся в улыбке Добрый-Пролёткин, – запомните эту минуту, возможно, вы приняли самое важное решение в жизни! А сейчас, разрешите удалиться, мне необходимо все организовать!
Виктор Сергеевич кивнул, и советник, непрерывно кланяясь, попятился к двери. Загорский подумал, что это уже перебор, выражать благодарность руководству можно и в менее навязчивой форме, но вслух ничего не сказал.
Добрый-Пролёткин проделал подготовительную работу с поразительной скоростью. Не прошло и получаса, как он доложил, что все готово, и необходимо выезжать как можно скорее. Виктор Сергеевич от такой оперативности испытал что-то похожее на раздражение: только сосредоточился на бумагах, вник в содержание и разобрался в смысле хитро составленных предложений, как приходится отрываться от дела и заниматься клоунадой. Политической, красиво обставленной, исполненной в благородно-сентиментальных тонах, но все-таки клоунадой.
Запись 17
МоскваУлица Дмитрия УльяноваПонедельник, 13 июляВиктор Сергеевич давно считал автомобиль вторым домом. Перегородка, отделяющая пассажиров от водителя и охранника, создавала ощущение уединенности и даже интимности. Удобное место для спокойных размышлений, жаль, недолгих: поездка кортежа не занимает много времени даже по самым непроходимым автомобильным пробкам.
Автомобиль мягко затормозил перед входом в больницу. Прежде чем выйти, Виктор Сергеевич посидел с закрытыми глазами, а потом опустил встроенное в потолочную панель зеркало. Вид, надо сказать, неважный. Мешки под глазами, нездоровый цвет лица, неизвестно откуда взявшиеся красно-фиолетовые прожилки и какие-то розовые пятна на щеках. Загорский вздохнул, убрал зеркало и нажал кнопку вызова. Ожидавший сигнала охранник открыл дверцу.
Перед высоким гостем выстроилось все медицинское начальство, включая заместителя министра здравоохранения, сумевшего каким-то чудом узнать о приезде руководства и опередить кортеж. Между лимузином и входом в больничный корпус помещалась огромная лужа, которую не успели удалить, по всей видимости, из-за неожиданности визита. Скорее всего, ответственными за эту операцию были два стоявших в отдалении маленьких таджика в синих спецовках и с совковыми лопатами в руках. Теперь, по общеуправленческой логике, они будут признаны виновными в репутационных потерях городского здравоохранения.
Замминистра лучезарно улыбнулся и зашлепал по луже как был – в дорогущем костюме от Китон и нежнейших замшевых ботинках.
– Дорогой Виктор Сергеевич! Очень приятно, что вы обратили внимание на наши, так сказать, палестины!
Замминистра пожал Загорскому руку и отвесил чуть не земной поклон. Это не удивительно – Виктор Сергеевич, помимо всего прочего, возглавлял бюджетную комиссию, согласующую ассигнования по линии Минздрава, и в чиновничье-медицинской среде имел статус небожителя, лично ответственного за бесперебойную работу рога изобилия.
Подоспевший главврач подхватил Виктора Сергеевича под локоть и повел в обход лужи, постоянно проговаривая «Осторожнее», «Вот тут ножку аккуратнее!», выдерживая такие ласково-назидательные интонации, словно говорил с неразумным ребенком.
От навязчивой опеки и сладких улыбок освободил Добрый-Пролёткин, коршуном налетевший на минздравовскую братию. Он произнес яркую и эмоциональную речь, упомянув Че Гевару, Ломоносова, Лао Цзы и клятву Гиппократа, посетовал на неудовлетворительное состояние санузлов в корпусах с третьего по шестой и официально объявил, что целью визита является не инспекция, а посещение одного-единственного больного.
При этих эти словах главврач заметно побледнел. Мало ли о ком может идти речь, и вдруг этот «некто» лежит, скажем, в общей палате шестого корпуса, куда без галош и противогаза лучше не входить. Услышав же фамилию Рудакова, он успокоился, зная о прекрасных условиях, созданных для журналиста. Тем более что тот вышел из комы и чувствует себя удовлетворительно. В этот момент подскочили поднятые по тревоге телевизионщики с камерой, и замминистра с главврачом окончательно отодвинули от высокой персоны.
Несмотря на точно объявленную цель визита, Виктору Сергеевичу пришлось пройти по утвержденному маршруту и осмотреть купленный за астрономическую сумму аппарат для какой-то изощренной диагностики, встретиться с заслуженными работниками и пожать руки нескольким больным-полицейским, получившим побои от неизвестных злоумышленников.
Двигаясь таким образом по изломанному маршруту, Виктор Сергеевич неотвратимо приближался к палате Рудакова. Ловко скользнув перед начальником, главврач постучал в дверь и картинно распахнул ее.
В палате, выкрашенной в приятный голубенький цвет, рядком, как солдаты на разводе, стояли три медсестры в бело-зеленых костюмчиках, шапочках и странных коричневых бахилах, делающих ноги похожими на растущие шляпкой вниз грибы-сморчки. Сам Рудаков размещался на кровати, со всех сторон обложенный подушками, с аккуратной повязкой на голове, пластырем на левой щеке и ссадинами по всему лицу. Синяки под глазами приобрели темно-фиолетовый оттенок, что резко контрастировало с белизной постельного белья. При этом он улыбался, и весьма саркастически, очевидно забавляясь сложившейся ситуацией. Тем временем деятельный Добрый-Пролёткин проталкивал вперед оператора, затерявшегося в толпе сопровождающих.
И тут Виктор Сергеевич увидел Наташу. Он даже представить не мог, что существуют такие прекрасные женщины. Именно прекрасные, слово «красивые» не подходит, вот Анечка – она красивая, модели на подиумах и кинозвезды – тоже, а здесь – нечто другое!
Наверное, так должен выглядеть ангел. Грация каждого движения порождалась совершенством тела, а большие голубые глаза не давали возможности отвести взгляд. Отчего же она одета в джинсы и футболку с накинутым поверх белым халатом? Самое великолепное вечернее платье будет недостойно ее красоты!
В крови забурлил коктейль гормонов, как у ошалевшего от весны подростка, сердце застучало в ритме станкового пулемета, уши запылали, а дыхание перехватило. Чтобы скрыть смущение, Виктор Сергеевич остановился, опустил голову и закашлялся. Подлетел озабоченный главврач, наклонился, заглянул в лицо и воскликнул:
– Виктор Сергеевич, что с вами?!
Загорский отмахнулся, показывая, что все в порядке, по очереди поздоровался с медсестрами и подошел к Наташе.
– Загорский, – представился он и протянул руку для приветствия.
Реакция женщины неприятно удивила Виктора Сергеевича. Она инстинктивно отстранилась, даже не от испуга, а как от предмета, вызывающего отвращение. Приходилось сталкиваться с разным отношением к собственной персоне, но такое случилось впервые.
Справившись с первым порывом, Наташа ответила на рукопожатие. Ее ладонь была мягкой, теплой и неожиданно сильной. В момент прикосновения Виктор Сергеевич почувствовал, что его словно пронзило электрическим током, а по телу пробежала теплая волна. Он неосознанно задержал руку, и Наташе пришлось приложить силу, чтобы освободиться.
Загорский, наконец, собрался, отвернулся от Наташи, подошел к Рудакову и произнес несколько дежурных фраз о сожалении и обязательном жесточайшем наказании виновных.
Журналист, хотя, как следовало из последней объективки, никакой он не журналист, а балующийся статейками литературный переводчик, выслушал безо всяких эмоций и слегка кивнул.
Загорский понимал, что и Рудаков, и Наташа не верят ни единому слову и считают именно его ответственным за случившееся. И это было досадно.
Виктор Сергеевич, натянуто улыбаясь, посмотрел в камеру и похлопал больного по плечу. Сам же Рудаков при этом имел вид необыкновенно довольный, словно ему делали приятный расслабляющий массаж. «Вот мерзавец, – подумал Загорский, с трудом удерживая на лице улыбку, – он еще и радуется!»
Словно поняв состояние начальника, Добрый-Пролёткин остановил съемку и засуетился, выпроваживая посетителей. Наташа хотела остаться, но советник, доверительно подхватил ее под руку и вывел из палаты. Виктор Сергеевич, оставшись наедине с Рудаковым, не глядя в глаза, пожал руку, пробормотал что-то сочувственное, минуту постоял молча, а потом решительно развернулся и вышел.
Добрый-Пролёткин поработал так интенсивно, что посторонние исчезли не только из палаты, но даже из больничного коридора. Перед дверью в полном одиночестве стояла Наташа. Она теребила в руках платочек какого-то синтетически-желтого цвета, и широко раскрытыми глазами смотрела на Виктора Сергеевича.
– Простите… я, знаете… – Загорский смутился настолько, что не мог подобрать нужных слов.
– Ничего страшного, – сухо сказала Наташа и посторонилась.
Виктор Сергеевич, наконец, сумел справиться со смущением.
– Я хотел бы сказать, что никакого отношения ко всему этому, – он кивнул в сторону палаты, – не имею. Произошла трагическая случайность. Я лично сделаю все от меня зависящее, чтобы найти виновных.
В голосе Загорского звучала такая убежденность, что он сам поверил в собственные слова. Сейчас даже самый совершенный полиграф подтвердил бы его исключительную правдивость.
И, похоже, это произвело на Наташу должное впечатление. Неуловимо изменилось выражение ее лица, исчезли неприязнь и испуг, осталась детская обида и растерянность.
– Тогда за что?
– Это преступники, – жестко сказал Виктор Сергеевич, – лично я думаю: попытка ограбления или бытовое хулиганство.
Наташа внимательно вгляделась в лицо Загорского.
– Честно скажу, я была уверена, что все это из-за статьи. Если все не так…
– Не так. Более того, поверьте, у меня вообще нет причины хоть как-то реагировать на подобные статьи. Я вообще не знал об их существовании до этой трагедии. И мне по-настоящему обидно, что мое имя звучит в этой истории.
– Извините, – сказала Наташа, – меня совершенно не интересуют ваши личные обстоятельства.
– Не интересуют?! – с горячностью ответил Виктор Сергеевич. – А вы представьте, каково мне выслушивать фантазии и обвинения на тему, которой просто не существует! Почему вы решили, что я могу быть причастен к такому? Ах, да, я знаю – почему! В сети сообщается как данность, будто бы я связан с женщиной, возглавляющей некий фонд. И вы, разумеется, поверили, верно?
– Почему вы мне это рассказываете?
– А кому мне еще, скажите, рассказывать? Оправдываться в прессе? Выступать по телевизору? Зачем? Поэтому и говорю это вам, без камер и помпы: вопрос нападения на вашего мужа стал лично моим. Если хотите, это – дело чести.
Запись 18
МоскваПрофсоюзная улицаПонедельник, 13 июляНаташа не ожидала такого поворота. Главный злодей – ужасный и безжалостный Загорский оказался человеком искренним и даже симпатичным. Ничего не скажешь, прийти в больницу и при всех выразить сочувствие человеку, которого считают первейшим недругом – сильный поступок. Возможно, он обманывает. Возможно. Но тогда в нем умер великий актер. Нельзя так притворяться. Да и зачем? Кто она такая?
И к чему, скажите, Рудакову понадобилась эта писанина? Ему же всегда была безразлична политика. Даже не то, чтобы безразлична, просто он считал абсолютно всех персонажей, жаждущих популярности, заслуживающими только насмешки. А смеяться Рудаков умеет. Да еще как! Эта дамочка из фонда – вообще идеальная мишень. Глупая, алчная и самовлюбленная особа. Какой же курицей надо быть, чтобы за счет благотворителей закупить для себя, родимой два десятка часов от Картье! Как там было у Тёмы? «С энтузиазмом маньячки-сороки она тащила в гнездышко фитюлечки и блестяшечки». Обиделась, наверное…
Рудакову стало значительно лучше, и Наташа решила не оставаться в больнице на ночь, тем более что после визита Загорского повышенное внимание персонала было обеспечено.
Дома остался трехдневный беспорядок, на кухне – стол с банкой теплых маринованных помидорчиков, на которых уже замохнатилась бело-зеленая плесень, пустой водочной бутылкой и осклизлой тарелкой нарезанной колбасы. Этот натюрморт остался с момента, когда Наташа, услышав крик Рудакова, выскочила из квартиры. Интересно, как вообще можно было что-то услышать, квартира все-таки на седьмом этаже, а окна выходят в другую сторону?
Сил хватило только на то, чтобы вымыть посуду и привести кухню в божеский вид. Генеральную уборку придется отложить на завтра. Наташа распахнула окно, и порыв свежего ветра истребил затхлый запах неубранного жилья. Она закрыла глаза и вздохнула полной грудью: на удивление, ветер донес аромат трав и солоноватый привкус моря.
Наташе вдруг почувствовала пристальный взгляд, направленный ей в спину. Обернуться сразу было страшно – а вдруг, и правда, она не одна. Сказав себе, что нельзя быть такой мнительной, обернулась и никого не обнаружила, но на всякий случай громко спросила:
– Кто здесь?
Ответа не последовало, и она сразу успокоилась.
Наташа прошла в ванную комнату, сбросила одежду и стояла под горячим душем, пока кожа не распарилась и не покраснела. Под потолком собрался густой туман, зеркало запотело, а кафельная плитка покрылась большими каплями, ползущими вниз, как прозрачные улитки.
И стоило намылить голову шампунем, как в дверь позвонили. Наташа засуетилась – вдруг что-то с Рудаковым – наскоро сполоснулась, накинула халат и побежала открывать.
На пороге стоял участковый – майор полиции Гасан Шарафович Мамедов.
Гасан Шарафович отличался отменным здоровьем, невысоким ростом, благостной округлостью лица, приятной для глаз упитанностью и привычкой надевать на фуражку полиэтиленовый пакет в дождливую погоду.