Обложив напоследок все и вся страшными матерными словами, ротмистр ускакал на тоннель, чтобы лично проверить охранную службу горе-командира.
Микеладзе, чрезвычайно разобиженный на «муравья», вернулся в казачье зимовье. Стукнув доской, достал откуда-то припрятанную недопитую бутылку.
– Ваш благородь! – в узкую дверь зимовья протиснулся здоровенный казак в лохматой папахе.
– Ппо-шел вон! – оскалился хорунжий, не успев закусить крепкий спирт горстью квашеной капусты из миски на столе. – Без дозволенья не входить!! – звонкий с акцентом голос рвался из зимовья.
Казаки, столпившись на улице, недоуменно развели руками. Пойми, мол, этих благородь-командиров. Один только что распекал за худую службу, веля за арестантами ехать, на ночь глядя. Другой, укрывшись в зимовье, пьет вмертвую. Сейчас опять нарежется, хоть выжимай, а их, бесхозных, закинут снова в караул на тоннель. Дюже не любят казачки этот промороженный громадный коридор, вырубленный в сопке. Сильно пугали гранитные черные своды. Так и чудится, что рухнет, как отойдешь от входа вглубь. Боязно далеко заходить. Уж больно там не по себе становилось. Попадая под своды, некоторые казаки снимали папахи и крестились.
– Ваш благородь?! – нараспев повторял тучный бородатый казак, наклоняясь ухом к двери и слегка постукивая кулачищем в доску.
– Кому сказано? Вон!! – грозно раздалось изнутри. – Зарублю! – люто орал хорунжий.
– Подчиненные переглянулись. Вести дальнейшие переговоры бесполезно. Муравьев вообще куда-то сгинул на своем горячем Воронке. Гражданским начальникам хорунжий не подчинен. Да и нет здесь сейчас никого, кроме старшего десятника. Инженеры Покровский и Магеллан уехали в контору дистанции.
– Делать неча, пошли ребяты, – казаки гурьбой направились к бревенчатой конюшне. Распахнули широкие тесовые ворота. Вынув из холщового мешка скребки и щетки, принялись чистить лошадей.
8
На зеленом сукне стола разложены большие бумажные листы, испещренные цветными линиями технической схемы строительства магистрали.
– Надобно понимать, господа, что Амурский участок считается связующим звеном всего Транссиба. И все ошибки, допущенные нами теперь, простительны быть не могут, – говорил инженер Магеллан.
– Это верно, опыт достаточен, – поддержал коллегу Покровский, но его перебил инженер Германовский: – Прошу прощения, но позвольте полюбопытствовать, вы сами-то изволите строить с самого начала? С девяносто первого?
– Не понял вас? – Покровский смотрел на Германовского.
– В смысле, строили весь Транссиб?
– Нет. Именно лишь Амурская железная дорога. Но здесь имеются более опытные кадры, – Алексей почтительно кивнул на Магеллана.
– А, собственно, о чем речь? – Иосиф Магеллан вопросительно поглядел на Германовского.
– Да, нет, господа хорошие, – Германовский скрестил руки перед собой, – вы не так поняли, я не желал бы умолять чьи-либо заслуги и подсчитывать долгие месяцы, проведенные в Сибири на строительстве. Я о том, что надо предлагать конкретные пути разрешения проблем, в равной степени стоящих перед нами.
– Позвольте, господа инженеры, наконец, перейти к предметному разговору, – вмешался в дискуссию Зеест. – Германовский и прав отчасти и не совсем, да ладно, – Борис Васильевич махнул остывшей трубкой. – Да, существует, действительно, больная проблема, связанная с вечной мерзлотой. Вспомните весну прошлого года. Трещины в новых постройках, приведшие к тому, что спустя время, развалились фундаменты новых объектов.
Инженеры молчали. Им известно многое о вечной мерзлоте. Ее коварные свойства подробно описаны в отчетах Обручева, производившего в Забайкалье первые изыскания будущей трассы. О своенравном характере сибирской вечной мерзлоты читались лекции с кафедр Института путей сообщения. Если бы Покровскому и его коллегам довелось вновь попасть на те лекции, непременно бы попросили профессора Гукермана подробнее обратить внимание слушателей на свойства сибирских зимних наледей – этом природном явлении, чрезвычайно опасном для такого вида строительных работ, как прокладка железнодорожной магистрали.
Наледи. Огромными белыми грибами изо льда-монолита вырастали они из-под ближних отсыпок, порою, прямо у полотна. Увеличиваясь и оплывая, затягивали шпалы и рельсы на отрезках пути до тридцати и более саженей. Рядом с песчано-глинистой насыпью кипели ключи. Стоял плотный туман, который рассеивался лишь к полудню.
«Не хочет сдаваться человеку вечная мерзлота. Льет крокодиловы слезы», – шутил как-то Северянин по этому поводу.
– Прошу понять, что железная дорога строится с учетом введения в эксплуатацию сразу. Целиком и полностью. Неожиданности исключаются. Мы их обязаны просто вычеркнуть из допустимой вероятности. Поезда должны пойти не позднее указанного Петербургом срока. И поэтому все, что предписано циркулярами министерства, мы обязаны исполнить в срок. Это, что называется, говоря казенным языком, господа, – Зеест внимательно смотрел на инженеров. – Самое же сложное в теперешнем положении – не подвести наших коллег на соседних железных дорогах. Мы-то отчасти в выигрышном положении, поскольку имеем какой-то опыт, как справедливо заметил молодой инженер Покровский Алексей Петрович, накопленный нашими предшественниками при строительстве той же Забайкальской железной дороги. Ответственность же наша возрастает оттого, насколько скоро и качественно сдадим свой отрезок Транссиба, позволяющий открыть в России сквозное движение от столицы до самой окраины, от Петербурга до Владивостока…
Зеест закончил говорить. Сидел, склонив голову, постукивал тихонько холодной трубкой о краешек стола. Положив ладонь на топографическую карту, Борис Васильевич молчал. Подняв лицо, глянул на присутствующих: – Прошу высказать свои мнения, господа.
– Расчеты, разумеется, точные, – первым начал Магеллан. – В сроки уложимся. В людях тоже достаток есть, за что хвала вербовщикам и полицейскому департаменту. Но вопрос заключается в другом. В качестве исполненных работ. Каждое смонтированное звено, каждую сажень полотна надо отлаживать досконально, доводя, таким образом, каждую версту магистрали до полной кондиции. Трудно сие? Не то слово. Нужен жесткий контроль. Жесткий.
Глядя на Магеллана, Зеест продолжил: – Истинно, иного совета трудно и дать, однако, вернемся к вечной мерзлоте.
Инженеры выступали по очереди. Одним из вариантов стала идея отвода подземных ключей от полотна дороги. Возможно, это смогло бы уберечь насыпь от наступающих предательских наледей. Кроме того, было предложено оборудовать подземные отапливаемые галереи при сооружении тех же водоводов, чтобы их не рвало при сильных морозах.
– Здесь уже прозвучало о том, что нам есть чему поучиться, опираясь на накопленный нашими коллегами опыт, – подвел черту Зеест. – Трудность и неизвестность в том, как сей опыт приживется у нас? Так? Так, конечно! Разве инженер может быть личностью не творческой? Смею вас заверить, нет. А потому давайте мыслить в делах своих, хотя и сугубо технических, творчески. В начале сегодняшнего разговора я не случайно заметил о том, что именно мы замыкаем цепь в стальной магистрали, протянувшейся через всю Россию. Так что надобно постараться. И нам здесь, как говорится, все карты в руки. Возможно, повторюсь, но напомню, что строить надо так, чтобы после не перестраивать. Такого же принципа строго придерживались и на предыдущих дорогах Сибири.
Техсовет окончен. Зимний день короток. Быстро пробегает по пасмурному небосклону тусклое солнце. На глазах сгущаются фиолетовые сумерки.
Покровский возвращался с Митрофаном к себе в лагерь. Домой, как он все чаще думал.
…Алексей просунул руку к кармашку кителя под тулупом. Там лежал свернутый надвое конверт с письмом. Чернильные буковки совсем поистерлись. Алексей выучил это последнее письмо наизусть. Новых весточек не было. То ли почта задерживалась, то ли в Петербурге какие проблемы?
«Здравствуй, дорогой Алешенька! Спешу отправить очередное свое послание. И если сложить вместе все письма, что ушли к тебе, получится некая круглая цифра. Угадай, какая? Я тешу себя единственной мыслью, что всему на свете предположен предел. Будет он и нашей разлуке. Но, по-прежнему, все остается в полнейшей неопределенности, как, собственно, неопределенны и твои планы на будущее. На этот счет ты равным образом ничего не сообщаешь. Причины тому? Полагаю, кроются они в неведении того, чем займетесь вы с товарищами по службе после завершения своей миссии в Сибири. Беспредельно скучаю. Знаешь, Алеша, с некоторых пор я стала даже забывать черты твоего лица и если бы не чудо века – фото… По дому у нас все обыкновенно. Только папенька немножко прихварывает. Ты же знаешь. Его давнишние военные походы. Павлушка совсем вырос. В июле собирается держать испытания в кадетский корпус. По всем учебным дисциплинам у него показательно. Избрав путь военного, хочет продолжить семейную династию. Маменька была отчасти против. Она и теперь не совсем спокойна, но упрямство Павлуши… Тем паче, что папенька – обеими руками за военную карьеру. Да, Алеша, чуть не пропустила сказать. И, пожалуй, очень важное. По возвращении твоем из Сибири имеется возможность получить направление на линию С.– Петербург – Петергоф. Папенька может обещать по части протекции. А в городских кругах прошел слух, что строительство дороги в Сибири будет ускорено. Об этом писали в газетах. В частности, в „Санкт-Петербургском вестнике“ напечатали постановление Государственной Думы. Все это дает веские основания надеяться на приближение срока твоего возвращения. К сему Ирина. С-Петербург. 5 января сего года».
* * *
Ночью инженеры проснулись от шума в поселке. Заливались лаем собаки. Кто-то громко кричал, кто-то ругался страшными словами. Прозвучали даже два или три выстрела. В эту ночь Покровский с Магелланом ночевали на разъезде в восемнадцати верстах восточнее железнодорожной станции Могоча. На разъезде располагалась перевалочная база. Необходимые материалы для строительства дороги поступали с речной пристани Часовинки, где на Шилке разгружались прибывавшие с грузами баржи. Судоходный сезон длился с первых чисел мая до конца октября. От Часовинки до разъезда недавно протянули узкоколейку. Сначала груженые платформы доставлялись конной тягой. Позже появился первый паровоз.
…Предыдущий день выдался напряженным и утомительным. После изнурительной дороги на продуваемой всеми ветрами дрезине, а после в крытом возке, запряженном двумя лошадьми, пришлось еще решать многие вопросы в Могоче и здесь, на разъезде.
Несколько свежесрубленных и обшитых еще смолистыми досками станционных домиков у высокой железнодорожной насыпи. Деревянная платформа. Длинные серые бревенчатые пакгаузы. Все это располагалось на некотором возвышении. А чуть пониже притулились старые лачуги старателей. По направлению к сопкам, среди которых выделялась своим острым верхом одна, похожая на маяк, расстилалась обширная марь, занесенная снегом. За нею – скованная льдом река Амазар, русло которой в изгибе тесно прижималось к крутым склонам сопочной гряды. Названия у разъезда, а он находился на главном ходу магистрали, пока не было…
Оба инженера так и не смогли, как следует, отдохнуть из-за шума пьяных старателей. Покровский и Магеллан увидели их на следующий день. Худые и костлявые мужики в латаных шароварах, заправленных в ичиги или валенки, потертых ватных телогрейках или суконных серых, не по зимнему сезону, куртках брели в сторону питейной лавки китайца Ю-сун-фы. Она находилась в тесной зимовейке, в которой с трудом помещалось человек семь-восемь. Но, как считали сами старатели – бродяжные души – в тесноте да не в обиде.
Вглядевшись в их морщинистые землистые лица, можно увидеть в глазах потаенную тоску. Руки, потерявшие былую мускульную силу за период летнего сезона, висят плетьми. Некогда крепкие спины стали сутулы и надорваны. Ноги изуродованы хроническим ревматизмом. Никто из них точно не знал, хватит ли его до весны, до начала очередного полевого сезона? Безликой цепочкой двигались они к китайцу, чье питейное заведение обосновалось недавно на пока безымянном железнодорожном разъезде. Кто и зачем затеял ночью пьяный дебош, никто из них и не вспоминал в данный момент. Да и зачем это? Обошлось без поножовщины – и то хорошо. Головы трещат с похмелья. Мысль у всех сейчас одна: нальет или нет китаец в долг?
– Что? И эти вот доходяги оружие имеют? – спрашивали поутру инженеры у местных служащих на базе.
– А вы слыхали?
– Разумеется, слышали, – ответил Магеллан. – Хоть и крепко спали, но пробудились.
– У них стрелять-то разве что из совковой лопаты, – усмехались служащие. – Может, и имеется ружьишко, одно на всю артель. Нет, это один из местных зверобоев. Вон он, на отшибе живет. По волкам смолил. Повадились серые шастать по задворкам. А у зверобоя-то в стайке и тепляке живность растится.
– Какая же?
– Да корову прошлым летом привел из Могочи. Кур развел. Вот и не спится теперь по ночам ни ему, ни бабе. Баба-то как услышит ночью сквозь сон вой волчий, так сразу бац мужику кулаком под ребро. Иди, мол, спасай хозяйство, иначе от буренки рожки да ножки останутся. Вот и лишился бедняга ночного покоя, – беззлобно смеялись за глаза над охотником земляки-соседи.
– Хоть одного-то волчару зацепил? – спросил Магеллан.
– Кажись, утром на снегу кровь была…
…Напившись у гостеприимных хозяев горячего чаю, инженеры решили пройтись по свежему, выпавшему ночью снежку.
– Такой вот образ жизни, – заметил Магеллан о старателях. – Выйдут с прииска, половину золота обменяют на деньги, половину заначат в кубышку на черный день. Часть средств на содержание семьи, если таковая имеется, часть на пропой. Что-то украдет у пьяных мужиков китаец или его сподручные. Худая молва об этом кабаке идет. Именно по пьяной части ловятся старатели да охотники-промысловики. Хотя последние – более благоразумней поступают, выбравшись из тайги. Обычно собираются своим кругом где-нибудь погулеванить. В последнее время охотники артелятся вокруг Размахнина, скупщика пушнины. Слышали об этом человеке, Алексей Петрович?
– Доводилось.
– А этих, вероятно, устраивает такой образ жизни, – продолжал неспешно рассуждать Магеллан о старателях.
– Такая, видимо, работа, – ответил Покровский.
– Нервная, хотите сказать? Однако, не нервенней нашей, ежели судить по большому счету.
– Согласен, но разница есть, – возразил Покровский. – Может, громко будет сказано, но у нас с вами более высокая миссия. Поручено такое дело и в столь, если хотите, очевидный момент истории.
– Какой-какой момент? – Магеллан замедлил шаг, хотя и так инженеры шагали медленно.
С неба вновь закружились большие снежинки, оседая на тропинку вдоль белой железнодорожной насыпи, на кусты, на постройки разъезда и заборы.
Покровский не ответил. Помолчав, Магеллан как бы, между прочим, добавил: – Они, друг мой, золотом российский запас питают. Наше вот с вами строительство финансируют.
– Да… Россия-матушка сильна, но не проснулась ото сна.
– Стихами говорить изволите? – подметил Магеллан с удивлением.
– А все достаточно просто. Вы гляньте, скажем, на Японию.
– Допустим…
– И сравните нашу армию с заграничной. Много золота, говорите, а где оно?
– Я так не сказал, – возразил Магеллан.
– Возможно, мне не совсем понятна старательская система производства, но не выгоднее и целесообразней было бы узаконить добычу столь ценного металла? Разумеется, эти бедолаги подались в старатели, чтобы прокормиться. Наверное, у многих и дети растут…
Магеллан остановился и поднял палец:
– Чтоб только прокормиться, не обязательно непременно становиться старателем. Взять наше строительство. Гарантированный заработок, верно?
– Но что-то определенно не устраивает их, согласитесь. К тому же строительство – это временный период, хотя и есть перспектива в будущем остаться здесь многим из сегодняшних землекопов, лесорубов. Я уж не говорю о рабочих-железнодорожниках. Кому-то же придется обслуживать дорогу?
Магеллан пожал плечами. Инженеры молча смотрели на путевых рабочих, которые располагались на обед у костра. Дружно застучали оловянные ложки о миски с варевом. От котла на костре поднимался густой пар. Тянуло горелым смольем. Пламя жадно поедало сухие сосновые ветки.
– Нет, старательское дело прибыльное и, главное, свободное. Свободное и доходное, если с умом заниматься, – произнес после паузы Магеллан.
– А ежели?
– Если ежели, то, как эти вот. Несколько дней купаешься в спирте, а после ремень брючный дырками изводишь, извините, чтобы последние портки не потерять. Эх, да! Свобода личности. Личности свобода. Сам себе работник, сам и управляющий. Привольно, друг мой!
– Одно удивительно. Сезон давно закончился, откуда у приисковских деньги на гулянку?
– Кто их знает? Может, кубышку чью вскрыли, не стерпели до черного дня? Хотя, оно, так гудеть у китайца – каждый день черным покажется… Пойдемте, что ли, погреемся? – предложил озябший Магеллан. – Кажется, рабочие уже отобедали. Не помешаем.
– Вот золотари-то разумеют, что жизнь их лучше остальных, может быть, преимущественней. Вот в чем оказия. Н-да… Напрасно, однако, разумеют. Месяц шика и от тугих карманов ни шиша, извините. В этом деле фарт нужен. У кого его нет, дрянь дело, – приговаривал Магеллан, хлопая рука об руку перчаткой, на которых налип снег.
У костра оставался дежурный путеец. Он налил инженерам по кружке горячего густого настоя чаги.
– Кому нужна такая жизнь? Дело, разумеется, понятное. Дают казне золото. Но много ли его приходится на эту казну? Сколько оседает в лавках да кабаках? Кто подсчитывал? Сколько навсегда остается схороненным в тайных кубышках в тайге?
Алексей молча слушал Магеллана. Тот старше по возрасту. И дольше находился в Забайкалье. И, вероятно, лучше знает здешнюю жизнь. На задворках России.
– А что, ушли твои тунгусы, Алексей Петрович? – спросил вдруг Магеллан, поставив пустую кружку на подтаявший у костра снег.
– Ушли.
– Куда?
– Домой. В тайгу. Оленями нас здорово выручили. Помогли завезти груз с перевалочной базы. А до этого поддержали мясом. Провиант-то совсем никудышний. У людей болят зубы, десны ноют. За услугу дали мы им порох и картечь. В Нерчинске специально закупили. Борис Васильевич выделил немного денег.
– Порох этим тунгусам первейший товар.
– Таптагирыканы они, – поправил Покровский.
– Кто?
– Племя здесь есть такое. Род таптагирыканов. С Олекмы. Не встречались?
– Нет. На моем участке тунгусы из тайги не выходили. Хотя слышать слышал, что туземцы где-то близко иногда показываются.
Разобрав после обеденного перекура инструмент, рабочие разошлись по насыпи. Послышались глухие удары путейских молотков о костыли.
– Здесь со временем станция будет? – спросил Магеллан.
– Да. Пока разъезд, но после непременно вырастет до станции. И место удачное. Не случайно отсюда и проложили узкоколейную нитку до Часовинской пристани. Двадцать с лишним верст.
Вынув часы, Магеллан прищелкнул языком:
– Скоро и дрезина подкатит, пойдемте к платформе.
– Минутку, – Покровский перекинул с ладони на ладонь широкую прямоугольную доску, что лежала в сложенном неподалеку штабеле. Нагнувшись, вынул из прогорающего костра стальной прут, острый конец которого раскалился до лиловой синевы. Магеллан хотел еще раньше спросить, зачем товарищ железку в угли воткнул?
Пристроив доску перед собой на снегу, Алексей принялся медленно выжигать название новой станции. Оторвавшись от задымившей доски, Алексей воткнул горячий прут в снег. Зашипело.
– Тап-ту-га-ры. Таптугары, – громко прочитал Магеллан, приняв доску в свои руки. – В честь их? – кивнул он в сторону севера.
Покровский словно не услышал. Повернув лицо, пристально стал вглядываться в белые, оплывшие морозным утренним туманом сопки…
9
На реке теснились тяжелые забереги. Ветер смел снег со льда, и тот тускло блестел, усеянный маленькими пупырышками. С обрыва когтятся черные корни наклонившихся над руслом лиственниц. По берегу тянется густой тальник. Заросли раздвинулись, и показалась темная фигура. Человек замер, оглядываясь вокруг. На корточках скатился на лед. Отряхнулся от снега. Затем долго шел вдоль берега.
На крутой возвышенности, словно сторожевой заставой, высился дом. За воротами высоченного забора взорвались лаем псы, гремя коваными цепями. Человек с минуту постоял перед воротами, топча снег, затем резко постучал чем-то металлическим в тесовую плаху. На высоком крыльце в полузамерзшем оконце веранды мелькнуло на секунду-две чье-то лицо и исчезло. Собаки смолкли. Человека впустили внутрь.
В горнице жарко. Пахнет свежей квашней. Человек медленно стал расстегивать верхнюю одежду, сырую от таявшего снега.
– А хозяина нет, – доложил чернявый парень незнакомцу. Тот перестал раздеваться. О чем-то задумался. Наверное, о том, что без хозяина едва ли впустили бы незнакомого человека в дом Емельяна Никифоровича Размахнина. Человек стоял, держа полушубок.
– Как же так, что нет? – хрипло проговорил он. Крючковатый нос дрогнул. – Емельян Никифорович завсегда в такую пору находится дома. Ждет заготовителей.
– Говорю же, в отъезде он, – повторил чернявый. Незваный гость, сжимая шапку в руке, скосил глаза в сторону, словно прислушиваясь к чему-то.
– Да вы раздевайтесь, не зазря же сюда столько верст киселя хлебали. Издалека, поди? Отдохнете, перекусите, а там, глядишь, и хозяин подоспеет. Обещал вернуться еще третьего дня. А если заготовители приедут, мы-то на что? – пожалел старика Алексашка.
– Кто это мы? – спросил пришлый.
– Приказчики. Вот я, например. Мне хозяин на сто процентов доверяет. У вас-то какое к нему дело? – парень взял из рук старика полушубок, шапку. – Да и зараз разувайтесь, у нас пол теплый.
– Браво у вас, – согласился незнакомец. Он присел на краешек лавки.
– Стало быть, ты заместо Емельяна Никифоровича?
– Стало быть, так, – гордо ответил парень, просунув ладони рук за тонкий наборный ремешок, перехлестнувший рубаху. – Вы тут посидите, – он вышел из горенки. Вскоре вернулся. Принес хлеба, сала, вареной картошки и большую кружку чая с сахаром.
…Пришелец пробыл в доме Размахнина часа полтора. Закусив, попросил разрешения посидеть у печки, отогреться. Курить отказался, сказав, что некурящий. Затем принялся одеваться. Алексашка то уходил из горницы, то возвращался. В очередной раз застал гостя уже застегнутым на все пуговицы.
– Что? Собрались? Так ничего и не передали хозяину?
– После. Раз сам отсутствует, так и передавать пока нечего. Благодарствую за хлеб-соль, – старик поглядел на Алексашку из-под кустистых бровей. – Проводи. Собаки тут у вас, глядеть страшно.
– Ага, – согласно кивнул Алексашка, набрасывая на плечи козью дошку.
Гость ушел. Проводив до ворот, Алексашка вернулся. Не снимая дошки, мигом очутился в спаленке Размахнина, что на другой половине дома.
– И ничего не сказал? – все еще шепотом переспросил Емельян Никифорович и поморщился, распрямляясь на кровати. – Кости затекли все к черту. Полежи-ка без движения. Как бы не скрипнуть, думаю. – Размахнин приподнялся с постели, выглядывая в окошко. Черная фигурка пришельца постепенно уменьшалась на снежном спуске к реке.
– Да вы и так все слышали, Емельян Никифырыч, – Алексашка тоже поглядел в окно. – Странный какой-то этот пришлый.
– Не пришлый, а ушлый, – поправил Размахнин.
– Чего говорите?!
– А ты слушай внимательно, Алексашка. Чего знаю, о том и гутарю, как хохлы говорят. – Размахнин продолжал смотреть в окно. Фигурка нежданного гостя уже скрылась. – В следующий раз собак на него спущу. Тут такая фиговина выходит: или я его, или он… нас всех… Понял, Алексашка? Я не сказки сказываю, а реалии говорю…
Размахнин тяжело вздохнул, прошел в горницу, сел у стола.
– Шкалик неси.
Через минуту Алексашка поставил на стол квадратный шкалик темного стекла, тарелку с закуской.
– Стакан забыл.
Парень принес и стакан.
– Не мельтеши, сядь, – выпив, Размахнин долго жевал кусочек холодной жареной зайчатины.
– Я ведь давеча полагал, что, пока чаюет, о чем-нибудь да обмолвится, – вслух рассуждал Размахнин, обращаясь к парню.
– Емельян Никифырыч, а чего он должен был сказать-то? – сгораемый от любопытства Алексашка глядел широко открытыми глазами на хозяина.
– Да уж, – махнул тот рукой, наливая из шкалика. – Все, унеси! – указал на выпивку.
Все? – удивился тот.
– Все!! – отрезал Размахнин и зашарил по карманам, ища кисет с табаком. – Займись делом! Скоро обоз подойдет. Приготовь бочонок. Тот, что намедни начат. Как бы китаец Ю-сун-фа нас не опередил. Мало ему золотарей приискательских, так он еще за охотников взялся. Ну, я его еще образумлю, – Размахнин сердито тряхнул головой с всклокоченными волосами. Какая-то потаенная тревога овладела Емельяном Никифоровичем.