Жнец. Швец. Игрец

Первый сноп

Толстый Олаф, сложив руки на животе, ждал. Вздыхал, сипел горлом, поглядывал то на яично-жёлтые облака в амбразуре окна, то на старика Антониадиса, копошившегося на палубе «Электры». Сорокафутовая моторная яхта на стапеле напоминала крупного белого жука – покатый бок борта, палуба точно сложенные полосатые надкрылья, носовые рейлинги, как блестящие усы – а Спиридон Антониадис похож на пожилого озабоченного муравья. Он крепил стропы крана, бормотал что-то, не пойми что. Не слышно, ветер. Врываясь в ангар через зев грузовых ворот, ветер, пока ещё прохладный, раскачивал стропы крана, посвистывал в снастях, раздувал старикову чёрную куртку, пытался сорвать. Спиро не обращал внимания на такие мелочи, возился с крюками, ветру подставляя спину. Широкие чёрные штанины пиратских штанов хлопали как флаги. «Это ещё не ветер, а так, сонный бздёх, – подумал Олаф, – То ли ещё будет. Самое начало сезона ветров».

– Несёт тебя хрен, старого дурака, на рифы в такую погоду, – сказал он.

– Что? – крикнул Антониадис, не повернув головы. – Сейчас! Две минуты!

– Болван тугоухий.

Олаф, ворча как пёс, спустился по стальным ступеням с помоста у кабины крановщика, и подошёл ближе. Ветер накинулся на него, словно хотел выдрать из головы волосы. «Опять продует», – подумал Олаф, откашлялся и позвал в полный голос:

– Спиро!

Курчавая, цвета перца с солью, голова старика показалась над бортом. Волосы как стальная проволока, всё им нипочём.

– Чего… тебе?! – слегка задыхаясь, крикнул Антониадис. – Я… сейчас! Две минуты!

– За смертью торопишься?! Прижмёт тебя к рифу приливом, шлёпнет, как сырое яйцо об сковородку, шкарлупок не останется.

– Останется, – буркнул Антониадис. По всему видать, опять собрался скрыться с глаз. Олафу стало жаль глупого старика. Ну чушь ведь несусветная: какие-то трёпаные туристы видели на трижды трёпаном рифе в кораллитовых наносах обломки тридцать раз по три раза трёпаной браконьерской калоши. Кто сказал, что браконьерской? Кто сказал, что это остатки «Бродяги»? Кто сказал, что на «Бродяге» уходил Счастливчик Боб? Кто сказал старику, что Счастливчик Боб и сын его, Ираклий Антониадис, одно и то же лицо? Слухи, слухи…

– Постой! – Олаф протянул руку, словно бы желая поймать старика за шиворот. – Куда? Ты что, на «маячок» надеешься? Учти, спасать тебя никто не будет. Никому ты нахрен даром не нужен и за бабки тоже не нужен… Да! И ведь за кран двойная такса не только чтоб плюхнуть на воду! Чтоб вытянуть – тоже! Нет, ты как хочешь, но это же самому под своим приговором расписаться! Сезон ветров только начался. Никто из-за тебя не полезет на рога Альраи. Зачем? Головоногим на завтрак? Слышал, туристы не все вернулись? Одного, говорят, не досчитались по ходу дела. Никто толком не знает, что на рифе творится.

– Там мой сын, – спокойно ответил Спиро. Хотел вернуться к своим крюкам, но задержался. Свесился с борта, сказал:

– Тебе-то что? За кран я дал вдвое, вернусь – за подъём дам тоже. Не вернусь – ну так о чём тогда разговор? На кране выйдет экономия и на похоронах, если шлёпнет меня об скалы. Без спасателей обойдусь как-нибудь. А головоногие…

Старик выпрямился, держась обеими руками за сияющий поручень, глянул туда, где у тыльной стены ангара, рядом с рельсами аппарели стояла жена Счастливчика Боба. Ждала. Побаивалась Антониадиса – сумасшедшего старца, но всё-таки пришла проводить – из-за Эммануила. Сын Счастливчика Боба – четырёхлетний заморыш – жался к её коленям. Деда он не боялся, но от противного толстяка в мундире сержанта береговой охраны решил держаться подальше.

– Головоногий если встретится, – во весь голос продолжил Спиридон Антониадис, – я ему сначала забью весло в глотку, а потом завяжу узлом щупальца, чтоб не выплюнул.

Хорохорился. Для мальца сказал.

Толстый Олаф неприязненно оглянулся на женщину. Шлюха. Понятно, кто всё время свистит сумасшедшему старику в уши, что Счастливчик Боб и есть пропавший без вести Ираклий Антониадис. Решила, если нет у сына отца, пусть будет хотя бы дед. Так ведь не будет и деда! Олаф, повернувшись снова к старому дурню, выговорил со сдержанной злобою:

– Весло твоё головоногому только приправа к завтраку. Говорю тебе: хватит безумствовать, деньги за спуск на воду я тебе верну. Снимай крюки, затолкаем обратно «Электру»…

– Сейчас. Последний остался, – ответил Спиро и скрылся с глаз.

Через полминуты он появился на корме, спустился по лесенке, неуклюже спрыгнул на рельсы. «Сейчас! – крикнул. – Две минуты! С внуком проститься!» «Глаза б мои не смотрели», – подумал Олаф и отвернулся. Руки сложил за спиной, стал крутить пальцами, думая о нелепой судьбе Спиридона Антониадиса. Спиро называли стариком, хоть был он не так чтоб совсем старец – пятьдесят с гаком. Просто колония молода, стариками ещё не обзавелась, население – всё больше юнцы желторотые, попавшие по глупости на каторгу, отработавшие положенный срок на шахте, освободившиеся, но кредита в «Гэлекси» на обратную дорогу не имевшие. Почему и осели на побережье в рыбачьих поселениях. Эти когда ещё постареют. Если вообще постареют. Кто без вести пропадёт, промышляя честным ловом или браконьерством, кто смоется с планеты Террана в какое-нибудь более пригодное для обитания место, когда вопреки всему заработает на обратный билет. Есть ещё охрана, но в охрану стариков не берут, а вольным наймом ни один нормальный землянин работать на Терране не согласится. Есть, правда, туристы… Олаф глянул на Антониадиса, покачал головой, отвернулся. Вот как этот. На Террану попал туристом – по низшему разряду. Взял эконом-класс. Говорят, всё, что имел, ради этого продал. Какой-то мерзавец из бывших каторжан, вернувшись на Землю, раззвонил, что видел-де пропавшего без вести Ираклия Антониадиса на Терране. У бедолаги Спиро и до того мозги были слегка набекрень от пропажи драгоценного сыночка, а когда услышал такое, и вовсе рассудком двинулся. Всё добро спустил, кинулся на Террану, как в чёрную дыру. Тут ему хотели прочистить мозги – упекли за мелкую глупость на перевоспитание в ледяную шахту, как заведено. С полоумными туристами всегда так поступают, независимо от возраста. И правильно. Проскрипишь пару терранских лет во льду на глубине в пару километров, будешь потом внимательнее к местным законам, но Спиро – особый случай. Наверняка специально полез на рожон, чтоб на Терране оставили. «Специально нарывался, нарочно, – ворчал, крутя пальцами за спиной, Толстый Олаф, – чтоб среди каторжан отыскать этого своего. Ненормальный псих. Можно ли так найти кого-нибудь?» Спиро всё-таки нашёл. Но подходящий по описанию каторжанин к тому времени два года уже как отсидел, освободился и подался в рыбаки. Тогда Спиро стал просить о досрочном освобождении, только кто ж выпустит, если бабок у него на счету ноль целых хрен десятых? Куда он потом такой удачливый денется? Он нашёл куда деться. Отработав законные свои полгода, получил от руководства предложение остаться на шахте вольнонаёмным – за харчи и кров. Отказался. Каким-то чудом возник на океаническом побережье – должно быть, помогли ему контрабандисты, – стал промышлять рыбной ловлей и собирать сведения о бывшем каторжнике, похожем на Ираклия Антониадиса. Выяснил, что тот браконьерствовал. То тут его видели, то там. Связался, говорят, с женщиной по имени Ксения. Жила она с ним или не жила – точно не известно, однако прижила сына. И больше не от кого, потому как с подружкой Счастливчика Боба кто ж на свою голову якшаться станет? Как бы то ни было, Спиро Антониадис невестку признал своею, во внуке не чаял души, хоть говорили ему умные люди: ну какой он тебе внук? Глаза голубые, волосы… Волосы у юного Эммануила были – чистый лён. В кого, если беспутный Ираклий черняв и кучеряв, баба его, Ксения, тоже, да и у Спиро не волосы на голове, а стальная проволока. Каковы у Счастливчика Боба волосы, не знал никто, тот по обычаю каторжников и прочего сброда брился наголо, но если признать, что мальчонка у Ксении от него, так должны быть светлыми. В глаза ему как-то не особенно заглядывали, а кто заглядывал, те помалкивали – вот как Ксения. Ни светлые волосы, ни голубые глаза Спиро не смущали. Когда кто-нибудь лез к нему с подобными глупостями, он отвечал, что голубые глаза и светлые волосы у греков – обычное дело, а кому это не нравится, тот пусть дождётся возвращения Ираклия и его расспросит про глаза и волосы Эммануила. Никто не верил, что Счастливчик Боб вернётся – три терранских года немалый срок для утопленника, – мало кто верил, что он приходится полоумному старику сыном, однако вопросы Спиридону Антониадису задавать перестали. Привыкли. Занимался ли Спиро честным ловом или браконьерствовал понемногу, водился ли с контрабандистами, завозившими на планету запрещённые вещества и механизмы, кому какое дело? Стал человек на ноги, и ладно. Приобрёл «Электру», моторную яхту, каких на Терране мало, и слава Бозу. Помогает Ксении? Пускай, лишь бы нам жить не мешал. Считает Эммануила внуком? Да ради Боза, пусть у малолетнего пирата будет хотя бы дед, если нет отца. «И ладно бы, – шептал, шевеля толстыми губами Толстый Олаф. – Но жалко ведь старичину, а главное – угробит зазря такую яхту…»

– Ну, чего заснул?! – скрипнул над ухом у сержанта береговой охраны стариков голос.

Олаф подскочил от неожиданности, глянул снизу вверх. Антониадис успел взойти на борт, прощание закончено.

– Лоханку зря угробишь, – неуверенно и не слишком громко проговорил Олаф.

Старик расслышал.

– Плевать на неё. Дурак ты, Олаф. Ну ничего, ум – дело наживное. Давай меня на воду.

– К чёрту тебя, – злился Толстый Олаф, поднимаясь в кабину крана.

– К Альраи на рога твою яхту, – ворчал он, ворочая джойстиком и наблюдая, как стометровая решётчатая лапа плавным разворотом уносит белое тельце. Старика на палубе не было, видать укрылся в каюте, а то и привязал себя ремнями к койке.

– На ветер тебя, – шептал Олаф, следя, чтоб не слишком быстро разматывался углеволоконный двухсотметровый трос. Хоть ветер и ровный, а всё равно, – не опрокинулась бы скорлупка. Штраф платить не хотелось.

– Есть приводнение! – заорал он и ткнул в клавишу отстрела строп.

«Электра» запрыгала на воде, как поплавок. Олаф перевёл дух, отирая лоб рукавом. Другой рукой машинально ворочал джойстиком – стрелу возвращал на место и сматывал трос. Это ещё ничего – ставить на воду. С воды подхватывать – вот что по-настоящему пакостное занятие. Семь потов сойдёт и десять кило живого веса.

– Чтоб тебя головоногие съели, вздорный старикашка! – с чувством выговорил Олаф. Мячиком выкатился из кабины и ссыпался с лестницы, грохоча подошвами неудобных уставных башмаков. Вроде всё в порядке, яхту спустил на воду, ворота закрыл, проклятущий ветер не рвётся больше в помещение. Откуда досада? Почему не улеглась, и даже наоборот…

– Ну! Что? – спрашивала, подступив ближе к господину сержанту, Ксения. – Поставил на воду?

Белобрысого малолетнего пирата видно не было, где-то спрятался. Неожиданно для самого себя Олаф заорал:

– Что, рада?! Отправила сумасшедшего в плаванье?! Сначала одного, теперь другого!

«Что это я? – подумал он. – Какое мне дело до шлюхи?»

– Он сам, – глядя в сторону, ответила Ксения. – Он сына ищет, как вы все не понимаете?

– Сына?! – петушиным криком выкрикнул Олаф – Откуда ты знаешь, что твой хахаль ему сын?! Откуда ты знаешь, что…

– Человек ты или нет, Олаф? Здесь Эми.

Толстый Олаф и сам понимал, что порет горячку, но удержаться уже не мог, кричал:

– Откуда ты знаешь, что твой Эми ему внук?!

Его ударили под колено, потом потянули за штанину. От неожиданности чуть не упал, взмахнул руками, глянул вниз. Рядом со своим животом обнаружил белобрысую головешку. Малолетний Эммануил, как оказалось, был рядом – прятался за мамкиной юбкой.

– Эми! – прикрикнула Ксения.

Олаф хотел попросить, чтоб оттащила чертёнка, но не успел.

– Ох! – сказал перехваченным голосом.

Его согнуло от боли, он попытался вдохнуть, но не смог.

– Эми! Ты что наделал?! – Ксения схватила мелкого негодника за руку, он пищал: «Ты, чудище головоногое! Я его внук! Я тебе весло забью в глотку!» Отпрыск каторжника от злости не все буквы выговаривал хорошо, получалось у него: «Ты, тюдисе голововногое! Иговнук! Тибе исло собью в глотку!» – тем не менее, Толстый Олаф его понял. Он пучил глаза, пытался продышаться. Ксения, опасаясь, что Эми приведёт угрозу в исполнение немедленно, отобрала у него палку от швабры и потащила сына прочь, воспитывая на ходу. На Олафа даже не оглянулась. Тот охал и постанывал: «Чёрт подери… этих… Антониадисов. Яблочко… от яблоньки». Доплелся до лестницы, добрался до остеклённой кабины крановщика, плюхнулся в кресло. Стал прикидывать: надо ли писать рапорт по факту нападения на служащего при исполнении обязанностей? Решил – нет. Если история станет достоянием гласности, над ним, сержантом береговой охраны, будут смеяться, а обидчику ничего не будет – слишком мал, чтоб отправить в шахту.

– На рога Альраи этих Антониадисов, всех троих, – сказал Олаф.

Из кабины крановщика волны казались лёгкой рябью. Бурая спина терранского океана поднималась на востоке горбом. «Электра» боролась с приливным течением – её сносило, она упрямо продвигалась на юг, раскачиваясь, как севшая на воду чайка. Над водным холмом торчали из оранжевой облачной пены острые кончики рогов Альраи, увенчанные пламенной короной протуберанцев.

Второй сноп

Туристам эконом-класса на верхней палубе плавучей гостиницы делать нечего. Клиент высшего разряда должен быть совершенно уверен, что деньги брошены на ветер недаром: никакой унылый нищеброд не осквернит своей персоной гостиную и лаунж-бар, не окажется ненароком в соседнем шезлонге, не полезет в бассейн и не испортит приличным людям аппетит громким чавканьем. Клиент должен знать, что если кто-то на верхней палубе пользуется вместо пепельницы цветочным горшком, кричит бармену «эй, командир!» пристаёт к дамам с предложениями и устраивает заплыв, не сняв верхней одежды и обуви, так он это делает по праву рождения или, по крайней мере, не бесплатно.

У Роберта Корка, смотрителя, пропуск на верхнюю палубу был, и это значит, что он присутствовал в баре на законных основаниях. Иосиф Циммерман, турист эконом-класса, пропуска на верхнюю палубу не имел, однако же выставить его с позором было некому – ни на верхней, ни на прочих палубах, равно как и в служебных помещениях, никого больше не было. Не плескались в бассейнах малые дети, взрослые дети и дети преклонных годов, не поджаривались в лучах Альраи слегка одетые красотки, не прохаживались с видом отважных путешественников утомлённые бездельем менеджеры всех уровней. Пуста гостиница-поплавок, не сезон.

– Со льдом тебе? – спросил Корк, выставляя на стойку один за другим два стакана.

– Я не пью, – с перепойной натугой сообщил Циммерман. Помедлив, начертав вялой рукой в пространстве какой-то тайный знак.

– А что здесь ещё делать? – спросил Корк и нырнул в холодильник.

Циммерман нахмурился, уронил руку, обдумывая вопрос, но так ничего и не придумал. Смотрителю виднее. Если считает, что кроме выпивки больше в плавучей гостинице заняться нечем – хочешь или не хочешь, а надо пить. И потом, как отказать спасителю? С неделю тому назад, когда на востоке предвестником появления рогов Альраи лез прямо из океана грязно-бурый пузырь – Боз, Роберт снял Иосифа с кораллитового островка. Теперь над той скалой было метров десять воды – здорово прилив работал. На вполне естественный вопрос смотрителя: что Иосиф делает на рифе Надежды в такое время года, – тот ответил: «загораю». Как ни глупо, сказал чистую правду – загорать, лёжа на разогретом кораллитовом песочке, можно только днём – тридцать земных суток, остальные двести семьдесят там терранская светлая ночь. Впрочем, как смог убедиться Иосиф, и днём на пляжах рифа Надежды могут загорать одни только рыбы и, если верить байкам смотрителя, головоногие гады, да ещё сам смотритель поставленной на мёртвый якорь гостиницы.

Гостиница! Одно название чего стоит: «Ковчег» видите ли. А издали больше похожа на белый парадный гроб. В сезон ветров туристам любого класса запрещено там оставаться, поскольку сообщения с материком в это время нет. Визы администрация терранской колонии гуманоидов выдаёт с таким расчётом, чтоб туристы убрались с планеты до того, как газовый гигант Боз станет устраивать с местным океаном фокусы. Терранский закон суров, нарушителям визового режима – полгода каторжных работ. Желающих потрудиться в ледяных шахтах на благо колонии обычно негусто.

Кислые размышления Иосифа Циммермана прервал Роберт:

– Ну что, каторжанин, накатим? – спросил он, таща два стакана.

Лёд звякал о тонкие стеклянные стенки, стаканы раскачивались, потому что смотритель был хром на правую ногу.

– Не надоела тебе эта дурацкая шутка, Боб? – мотая головой, как лошадь, спросил полупьяный Иосиф. На спасителя смотрел снизу вверх – Роберт ростом был высок, и если не ерошил притолокой волосы, то потому лишь, что лыс, как бильярдный шар. А может, и начисто выбрит, не разберёшь.

– А я не шучу, – в очередной раз ответил Корк. – Виза кончилась трое суток тому, полгода тебе ломится, Ёся, если не будешь слушаться старших. На вот, запей такое дело.

Стеклянные донца стукнули об лакированную поверхность, льдинки со звяком толкнулись об стаканные стенки, запрыгали в жидкости, как сползшие в терранский океан айсберги. Иосиф принял стакан, стал разглядывать его на просвет, словно бы взвешивая: выпить или вылить?

– Ну, за осушение. И чтоб сдохли головоногие гады все до единого, – с чувством выговорил Роберт. Стал цедить виски мелкими глотками, на Циммермана смотрел пристально, поверх стакана и сквозь.

Тот приложился, не допил. Сипло спросил:

– Что они тебе… сделали?

– Они всем нам сделали, – Роберт поставил стакан и стал грузить обычную программу про акуанов, которые не дают спокойно жить терранской колонии. Рыбу, мол, воруют и паскудят сети, это раз. Но это ладно, рыбаки друг у друга тоже. Нападают на лодки, это два. В живых после такого нападения мало кто остаётся, потому что в воде человеку от головоногого отбиться – нечего думать. Гиблое дело. Говорят, при случае они и с лодки подцепить могут, но предпочитают сначала перевернуть, а после уже собирать в воде утопленников и тех, кто ещё барахтается. В этом году совсем охамели: ходят слухи, что при высоком приливе подбираются к набережным. Если дать им время, точно подберутся, потому что прилив с каждым терранским годом всё выше и выше. А кто виноват? Обратно они.

– Они, они, я знаю, – кивая, говорил Роберт. Циммермана разглядывал, как головоногого гада.

Иосиф хихикнул, тупо глядя ему в переносицу, и спросил:

– Они тут причём?

– Ты чего не допил? – вместо ответа осведомился Корк. – А ну, давай до дна за осушение. Давай-давай, Ёся.

Иосиф с удивлением заметил, что в стакане Роберта опять не осталось ничего, кроме тающей льдинки.

– Ты по осушению спец, – заметил он. Думал при этом: «Пьёт, как воду льёт. Может он себе воду, а мне… Зачем? Всемилостивый Случай, ну я и нагрузился. Руки не слушаются, морда деревянная. Как я его поддел, а?! Спец по осушению. Каламбур. Ведь и правда спец, если не врёт. Оратор-мелиоратор. Вот опять понёс – за рыбу гроши».

Роберт Корк про осушение мог говорить часами, хоть пьяный, хоть трезвый. Про то, как замечательно прижились кораллитовые полипы, привезенные контрабандой с какой-то там по счёту планеты эпсилон Эридана, и как быстро размножаются да как быстро растёт риф. Про то, что если бы пакостные головоногие не натравливали полчища моллюсков-силикофагов, уже давно вершины хребта виднелись бы даже при самом высоком приливе. Однако он, Боб Корк, нашёл управу и на моллюсков, и на головоногих мерзавцев – те и другие не выносят ультразвук определённой частоты. Так вот, в этом сезоне он, Боб Корк, расставил пугалки, и теперь…

– Теперь мы посмотрим, – говорил Боб. Синие прозрачные глаза его были холоднее терранского льда. Ни хмеля в них заметно не было, ни жалости к тем, на кого ставил ультразвуковые пушки.

«И правильно ставил, – лениво раздумывал Иосиф. – Не будь этих треклятых пугалок, ради чего бы он попёрся на скалы? Не попрись он на скалы, так я и загорал бы сейчас в шести милях отсюда и в шестидесяти от берега. Сначала по щиколотку в воде, потом по пояс, потом по шею, потом… Зараза, вискарик закончился. Попросить, чтоб плеснул ещё? Развезло меня. А ему хоть бы хны. Из нержавейки он что ли, от пяток и до лысины? Странный мужик». Смотритель был мужиком странным, и, пожалуй, страшноватым. Начать с того, что имён у него было несколько. В административных документах числился Робертом Корком, смотрителем гостиницы «Ковчег». По радио – Иосиф сам слышал, – кто-то именовал его Ноем, что не так уж и странно, если принять во внимание пристрастие Роберта к мрачным прогнозам. Сам себя часто называл главным мелиоратором, должно быть в шутку. Однажды – очень странно! – когда Ёся без всякой задней мысли обозвал Корка счастливчиком, тот заметно изменился в лице, а потом, подпоив Циммермана, стал выяснять, откуда тому известно прозвище Счастливчик. После этого случая взялся регулярно накачивать гостя спиртным и вести по пьяни странные беседы – слишком откровенные для человека, живущего тройной жизнью. Такие вещи рассказывал, будто его ничуть не заботило, что Циммерман донесёт администрации про контрабанду кораллитовых полипов и осушительную возню на рифе. Притом всё время наблюдал за поддавшим собеседником, а сам пил не пьянея. Очень странно и даже страшно, но куда деваться бедному туристу из плавучей гостиницы? Сообщения с материком нет, радиорубка заперта, а когда не заперта – там Роберт. И этот самый Роберт всё время убеждает, что возвращаться на материк Циммерману ни к чему, ибо плачет по нему ледяная шахта, а если Циммерман будет слушаться старших, то, может быть, отделается лёгким испугом. А ежели Циммерман останется и реально поможет мелиорации, то срок ему, конечно, скостят, потому что победителей не судят. В том же случае, если хороший парень Циммерман героически вступит в справедливую войну с головоногими тварями и зарекомендует себя хорошо, его представят к терранской награде… «Посмертно», – думал весёлый парень Ёся Циммерман, пробуя как-нибудь незаметно выливать виски под стол, однако это ему не всегда удавалось. Он старался не впадать в уныние и страху не поддаваться, но временами природная подозрительность заставляла его усомниться: а случайно ли получилось, что он отстал от группы и застрял на рифе? Проклятая мнительность! Нелепо думать так о спасителе, попахивает чёрной неблагодарностью. Хороший же какой человек! Мечтатель!

– Одну боевую субмарину, – мечтал Роберт Корк, думая, что довёл гостя до нужной кондиции. – Всего одну, слышишь, Ёся? В кредит. Чтоб грузовиком притаранили и сбросили прямо здесь, у рифа. Ты слыхал про жёлтый гейзер? Кредит бы тогда погасили сразу, если жёлтый гейзер не враки, и ещё с десяток субмарин прикупили с полным боезапасом. И тогда показали бы этим гадам, где моллюски ночуют. Ёся!.. А, ты уже не слышишь.

Иосиф слышал, но виду не подал.

– Слабак, – негромко проворчал Роберт. – Толку от тебя…

Слабак Циммермана голову уронил на руки. В ушах шумело, однако слушал внимательно. Привыкший к вынужденному одиночеству смотритель рассуждал вслух. Пряча стаканы, бурчал: «Интеллигенты… Слюнтяи один к одному… Слизни… Этот тоже: слыхал, говорит, что акуаны разумны… Можно ли их?.. Разумны! Креветки. Ха!.. Если ты такой разумный, постарайся быть несъедобным. Хорошо бы они оказались совершенно безмозглыми, так ведь нет. Умные сволочи. Слейтер, ил ему пухом, рассказывал… Язык у них, говорил. Песни даже. Я, говорил, немножко умею по-ихнему. И что? Помогло это Слейтеру?.. Головоногие болтливые задницы. Ничего. Поднимем риф… Кстати, да. Пора бы вешку сбросить. Груз на подходе. Вот прямо сейчас, пока этот в ауте».

Хлопнула дверь.

Иосиф приоткрыл глаза, осторожно поднял голову. «Всё плывёт. Опять напоил, чтоб его в море смыло. Руки ватные и ноги. Но жить можно. Можно даже попробовать встать. Интересно, что такое вешка и что за груз на подходе? С материка нету сейчас доставки. Откуда груз?.. Ох!»

Иосиф покачнулся, схватился за стол. «Как при шторме. Но это не шторм, нет. Якорный канат натянут. Следит за этим всякая киб… автоматика. Плавучий гроб не рыс… скает, развёрнут по ветру, режет воду. Приливное течение ровное. Мелкая волна… этакую громаду даже не шевельнёт. Просто я набрался сверх меры. Голова кру…»