Проповедь

Глава 1

СОМНЕНИЕ

Израиль, Иерусалим.

За год до проповеди.

Жаркое августовское солнце, застилая раскаленную землю и древние камни растущими тенями, вдоволь наморив зноем город, позорно сбегало за горизонт. Едва покачивая листвой редких деревьев и выгоняя с улиц тяжелый горячий воздух, подул слабый долинный ветер. Толпы туристов, рассевшись в мягкие кресла комфортабельных экскурсионных автобусов, разъехались, освободив Иерусалим для обитателей города. Наслаждаясь вечерней прохладой, нагуливая аппетит в предвкушении вкусной кошерной еды уютных ресторанов, жители выходили на вечерний променад, и весь окружающий мир погружался в вечернюю беззаботность. В Израиле начинался шаббат[1].

Из православной церкви Рождества Богородицы вышел монах Иов. В нарушение порядка с непокрытой головой, он торопливыми шагами спустился по мощеной дороге к Львиным воротам. Вскоре старый город остался позади. Монах приблизился к церкви Всех Наций, обойдя ее, повернул направо и стал подниматься на Елеонскую гору. Появление первых оливковых деревьев на пути означало, что он вошел в Гефсиманский сад.

Весь свой недолгий путь монах был угрюм и задумчив. Он напряженно размышлял над тем, что беспокоило его уже давно, но сегодня, после исповеди, его сознание словно достигло предела, докатилось до некой точки исступления, за которой, если не поменять мировоззрение и не переступить четкую грань своего убеждения, жизнь становится невозможной. Успокоить себя он не мог и решил предпринять необычную и отчаянную попытку.

«Как может быть, – думал он по дороге, – что невинное дитя рождается во грехе? Неужто продление рода человеческого есть грех? Десять заповедей Моисея понятны. Да, в Нагорной проповеди Иисуса все предельно ясно и верно сказано, что благими намерениями выстлана дорога в ад. Но следует ли из этого, что не мыслящего во благо можно клеймить грехом? Следует ли из этого, что человек, как мясник кровью, испачкан грехами? Да, сказано: не укради, не убей! Но кто хочет знать, о чем думает убийца и почему злодей пришел к совершению преступления? Какие причины толкают его творить зло? Почему нам не позволено понять страдания его души? Люди свершают деяния в рассудке, через свои мысли, подчиняясь внутреннему побуждению и желанию, воспитанию и вере, стремлению и миропониманию. Кто, как не Господь, и только Господь, может судить о деяниях человека? Ведь сказано: не суди. Почему же, подчиняясь желаниям Бога, мы поступаем по наущению дьявола? Почему вера не стремится понять внутренний мир человека? Почему мы не знаем о том, какие мы, люди? Что же вообще есть грех?»

Поднимаясь на гору, Иову хотелось прикоснуться к тому месту, где думал тот, кто своим словом переустроил мир, кто был Богом в облике человека, кого люди предали и, посчитав его слова великим грехом, распяли.

От ароматного запаха сада постепенно стихала раскалывающая голову боль. Монах остановился и осмотрелся.

«Где-то здесь, – разглядывая редкие деревья, подумал Иов, – где-то возле таких же олив Его схватили. Тут Он молился, тут заснули Петр и сыны Завдеевы, тут Иуда его обнял и, предавая, поцеловал».

Монах заметил старое дерево, которое выделялось толстым узловато-сплетенным и разделенным возле кроны на две толстые ветки стволом, поднялся к нему, протянул руку, погладил теплую шероховатую кору и, обращаясь к дереву, нарушил тишину сада слабым голосом:

– Много времени утекло с тех пор. Говорят, есть в этом саду деревья, что помнят Иисуса. Может, маслинное дерево, это ты? Может быть, молился Он в ту ночь под твоей листвой? Ты видело Бога? Ты его помнишь? Ты слышало Его слова, Его минутную слабость, когда просил, чтоб миновала Его чаша сия? Может, слышало ты, дерево, когда утвердился Он в своей судьбе и произнес: «Не как я хочу, а как ты, Отец!» Скажи, дерево, ты слышало? Молчишь. А кто же тогда слышал? Ведь апостолы спали. Просил Он их не спать, а они спали. Считается ли грехом поддаться сну, когда тебя Сын Бога просит бодрствовать? И в чем грех тех, кто распял Христа, если так было задумано Господом?

Монах присел на небольшой холмик, набрал в руку еще теплую землю, сжал ее в кулаке, а затем резко раскрыл ладонь.

– Святая земля… – произнес он, наблюдая, как серая пыль и песок, просачиваясь между пальцами, осыпаются с его руки. Замолчал. Задумался.

Как и было велено митрополитом, монах Иов прилетел в Израиль на десятый день после благословения на проповедничество. Билет удалось взять только на первый день нового года. Для служения, полагая, что ему поможет опыт, приобретенный на Афоне, он выбрал православный греческий монастырь Святой Анны. Настоятель, епископ Харлампий, прочитав письмо из Киева, отнесся к Иову благосклонно, без лишних вопросов принял его в монашескую обитель и определил для молитв церковь Рождества Богородицы. Там же служили и другие монахи, в основном греки и православные арабы.

Особых правил, отличающихся от службы в монастыре Святого Пантелеймона, в иерусалимском храме не было. Единственное – главной священной реликвией здесь считалась стародавняя Библия Х века, написанная еще древнегреческим письмом, и настоятель требовал, чтобы библейские тексты на службах читались, как в ней, – языком оригинала. Опыт служения на греческом Афоне помог Иову довольно быстро освоить древние тексты.

Три года читал Иов молитвы и служил усердно. Правда, с согласия епископа Харлампия и по воле экскурсоводов в этот храм часто приводили туристов – и то не к службе, и тянулись их толпы целыми днями. Заходили, когда им вздумается. Посмотрят на иконы и старинные росписи, поставят свечи, помолятся и уже фотоаппаратами и телефонами щелкают, да не церковь фотографируют, а себя в ней. Толку от них мало, разве что свечи да иконы покупают, но и ходили они шумно, мешая. Церковь Рождества Богородицы хоть и занимала весь первый этаж, а придел ее был небольшой. В старом Иерусалиме, в двух шагах от храма Гроба Господня, все помещения стесненные, каждый метр на вес золота, но служение тут почетнее всех честей.

Иов это осознавал и вначале гордился своей долей. И все же до сего дня не понимал он свою миссию, не видел, что должен делать, дабы стать на благословенную стезю. Не мог уразуметь, о чем проповедовать, и все мысли его были лишь об этом.

Сей вопрос его беспокоил более всего. Стараясь найти ответ, Иов брал старые книги, читал, но ничего нового для себя в этих книгах не находил. Он пытался применить свой научный опыт, анализируя учения, систематизируя взгляды и мнения, моделировал, думал, размышлял, но все, что приходило в голову, не приносило ему ни удовлетворения, ни ответа на вопрос о его дальнейшей цели. Ни одна идея даже близко не подводила к какому-либо плану хоть мало-мальски важной и интересной проповеди, и он не видел, не понимал свой смысл. Ему казалось, что он не сможет оправдать возложенных на него надежд митрополита, и, добросовестно исполняя обязанности монаха, в искренних молитвах обращался к Богу с просьбой наставить его на путь истинный и дать понимание своего предначертания, а нет – так указать ему на никчемность.

Так прошло более трех лет, и вот сегодня его вызвал настоятель и попросил как единственного из братии, понимающего язык, принять исповедь у женщины из Украины.

Иов застал ее ставящей свечи и молящейся у иконы с изображением новорожденной Пресвятой Девы Марии. Он подождал, не мешая, а уже потом пригласил и уединился с ней в исповедальной комнате.

– Можете говорить на родном языке, – попросил он и добавил, чтобы не оставалось сомнений: – Я родом из Киева.

– Простите меня… – начала она, и по плотно сжатым алым губам пробежала дрожь.

Пока женщина боролась с переживанием и настраивалась на откровения, он успел ее рассмотреть.

Ей было около тридцати – тридцати пяти лет, ее личико с маленьким носиком украшали большие зеленые глаза. Отсутствие косметики не обнажало изъяны, а наоборот, подчеркивало чистоту облика и искренность ее намерений. Скромное платье с застежкой под самое горло неумело скрадывало красивую женскую фигуру, а из-под наспех завязанного платка выбивались непослушные завитки светлых волос.

В какой-то момент, борясь с накатившимися слезами, она подняла свои зеленые глаза вверх, безучастно посмотрела на потолок, а затем, вытерев зажатым в руке белым платком проступившие слезы, решительно заговорила:

– Простите меня, даже не думала плакать, а тут вот человек с моей родины, мой земляк, не ожидала… Но я очень хотела сделать это именно здесь, в Иерусалиме, именно в церкви Богородицы. Она мне близка. Понимаете, я женщина, к тому же мое имя тоже Мария.

– Ничего, сестра моя Мария, – успокоил женщину Иов. – Исповедь есть таинство, благодать Божья. Вы откуда родом? – поинтересовался он.

– Из Николаева, но сейчас учусь в Москве, – ответила она.

– Учитесь? – принимая во внимание ее возраст, удивился монах.

– В аспирантуре, – пояснила она, – уже почти окончила. Вышла на защиту.

Иов слегка приподнял брови и наклонил голову, показывая, что он понял, и попросил:

– Расскажите мне, сестра Мария, о грехах своих, покайтесь, очистите душу.

– Я грешница, отец мой. Все грехи ада на мне.

Глава 2

БЕЗЫСХОДНОСТЬ

СССР, г. Николаев.

За 33 года до проповеди.

В восьмидесятых так жили многие, а значит, такая жизнь была вполне обычной для того поколения. Мария родилась в Украине, в городе Николаеве – большом промышленном центре кораблестроения некогда огромной, но малолюбимой страны.

Свое появление на свет она подтвердила надрывным плачем, разлетевшимся среди ночи на весь родильный дом и отчего-то вызвавшем у тех, кто его услышал, чувство жалости.

У первого крика новорожденного есть вполне физиологическое объяснение. Каждый родившийся человек обязательно кричит, но врачи умалчивают о том, что только по первому крику можно распознать, какая жизнь ждет ребенка, потому что он еще помнит свою судьбу. По интонации можно уловить настроение ребенка и узнать, доволен младенец своим появлением на этот свет или нет.

Мария закричала не сразу. Акушерке пришлось несколько раз шлепнуть ее по сизой попе, и только после такого «массажа» как бы нехотя, набрав воздух и впервые расправляя свои легкие, девочка закричала. Ее крик был похож на громкие стонущие рыдания, и акушерка, испугавшись за дитя, быстро обернула новорожденную пеленкой и приложила к материнской груди. Как только девочка почувствовала тепло, а вместе с ним любовь и желанность этого мира, она перестала хныкать, успокоилась, порозовела и, посасывая молозиво, согласилась с тем, что жить все-таки придется.

Первые чувства не обманули. С самого рождения родители, бабушки и дедушки окутали ее заботой и любовью, а любовь к ней была сильной, поскольку первенцам достается право превращать собственных родителей в маму и папу и те гордятся своим новым положением до тех пор, пока не привыкнут. Учитывая то, что девочка родилась в семье, состоящей из представителей двух разных народов, каждый из которых славится своим любвеобильным отношением к детям, можно представить, сколько нежных чувств нахлынуло на ребенка с самого рождения.

Маленькая Мария была плодом страстной любви кавказца и украинки. Ее мать познакомилась с отцом-армянином в Сибири, куда в восьмидесятые во время летних каникул съезжались на заработки студенты со всего Союза.

В городе Сургуте находилось предприятие, которое занималось обслуживанием теплосетей и носило не совсем понятную аббревиатуру «ПОК и ТС». В тот сезон стройотрядовского движения эта фирма приняла сразу три студенческие бригады: из Николаевского кораблестроительного института, впоследствии получившего статус университета, Тюменского государственного института искусств и культуры, который потом превратился в академию, и Армянского государственного института физической культуры, до сих пор так и называемого.

Тюменские студенты, вероятно, потому что готовились стать носителями искусства и культуры, а может, вследствие того, что были практически местными, получили льготные наряды. Им досталась легкая и денежная работа: разрисовывать бетонные заборы образами улыбающихся, довольных советских рабочих, лозунгами о счастливом будущем и показателями успешной работы самого «ПОК и ТС». Николаевский отряд представлял будущих инженеров-кораблестроителей и наполовину состоял из девушек – их поставили на штукатурку, а вот армянам не повезло: спортсмены обворачивали трубы теплосетей едкой стекловатой и смолянистым рубероидом, утепляя и готовя их к предстоящей суровой сибирской зиме.

Какие бы ни были времена, каждый человек ностальгически вспоминает те годы, которые выпали на его юность. А времена те были ни то ни се и назывались застоем. В восьмидесятые годы в Сибири масло и молоко свободно не продавали, такие продукты были дефицитом. Мясо студентам выдавали по карточкам, а за то самое мясо почему-то принимали замороженные ножки американских кур, японские рыбные брикеты и советские консервы, где вместо мяса находилась гречневая каша.

Студенты не наедались досыта, однако дефицит – не голод, а молодость брала свое. Несмотря на застой экономики, молодежь Союза все же находила время и поводы для развлечений и веселья.

В летнюю пору в Сургуте вечера в привычном понимании не наступают и ночами там так же светло, как днем. Поэтому, когда после работы студенты собирались возле недостроенных мастерских и, установив наскоро сбитые лавки, устраивали посиделки и танцы прямо на вязком для ног песке, было светло, как днем.

Молодость – это музыка, и ни один студенческий строительный отряд не мог существовать без пары-тройки гитар. Так было и в Сургуте, но еще, к всеобщему удивлению, кто-то притащил к лавкам старое пианино. Откуда взялся этот громоздкий инструмент, никто не знал, но в среде представителей культуры нашелся неплохой пианист. Он настроил пианино, наскоро сыгрался с гитаристами, плюс пару весельчаков, отбивающих ритм на ведрах и банках, – и образовался музыкальный бенд, который развлекал молодежь вполне приличным исполнением популярных в то время мелодий.

На таких вечеринках и приметили друг друга будущие мама и папа Марии. Вернее, вначале молодой чернявый армянин обратил внимание на девушку с длинной косой шоколадного цвета, подошедшую с подругами на звуки Yesterday. В одну секунду, кроме нее, он больше никого не видел. Это была любовь с первого взгляда, та, которая приходит неожиданно и парализует человека, делая его мучительно счастливым. Молодые мужчины, особенно сильные и уверенные в себе, в такие минуты испытывают оцепенение. Их поражает внезапная скромность, они замыкаются в себе и, пока любовь безответна, могут дойти даже до самоуничижения.

Влюбленный армянин в полной мере испытал мучительную силу своей первой любви. Уже утром, после бессонной ночи, он был уверен, что недостаточно красив и умен, что беден и не достоин такой красивой девушки. С таким настроением парень отправился работать на участок и, даже не надев защитных рукавиц, в голом торсе с безумной страстью хватал едкую, врезающуюся в тело стекловату и, царапая и раня свою смуглую кожу, неистово обкручивал ею трубы. Уже к обеду он весь покрылся мелкими кровоточащими царапинами и порезами.

Увидев это, настойчивые друзья выведали у него причину и вечером, переговорив с ребятами из Николаевского кораблестроительного, подвели парня для знакомства к той самой дивчине.

– Ван, – произнес он, протягивая руку.

– Ваня? – переспросила она.

– Нет, Ван, – настойчиво повторил он.

– Ван – так Ван, – безразлично повторила она и вдруг, рассмеявшись, дернула его за рукав, весело стрельнула взглядом и шепотом предложила:

– Пошли танцевать.

Их первый в жизни танец они танцевали под популярную тогда песню «Машины времени», когда все студенты хором пели припев: «Вот новый поворот, и мотор ревет, что он нам несет? Пропасть или взлет, омут или брод…» И эти слова в который раз своевременно и метко попадали в смысл зарождающихся отношений молодой танцующей пары.

Несмотря на бойкую мелодию, она обняла его за израненную шею и стала танцевать медленно, а он, не чувствуя боли, смотрел только на нее. Этот взгляд, обещающий долгожданную нежную любовь, притягивал, и девушка, утопая в глубине его зеленых глаз, постепенно начала влюбляться.

Дальше все было так, как и должно быть. Они стали встречаться каждый вечер, то заходя вместе на танцы, то уединяясь. Их чувства разгорались, и очень скоро пламя любви сожгло терпение, стыд и все барьеры. В те дни родители Марии пережили самый романтический период в их жизни.

В конце лета студенты разъехались. Расстались и влюбленные. В самый последний день, когда вещи были сложены и приехал автобус, чтобы отвезти студентов в аэропорт, она шепнула ему, что, возможно, беременна. Ван поступил как настоящий мужчина. Через несколько дней он приехал в город Николаев со своим отцом и в лучших армянских традициях, с песнями и подарками, сделал ей предложение. Вскоре сыграли студенческую свадьбу, а в марте следующего года у молодых родилась девочка, которой дали имя Мария, а мама стала называть дочку по-своему – Маришкой.

С первых же дней малютка привнесла в семью невероятную радость. Новоиспеченные бабушки и дедушки старались поддерживать молодых. Родители Вана часто приезжали из Армении и помогали с внучкой. И хоть в квартире было тесно, это обстоятельство никого не раздражало. Объединенные новыми семейными узами, все близкие благоговели к нежному и беззащитному существу. Любви хватало на всех, и казалось, счастье лилось через край. Но, как известно, время не любит молитв и прошений, и ход его неумолим. Так и в этой семье все стало меняться к худшему.

Кажется, началось все с волосиков Маришки. Черный цвет, с которым она появилась на свет, незаметно изменялся, и голова девочки вскоре покрылась светло-соломенными кудряшками. Это породило в голове чувствительного кавказца первые зачатки ревности. Мать Вана, пытаясь развеять сомнения сына, говорила, что по ее линии дед был русым и сам черт сломит ногу, пытаясь разобраться, где какая кровь смешалась в его родословной.

– Дальше третьего поколения, – убеждала она, – никто ничего не помнит и не знает. И вообще, чистокровные армяне должны быть рыжими. Посмотри, у Марии ведь твои зеленые глаза.

Несмотря на такие доводы, однажды проросшее в душе Вана зерно недоверия вскоре дало и свои ядовитые плоды. Но не только ревность подливала горечь в чашу семейного благополучия. Время меняло людей, привычные устои и даже целые страны.

Людям свойственно одним точным словом или фразой объяснять значительные исторические периоды, глубину событий которых невозможно передать, исписав даже всю бумагу того времени. Так говорили об эпохе географических открытий, золотом веке литературы, революции, войне, застое и перестройке. К началу последнего десятилетия двадцатого века в стране, в которой суждено было родиться Марии, уже произошли события, перечеркнувшие устои и правила существовавшей системы, и начались «девяностые». Это время, в его уничтожающем и созидательном смысле, в полной мере отразилось и на судьбе Маришки.

Первым из жизни маленькой девочки ушел ее армянский дедушка. Он погиб на кавказской войне. После его смерти исчезла бабушка. Папа Ван ездил ее искать, но не нашел. Когда вернулся, рассказывал маме, как он кого-то ненавидит и готов их убивать и убивать тысячами.

Папа изменился. Стал недоверчивым и злым. Первый раз он ударил маму, когда был пьяным. Потом пил часто и бил маму, когда хотел. Жить в семье стало невыносимо. Только когда папу Вана убили, в доме наступил покой.

Маришка всегда помнила тот день, когда мама посадила ее на колени и, глядя в глаза, настойчиво повторяла:

– Что бы ни случилось, запомни: твой папа – хороший человек, что бы ни случилось… – отвернулась и сквозь рыдания простонала: – Лучше бы в тюрьму посадили, лучше б в тюрьму…

Через несколько дней в дом пришли двое. Мама закрылась с ними на кухне. Сквозь двери Маришка слышала, как грубый мужской голос говорил:

– Найди пакет, и мы будем тебе помогать.

– Не нужно мне помогать, помогли уже! – закричала мама. – Где Ван? В могиле. А вы здоровехонькие гуляете, вас жены с детьми дома ждут. Знают: нагуляетесь – придете. А моя дочка больше никогда не увидит своего отца. И я тоже…

Испугавшись маминых криков, незваные гости ушли. Позже, когда Маришка подросла и поняла, за что убили отца Вана, то попыталась завести с матерью разговор, но та отмахнулась одной фразой:

– Что он мог поделать? Все спортсмены… все его друзья… Уйти нельзя. Безысходность.

Вскоре умер другой дед, а бабушку разбил паралич, она с постели не поднималась, и каждый день после работы мама ходила к ней. А потом мама потеряла работу.

Огромный завод уже давно не делал корабли. И вот однажды мамин отдел закрыли. Пришли и сказали, что работы нет и все. Обидно, что еще долго портрет мамы продолжал висеть на доске почета. С фотографии у проходной на лихие 90-е смотрело молодое и еще счастливое мамино лицо.

Передовой инженер в любой стране всегда в почете, но в те годы мама смогла устроиться только уборщицей. Правда, сразу в двух местах: в столовой и в районном управлении. Две мизерные зарплаты складывались в одну нижесреднюю, этого едва хватало на дочь и больную мать. За несколько лет мама постарела, ее глаза потускнели, она перестала красиво одеваться и стала ко всему безразличной.

Незаметно подошло пятнадцатилетие Маришки. К этому времени ее тело, атакованное гормонами, подчиняясь природе, изменилось. Неказистая подростковая угловатость приобрела округлые формы, груди налились, а лицо, украшенное отцовскими фисташковыми глазами, стало по-настоящему красивым. Ее тело практически завершило прекрасное превращение, но мысли Марии только начинали этот процесс, и первыми пришли фантазии и мечты.

Осознавая бедность, в которой они жили, Мария мечтала о такой красивой жизни, какую показывают в кино, чтобы там были любовь, веселье и обязательно вояжи по другим странам. Мысль о путешествиях, о том, что она однажды обязательно куда-нибудь уедет, превратилась в назойливую идею, и в какой-то момент, под впечатлением какого-то фильма, она даже хотела убежать в Индию. В Индию девушка не попала, а очень скоро действительно оказалась далеко-далеко от своего дома. Все произошло быстро, непонятно и страшно.

На день рождения мама подарила Маришке переносной магнитофон. Тогда их еще называли мыльницами. Невесть какое чудо китайской техники, но в те времена самым удивительным было то, что это диво работало от батареек. И этот магнитофон стал для Маришки билетом в ад.

Если бы мама знала… Любому здравому рассудку под силу предвидеть ненормальное, но вот неизвестно: как угадать, когда это ненормальное зарождается, где его исток? с какой точки потянется та судьбоносная нить, которая приведет к трагедии?

Мама, желая порадовать взрослеющую дочь, конечно, с подарком угадала. Маришка слушала музыку днем и ночью, но однажды вставила батарейки и пошла с этим магнитофоном на пляж. На звуки музыки к ней подошли двое взрослых выродков. Они говорили с таким же, как у папы Вана, акцентом. Это вызвало доверие, девушка поддержала разговор, и… это был ее приговор. Ее подпоили, а вечером изнасиловали в том же сумрачном спортивном зале, где когда-то работал ее отец. Продержали всю ночь, а потом случилось нечто противоестественное, странное и дикое. Утром, когда ее уже хотели отпустить, один из насильников ей предложил… не заставил, а предложил поехать в Москву и стать проституткой, а она, в это трудно поверить, согласилась.

Маришку привезли домой, пока мама еще не пришла с работы. Она собрала свои вещи и написала записку: «Мама, я уезжаю в Москву. Позвоню. Твоя Маришка».

О чем могла думать несовершеннолетняя девочка, совершая такой поступок? Ее светлые мечты разбились и бесследно исчезли. Трудно понять, почему она это делала. Может, стыд и обида, которую ей нанесли, сломали волю и она смирилась? Может, несовершенный ум подростка воспринял глумление как женскую долю, а может, воззрела иная мысль и прельстила Москва? Одно можно сказать наверняка: в эти минуты Мария не чувствовала ни одной зацепки, ни одного крючка или кнопочки, чтобы прикрепиться к своему дому, к своей семье, к своей, уже прежней, жизни.

Собрав вещи и упаковав их в единственный чемодан, с которым папа Ван ездил искать бабушку, готовясь в последний раз переступить порог своего дома, она взяла магнитофон, чемодан и открыла входную дверь, но внезапно развернулась, подошла к записке и дописала одно слово. То, которое однажды произнесла ее мать. Она вывела решительными большими буквами: «БЕЗЫСХОДНОСТЬ».

Внизу ждала машина. Девушка ехала навстречу своей жестокой судьбе, не говоря ни слова, молча слушая посылы новых «учителей». С этого момента Мария окружила себя невидимым щитом – таким, чтобы никто не мог понять, чего она хочет и о чем думает. На долгие годы, которые стали для нее пеклом, она спрятала свою душу так глубоко, что и сама не могла ее слышать. Чтобы никто не достучался и не смог понять ее чувств и переживаний.