В огонь и в воду
– Значит, вы уедете?
– Я ношу шпагу: мой долг повиноваться…
– Когда же? – спросила она в раздумье.
– Ах! вы слишком рано об этом узнаете!
– Когда? – повторила она с усилием.
Он все еще молчал.
– Завтра, может быть?
– Да, завтра…
Луиза вскричала. Он схватил ее на руки.
– А! вот он, страшный час, – прошептал он.
– Да, страшный для меня! – сказала она, открыв лицо, облитое слезами… – Там вы забудете меня… Война, удовольствия, интриги… займут у вас все время… и кто знает? скоро, может быть, новая любовь…
– Ах! можете ли вы это думать?…
– И чем же я буду для вас, если не воспоминанием, сначала, быть может, живым, потому что вы меня любите, потом – отдаленным и, наконец, оно неизбежно совсем исчезнет? Не говорите – нет! Разве вы знаете, что когда-нибудь возвратитесь сюда? Как далеко от Парижа наша провинция и как счастливы те, кто живет подле Компьеня или Фонтенбло! Они могут видеться с тем, кого любят… Простая хижина там, в лесу была бы мне милее, чем этот большой замок, в котором я задыхаюсь.
Рыдания душили графиню. Колиньи упал к ногам её.
– Что же прикажете мне делать?.. Я принадлежу вам… прикажите… остаться мне?..
– Вы сделали бы это для меня, скажите?
– Да, клянусь вам.
Графиня страстно поцеловала его в лоб.
– Если б ты знал, как я обожаю тебя! сказала она. Потом, отстраняя его:
– Нет! ваша честь – дороже спокойствия моей жизни… уезжайте… но, прошу вас, не завтра… О! нет, не завтра!.. еще один день… я не думала, что страшная истина так близка… она разбила мне сердце… Дайте мне один день, чтоб я могла привыкнуть к мысли расстаться с вами… дайте мне время осушить свои слезы.
И, силясь улыбнуться, она прибавила:
– Я не хочу, чтоб вы во сне видели меня такою дурною, как теперь!
И опять раздались рыдания.
– Ах! как тяжела бывает иногда жизнь… Один день еще, один только день!
– Хочешь, я останусь?
Луиза печально покачала головой.
– Нет, нет! сказала она, это невозможно! Завтра я буду храбрее.
– Что ты захочешь, Луиза, то я и сделаю. Завтра я приду опять и на коленях поклянусь тебе в вечной любви!
Он привлек ее к себе; она раскрыла объятия и их отчаяние погасло в поцелуе.
На рассвете, когда день начинается, разгоняя сумрак ночи, человек повис на тонкой, едва заметной веревке, спустившейся с вершины замка до подошвы замка Монтестрюка. Графиня смотрела влажными глазами на своего дорогого Колиньи, спускавшегося этим опасным путем; веревка качалась под тяжестью его тела. Крепкая шпага его царапала по стене, и когда одна из его рук выпускала шелковый узел, он посылал ею поцелуй нежной и грустной своей Луизе, склонившейся под окном. Слезы её падали капля за каплей на милого Жана.
Скоро он коснулся ногами земли, бросился в мягкую траву, покрывавшую откос у подошвы скалы, и, сняв шляпу, опустил ее низко, так что перо коснулось травы, поклонился и побежал к леску, где в густой чаще стояла его лошадь.
Когда он совсем исчез из глаз графини в чаще деревьев, она упала на колени и, сложив руки, сказала:
– Господи Боже! сжалься надо мной!
В эту самую минуту граф де Монтестрюк выходил с пустыми руками из игорной залы, где лежали в угле три пустых кожаных мешка. Он спускался по винтовой лестнице, а шпоры его и шпага звенели по каменным ступеням. Когда он проходил пустым двором, отбросив на плечо полу плаща, хорошенькая блондинка, которая ночью сидела подле него, как ангел-хранитель, а была его злым гением, нагнулась на подоконник и сказала, глядя на него:
– А какой он еще молодец!
Брюнетка протянула шею возле неё и, следя за ним глазами, прибавила:
– И не смотря на годы, какая статная фигура! Многие из молодых будут похуже!
Потом она обратилась к блондинке, опустившей свой розовый подбородок на маленькую ручку:
– А сколько ты выиграла от этого крушения? – спросила она.
Блондинка поискала кончиками пальцев у себя в кармане.
– Пистолей тридцать всего-навсего. Плохое угощенье!
– А я – сорок. Когда граф умрет, я закажу панихиду по его душе.
– Тогда пополам, возразила блондинка и пошла к капитану с рубцом на лице.
Граф вошел в сарай, где его ожидали Франц и Джузеппе, лежа на соломе. Оба спали, сжав кулаки. У трех лошадей было подстилки по самое брюхо.
– По крайней мере, эти не забывают о своих товарищах, – сказал граф.
Он толкнул Франца концом шпаги, а Франц, открыв глаза, толкнул Джузеппе концом ножа, который он держал наголо в руке. Оба вскочили на ноги в одну минуту.
Джузеппе, потягиваясь, посмотрел на графа и, не видя у него в руках ни одного из трех мешков, сказал себе:
– Ну! мои приметы не обманули!
– Ребята, пора ехать. Мне тут делать нечего; выпейте-ка на дорогу, а мне ни есть, ни пить не хочется… и потом в путь.
Франц побежал на кухню гостиницы, а итальянец засыпал двойную дачу овса лошадям.
– Значит, ничего не осталось? – спросил он, взглянул искоса на господина.
– Ничего, – отвечал граф, обмахивая лицо широкими полями шляпы. – Чорт знает, куда мне теперь ехать!
– А когда так, граф, то надо прежде закусить и выпить; ехать-то, может быть, придется далеко, а пустой желудок – всегда плохой советник.
Франц вернулся, неся в руках пузатый жбан с вином, под мышкой – большой окорок ветчины, а на плече – круглый хлеб, на котором лежал кусок сыру.
– Вот от чего слюнки потекут! – сказал Джузеппе.
И, увидев кусок холста, висевший на веревке, прибавил:
– Накрыть скатерть?
– Нет, можно и так поесть.
Франц проворно разложил провизию на лавке и сам с Джузеппе сел по обеим концам её.
Граф, стоя, отломил кусок хлеба, положил на него ломоть ветчины и выпил стакан вина.
– Вот эта предосторожность будет не лишняя вашей милости, – заметил Джузеппе: он давно служил у графа де Монтестрюка и позволял себе кое-какие фамильярности.
У Франца рот был полон, и он не жалел вина; он только кивал головой в знак согласия, не говоря ни слова.
Между тем граф ходил взад и вперед, и только каблуки его крепко стучали по земле. Проиграть шестьдесят тысяч ливров в каких-нибудь два часа! а чтоб достать их, в недобрый час он заложил землю, леса, все, что у него оставалось. Разорение! Конечное разорение! А у него жена и сын! что теперь делать? Тысяча черных мыслей проносились у него в уме, как стаи воронов по осеннему небу.
Закончив скромный завтрак, Джузеппе и Франц стали подтягивать подпруги и зануздывать лошадей, и скоро вывели их из конюшни. Прибежал слуга; граф высыпал ему в руку кошелек с дюжиной серебряной мелочи, между которой блестел новенький золотой.
– Золотой – хозяину; – сказал он, слегка ударив его по плечам хлыстиком; – а картечь – тебе, и ступай теперь выпить!
Через минуту, граф спускался по той самой узкой улице, по которой поднимался ночью. Зеленоватый свет скользил по краям крыш; кое-какие хозяйки приотворили свои двери. Три лошади шли ровным шагом. Граф держал голову прямо, но брови были насуплены, а губы сжаты. По временам он гладил, рукой свою седую бороду.
– Бедная Луиза! – прошептал он. – Есть еще мальчик, да у этого всегда будет шпага на боку!
Нужно было однако же на что-нибудь решиться. На что же? Взорвать себе череп из пистолета, кстати он был под рукой? Как можно? Неприлично ни дворянину, ни христианину! А он граф Гедеон-Поль де Монтестрюк, граф Шаржполь, – был и хорошего рода, и хороший католик.
Поискать счастья на чужой стороне? это годится для молодежи, которой и государи и женщины сладко улыбаются, но бородачей так любезно не встречают! Просить места при дворе или губернаторского в провинции? Ему, в пятьдесят лет, попрошайничать, как монаху! Разве для этого отец его, граф Илья, передал ему родовой герб с черным скачущим конем на золотом поле и с зеленой головой под шлемом, а над ним серебряной шпагой? Полно! разве это возможно?
Было ясно однако же, что, продолжая так же, он плохо кончит, а не для того же он родился на свет от благочестивой матери. Хотя бы у него осталось только одно имя, и его надо передать чистым сыну и даже, если можно, покрыть его новым блеском, как умирающее пламя вдруг вспыхивает новым светом… Хорошо бы совершить какой-нибудь славный подвиг, подвиг, который бы принес кому-нибудь пользу и который пришлось бы оросить своей кровью… Вот это было бы кстати и честному человеку, и воину…
Проезжая мимо фонтана, сооруженного в Лектуре еще римлянами и сохранившего название фонтана Дианы, он вздумал обмыть руки и лицо холодной и чистой водой, наполнявшею широкий бассейн. Это умывание, может быть, успокоит пожирающую его лихорадку.
Он взошел под свод и погрузил голову и крепкие кулаки в ледяную воду.
– Молодцы же были люди, вырывшие этот бассейн на завоеванной земле! – сказал он себе. – Кто знает? быть может, в этом ключе сидит нимфа и она вдохновит меня!
Граф сел опять на коня и поехал по дороге вдоль вала к воротам, через которые он въехал ночью. Заря начинала разгонять ночные тени, которые сливались к западу, как черная драпировка. Равнина вдали тянулась к горизонту, окрашенному опаловым светом с розовыми облаками. Вдоль извилистого русла Жера тянулся ряд тополей, стремившихся острыми вершинами к небу, а луга по обоим берегам прятались в белом тумане.
Натуры сильные и деятельные редко поддаются впечатлению пробуждающейся тихо и спокойно природы; но в это утро граф Гедеон был в особенном расположении духа, внушавшем ему новые мысли. Он окинул взором эти широкие поля, пространный горизонт, долины, леса, между которыми он так давно гонялся за призраками, и, поддаваясь грустному чувству, спросил себя, сделал ли он хорошее употребление из отсчитанных ему судьбою дней? Болезненный вздох вырвался из его груди и послужил ему ответом.
Вдруг ему что-то вспомнилось и он ударил себя по лбу.
– Да, именно так! – сказал он себе.
И, обратясь к своим товарищам, он спросил:
– Не знает ли который из вас, что, старый герцог де Мирпуа у себя в замке, возле Флеранса, или в своем отеле в Лектуре?
– Мне говорили в гостинице, где мы провели ночь, – сказал Джузеппе, – что старый герцог возвратился вчера из Тулузы, и наверно, так рано он еще не уехал из города.
– Ну, так к нему в отель, и поскорей!
Граф повернул назад, выехал на соборную площадь и остановился немного дальше перед широким порталом, тяжелые столбы которого были увенчаны большими каменными шарами, позеленевшими от мха. Он поднял железный молоток и ударил им в дверь, которая тотчас же отворилась.
– Скажи своему господину, – сказал он появившемуся слуге, – что граф де Монтестрюк желает поговорить с ним по делу, не терпящему отлагательства.
Минуты через три тот же слуга вошел в залу, куда ввели графа, и доложил ему, что герцог де Мирпуа его ожидает.
III
Стычка в чистом поле
Граф Гедеон поднялся по великолепной каменной лестнице с железными перилами превосходной работы, прошел длинную анфиладу комнат и в большом парадном салоне нашел герцога де Мирпуа, который встретил его без шляпы.
– Граф, – сказал он вежливо, – такой ранний визит доказывает, что у вас есть ко мне важное дело. Я желал бы иметь возможность и удовольствие оказать вам в чем-нибудь услугу.
– Благодарю вас за любезность, герцог, отвечал граф де Монтестрюк; речь идет обо мне, но об вас еще больше.
– Обо мне?
– Вы сейчас это узнаете. Простите мне прежде всего, что я вызову у вас тяжелое воспоминание: у вас была дочь, герцог?
Герцог де Мирпуа побледнел и, опершись на спинку кресла, отвечал:
– Её уж нет больше, граф; она не умерла, а посвятила себя Богу, и каждый день я ее оплакиваю, потому что каждый день я знаю, что она жива и что уж я никогда больше её не увижу.
– Я знаю, какой удар обрушился на ваш дом… я знаю имя мерзавца, который совершил преступление! Меня удивляет одно только – что он еще жив.
– У меня нет сына… я гнался за человеком, о котором вы говорите, догнал его! Рука моя его вызвала… Вы знаете историю дон-Диего, граф; со мною было то же… Он сломал мою шпагу и оставил мне жизнь, а у меня нет Сида, чтоб отмстить за меня.
– Ну, а если б кто-нибудь вам сказал: я убью барона де-Саккаро или сам погибну, чтобы вы ему дали?
– Что сам бы он захотел… Этот дом, мои замки, мои имения… все, все! С меня довольно было бы угла, где бы я мог умереть.
– Всего этого слишком много. Оставьте себе имения и замки, оставьте себе этот дом и ваши дома в Оше и в Ковдоме. Я берусь убить барона де-Саккаро, немножко за себя, больше за вас, но мне не нужно ничего из всех ваших богатств… я прошу только вашего покровительства для женщины и для ребенка.
– Мой дом им будет открыт, даю вам в том слово. А как зовут эту женщину?
– Графиня де Монтестрюк, которая сегодня же вечером, может быть, овдовеет и приведет к вам моего сына.
Герцог с удивлением взглянул на графа и спросил его:
– Значит, все, что рассказывают, правда?
– Да, герцог, я разорился; мои последние деньги исчезли сегодня ночью в игорном притоне… Мне стыдно и страшно подумать об этом, но именно потому, что я так дурно жил, я хочу хорошо умереть… Кровь, говорят, омывает всякую грязь, а моя кровь прольется сегодня наверное до последней капли.
Герцог де Мирпуа сделал движение; граф остановил его жестом.
– Я твердо решился… вы мне дали слово…. Остальное касается только одного меня…
– Но этот барон де Саккаро, вы разве знаете, где он теперь?
– Я, знаю, по крайней мере, как напасть на его следы… и стану его искать, как ищейка следит за диким кабаном… раньше вечера я наверное настигну его… клянусь вам… А если я вернусь… тогда посмотрим!..
Герцог де Мирпуа открыл ему объятия; граф бросился ему на грудь. Через минуту граф де Монтестрюк пошел к двери, с высоко поднятой головой.
– Да сохранит вас Бог! – воскликнул герцог.
Очутившись снова на улице и сев на коня, граф де Монтестрюк вздохнул полной грудью: совесть говорила ему, что он поступил благородно. Проезжая мимо собора, на верху которого блестел крест в лучах утреннего солнца, он сошел с коня и, бросив поводья Францу, взошел на паперть и преклонил колена. Джузеппе вошел вслед за мим и сделал тоже.
«Барон де Саккаро – человек суровый, – сказал себе граф Гедеон; – если он убьет меня, я хочу, насколько возможно, спасти душу свою от когтей дьявола».
Помолившись, он встал. Джузеппе вышел за ним, опустил пальцы в кропильницу со святой водой и перекрестился.
– Нельзя знать, что случится, – сказал он, в свою очередь, – а все-таки это пойдет в зачет за добрые дела и повредить не может.
Выехав за ворота Лектура, три всадника очутились в поле и пустились рысью по дороге. Они ехали в ту сторону, где видели накануне зарево от пожара. Путь им лежал мимо Монтестрюка, башни которого виднелись за деревьями, на верху холма. Граф замедлил шаг лошади и долго всматривался в эти башни, в холм, по которому тянулся тяжелый пояс стен, в большие деревья кругом, в долину, которая отлого спускалась к Жеру, в эти места, где он впервые увидел свет, в это голубое небо, улыбавшееся ему с детства, во все эти окрестности, полные воспоминаний, в эти леса, бывшие свидетелями его первых охот, в лугах, где он скакал на молодых лошадях, в реку, обсаженную вербами, где он удил рыбу, в этот золотистый горизонт, где он так легко мог бы найти свое счастье, если б его не толкал демон. Неодолимое волненье пробиралось в его твердую душу. Удивленный этим непривычным ощущением, он провел рукой по глазам. Слеза повисла у него на ресницах.
– Да ведь у меня есть жена! – сказал он себе: – есть ребенок!.. Кровь моя течет в его жилах!
Не поддаваясь осаждавшим его мыслям, он пришпорил коня, который уж собирался свернуть в Монтестрюк, и пустил его в галоп к Ошу.
– Ты знаешь, куда господин едет с нами? – спросил Франц потихоньку у Джузеппе.
– Нет, но наверное на какую-нибудь чертовщину.
Встречая по дороге крестьян, ускорявших шаги, граф де Монтестрюк спрашивал у них, не знают ли они, где можно встретить барона де Саккарро? При этом страшном имени, некоторые бледнели. Его видели в окрестностях Сент-Кристи, где он для забавы сжег прошлой ночью четыре или пять домов.
– Правда, – сказала одна старуха, – что один тележник чуть не убил его молотком за то, что он обижал его дочь.
– А что же сделал барон?
– Он бросил его в ров, раскроив ему голову, а дочку увел с собой.
– Всё тот же! – проворчал граф.
В Сент-Кристи он увидел еще тлеющие развалины четырех или пяти домиков, вокруг которых горевали и плакали бедные женщины с маленькими детьми. Ни приюта, ни одежды, ни хлеба; а зима приближается.
– А я проиграл в эту ночь шесть тысяч пистолей! – сказал он с негодованием на самого себя; потом, успокоив свою совесть мыслью о том, что он затеял, он крикнул им:
– У меня нет для вас денег, но если только это может вас утешить, я клянусь вам, что проклятый барон не будет уже больше делать вам зла! А пока, ступайте к герцогу де Мирпуа, в его дом в Лектуре, и он, наверное, поможет вам в память обо мне.
Сказав это, граф Гедеон пустился к Рамбер-Преньену. Толпа цыган, тащивших за собой вереницу растрепанных лошадей и облезлых ослов с десятком полунагих ребятишек, шлепавших по грязи, сказала ему, что барон со своей шайкой поехал в Сен-Жан-ле-Конталю, где он хотел провести день в трактире, хозяин которого славится уменьем жарить гусей.
– Кто тебе сказал это? – спросил граф у цыганки, которая отвечала ему за всех прочих.
– Да он сам. Я ему ворожила.
– А что ж ты ему предсказала?
– Что он проживет до ста лет, если только дотянет до конца недели.
– А какой день сегодня?
– Суббота.
– Ну, ну! может статься, что он долго и не протянет! А что он дал тебе?
– Два раза стегнул кнутом. За то я же ему плюнула вслед, да еще перекрестилась левой рукой.
Граф уж было отъехал, но вернулся и спросил еще:
– А сколько мошенников у него в шайке?
– Да человек двадцать и все вооружены с ног до головы.
– Э! а нас всего только трое! – сказал граф. Потом, выпрямляясь на седле, прибавил: – Да, трое; но один пойдет за четверых, вот уж двенадцать, а двенадцать душ со мною пойдут и за двадцать; выходит счет ровный.
Он снял с шеи золотую цепь и отдал цыганке:
– Карман пуст, но все-таки бери, и спасибо за известия.
Цыганка протянула руку к графу, который уже поскакал дальше, и крикнула ему вслед:
– Пошли тебе, Господи, удачу!
Услышав это, граф снова остановился и, повернув к ней, сказал:
– Чёрт возьми! да кто ж лучше тебя может это знать? Вот моя рука, посмотри.
Цыганка схватила руку графа и внимательно на нее посмотрела. На лице её, под смуглой кожей, показалась дроже. Франц смотрел на нее с презрением, Джузеппе – со страхом.
– Вот странная штука! – сказала наконец цыганка: – На руке у дворянина те же самые знаки, что я давеча видела на руке у разбойника.
– А что они предвещают?
– Что ты проживешь долго, если доживешь до завтра.
– Значит, всего один день пережить, только один?
– Да, но ведь довольно одной минуты, чтобы молния сразила дуб.
– Воля Божия!
Граф кивнул цыганке и, не дрогнув ни одним мускулом, поехал дальше.
Уже собор Ошский показался на горе с двумя своими квадратными башнями, как граф Гедеон подозвал знаком обоих товарищей. В одну минуту они подъехали к нему, Франц слева, а Джузеппе справа.
– А что, молодцы, очень вы оба дорожите жизнью? – спросил граф.
Франц пожал плечами и отвечал:
– В пятьдесят-то лет! а мне они стукнули два года с месяцем тому назад! Есть чем дорожить! С трудом могу я одолеть пять или шесть кружек… я совсем разрушаюсь… Съем трех каплунов – и совсем отяжелею, а если не просплю потом часов восемь или десять, то голова после трещит… Надоело!
– А ты, Джузеппе?
– О! я, – сказал итальянец, – да также, как и он! К чему жить в мои года? Вот недавно проскакал одним духом тридцать миль – и схватил лихорадку… Правда, что лошадь совсем пала; но ведь то – животное неразумное, оно и понятно… Вот на ночлеге хорошенькая девочка наливала мне стакан… Она улыбнулась; зубки у ней блестели, как у котенка. Покойной ночи! я заснул, положив локти на стол… Совсем не стало во мне человека!
– Значит, вам все равно – отправиться в путь, откуда не возвращаются назад?
– Вот еще! когда вы едете, то и мы не отстанем. Правда, Франц?
– Еще бы!
– Когда так, то будьте готовы оба. Когда граф де Монтестрюк указывает на такое место, где умирают, то он скачет всегда впереди.
– Значит, мы едем?… – спросил Джузеппе.
– Захватить барона де Саккаро в трактире, где он пирует с своими разбойниками.
– Их двадцать, кажется, а с ним, выходит, двадцать один, – сказал Франц.
– Что ж, разве боишься?
– Нет, я только подвожу итог.
– Или мы его убьем, или он нас спровадит на тот свет.
– А что я тебе говорил? – проворчал Джузеппе на ухо товарищу.
Три всадника, оставив Ош направо, въехали в долину, которая ведет в Сен-Жан-ле-Конталь, когда граф де Монтестрюк, остановясь у группы полуобнаженных деревьев, вынул шпагу и, согнув ее на луке седла, сказал:
– Теперь, товарищи, осмотрим наше оружие! Не следует, чтобы проклятый барон захватил нас врасплох!
Все трое вынули свои шпаги и кинжалы из ножен, чтоб увериться, что они свободно входят и выходят, что концы у них остры и лезвия отточены. Осмотрели заряды в пистолетах, переменили затравку и, успокоившись на этот счет, пустились дальше.
– Видите, молодцы, – сказал граф, – шесть зарядов – это шесть убитых. Останется четырнадцать, пустяки для нас с вами… Притом же цыгане вечно прибавляют. Однако ж, нужно держать ухо востро и не тратить пороху по воробьям.
Скоро они доехали до того места долины, где начинались дома Сен-Жан-ле-Конталя. Женщины и девушки с криком бежали во все стороны по полям; дети плакали, догоняя их и падая на каждом шагу. Сильный шум раздавался из деревни.
– Вот лучшее доказательство, что тот, кого мы ищем, еще не убрался отсюда! – сказал граф Гедеон.
Он остановил за руку женщину, бежавшую с узлом платья на голове. Та упала на колена, думая, что пришла её смерть.
– Встань и расскажи, что там такое?
– Ах, мой Боже! сам дьявол напал на нашу сторону!
– Да, дьявол или барон – это одно и тоже. Что же он там делает?
– А все, что не позволено делать, добрый господин. Сначала ещё шло порядочно; вся ватага казалась усталою и толковала, что пора спать; начальник велел приготовить обед, когда они проснутся. Трактирщик поставил кастрюли на огонь, а на дворе накрыли большой стол. Но как только они открыли глаза и выпили несколько бутылок, то стали прямыми язычниками.
– Совсем пьяные, значит?
– Совершенно!
– Ну, тем лучше!
– Что вы говорите? Они собираются разграбить деревню для забавы. Я, пришла было с другими, посмотреть и едва унесла ноги. Послушайте-ка!
В самом деле, слышался сильный шум и выстрелы. Перепуганный скот бежал из деревни с отчаянным ревом. Старуха бросилась тоже бежать. Граф поехал к деревне.
– Берегитесь, детки, пляска начинается! Смотрите, руку на пистолет и, как только я подам сигнал, – не зевать!
– А какой же будет сигнал?
– Чёрт возьми! шпага наголо! Как только я ее выну – стреляй в разбойников и руби их!
Они приехали на главную улицу Сен-Жан-ле Конталя, в конце которой стоял трактир, прославившийся жареными гусями. Повсюду царствовал страшный беспорядок. На жителей напал панический ужас. Чтоб добраться до трактира Золотого Карпа, надо было только идти навстречу бегущим. Адский шум выходил оттуда.
Через растворенную дверь виден был барон верхом, со шляпой на бровях; он осушил целый жбан и смеялся во все горло, Кругом него – самый шумный беспорядок. Ломали мебель, бросали посуду за окошко. Несколько разбойников гонялись за служанками, которые не знали, куда спрятаться; стол был опрокинут, несколько бочек расстреляно из пистолетов и вино лилось ручьями на красный пол. Негодяи, припав на колена, так и пили прямо с полу. В углу плакала девушка с обнаженными плечами. Там и сям солдаты торопливо совали в мешки и чемоданы награбленные вещи. Другие стреляли в кур и уток и вешали убитых за ноги к седлам.
– Ату его! ату его! – кричал барон, забавлявшийся, как король.
Труба протрубила поход: кто держался еще кое-как на ногах, сели на коней и выровнялись подле барона де Саккаро, красного, как пион. Другие пошли, качаясь, на конюшни и вышли оттуда, таща лошадей за поводья.
– Все крепки и славно вооружены, – сказал Франц, – и не двадцать их, а тридцать!
– Ну, тем будет забавнее. На балу, ты сам знаешь, чем больше танцующих, тем веселей, – отвечал Джузеппе.
– Можно мне выбрать себе одного? Вот тот в красном плаще мне нравится.
– А меня особенно соблазняет толстяк, с зеленым пером на шляпе.