Волшебный камень

1

Еще совсем недавно геолог Сергей Нестеров был воином и командиром. Вместе с армией прошел он трудный путь отступления до Сталинграда.

Трижды был Нестеров ранен в боях, не раз его засыпало землей при взрывах бомб и тяжелых мин, но судьба берегла его, – выручали солдатское счастье и уменье. Всякий раз он возвращался в строй, не испытав долгих блужданий по эвакогоспиталям, мучительного трепета перед врачебной комиссией, которая вдруг может определить, что ты не пригоден более к важнейшему делу – защите Родины. Вернувшись снова в свою часть, Нестеров любил пошутить, что мать заговорила его от калечества, как и от той пули, что называют солдаты «золотой», потому что она убивает мгновенно…

После года жестоких боев и тяжелых переходов Нестеров по праву считал себя военным человеком и не мыслил иной судьбы, во всяком случае, до победы над врагом. А порою, хотя на войне и не принято загадывать наперед, подумывал и о том, что можно остаться в армии навсегда, тем более что вырос вроде бы из него, если верить старшим по званию и прислушаться к разговорам солдат, совсем неплохой командир…

В мирной жизни Нестеров был неудачником. Все его замыслы неизменно рушились, словно существовала некая злая сила, озабоченная тем, чтобы молодому геологу ничего не удавалось.

Работавшие под началом Нестерова люди перекладывали вину за неудачи на его широкие плечи, а так как в новом деле – Нестеров одним из первых в стране занялся поиском алмазов, самого благородного и драгоценного минерала, занимающего высшее место что в украшениях, что в промышленности! – неудачи повторялись слишком часто, Сергей Нестеров быстро приобрел славу человека чуть ли не «с дурным глазом». А вот подумать о том, почему Нестеров не уходит со своей трудной дороги на проторенную другими тропу, люди как-то не удосуживались…

Так было в мирной жизни.

На войне Нестерова окружал могучий, сплоченный коллектив. Находившиеся в подчинении капитана Нестерова сотни людей самозабвенно доверяли ему, и он, чувствуя это, становился смелее, руководил ими увереннее. Его батальон прошел через все испытания так стойко, что уже одно это характеризовало молодого офицера отличным командиром, а его солдат – как испытанных бойцов. Они, и отступая, ежечасно ждали того рубежа, на котором армия остановится, чтобы, накопив силы, обрушиться на врага и уничтожить его. И вера эта даже в отступлении не рассеивалась, наоборот, накапливалась в сердцах, как накапливается гнев.

Так они дошли до Сталинграда и здесь наконец услышали тот приказ, которого ждали столько месяцев: ни шагу назад! Этот приказ мог быть отдан только в предвидении другого, будущего приказа: вперед! И как бы он ни был еще далек, тот день, когда прозвучит это «вперед», как бы ни был тяжел путь к этому дню – и Нестеров, и его солдаты, и тысячи других солдат и офицеров армии, остановившейся под Сталинградом, знали, что этот день настанет!

А пока они сражались, выполняя первый приказ. И хотя это сражение было самым жестоким из всех, в каких они побывали, все чувствовали, что оно само по себе победа. И от этого было легче и умирать и ждать.

Батальон Нестерова занимал рыбацкую слободку, точнее сказать, все, что осталось от нее, – развалины печей, погреба, огороды.

Левее слободки немцы уже вышли к Волге, разрубив надвое дивизию. Справа соседи Нестерова удерживали здание завода, а дальше начинался пригород, там трудно было определить линию фронта, потому что она проходила порою между первым и вторым этажами дома, очерчивалась дверью комнаты, и сквозь эту дверь с визгом проскакивали пули.

Когда Нестеров вспомнил впоследствии свой последний военный день, он удивился тому, что ярче всего запомнились ему краски и цвета, а не линии и очертания домов, превращенных упорством советского солдата в неприступные крепости. В памяти остались сизые и дымные полосы на воде – огромная горящая река.

Горела нефть, вырвавшаяся из разбомбленных хранилищ. Она текла по реке, окутывая огнем и дымом весь горизонт, и чем ближе к вечеру, тем багровей и пламенней становилась вода. А по всему берегу взлетали короткие черные фонтаны. Это поднимался к небу и тяжело опадал взорванный чернозем бахчей и огородов, и в воздухе ходили смерчевые столбы пыли. Земля была высушена солнцем и от долгого артиллерийского обстрела стала летучей.

Неожиданно Нестерова вызвали в штаб армии. Штаб размещался в центре города, но все приречные улицы уже простреливались, пробираться приходилось кружным путем, под откосами берега. Нестеров торопливо шел вслед за ординарцем штаба и размышлял о том, зачем он понадобился в такой напряженный момент. Чаще всего его вызывали в штаб полка, иногда в штаб дивизии, но в штабе армии он бывал редко – или в дни вручения наград, или на больших совещаниях. Но созывать совещание в такое время было сложно и опасно, а награждать? – награждать его сейчас еще не за что. И он решил, что его ожидает какая-то неприятность.

Наконец они достигли развалин какого-то магазина, в подвале его и размещался штаб. Ординарец, показав пропуск часовому, ввел Нестерова в довольно обширную приемную, хорошо освещенную от движка, работавшего за стеной, доложил о прибывшем адъютанту и скрылся. Нестеров остался среди группы офицеров, так же как и он, недоумевающих, по какому поводу они вызваны. В подвале, хотя он и был вычищен и прибран, пахло густо и устойчиво несвежей рыбой.

Вскоре его вызвали и проводили в дальний отсек подвала, защищенный массивной стенкой, выложенной между колоннами, которые держали уже не здание, а его развалины.

То, что Нестерова вызвали первым и он не знал зачем, и то, что все это время он думал о своем батальоне, на который, возможно, в этот самый миг наседают немцы, а заместителем там остался молодой еще офицер, – мало способствовало его спокойствию. Войдя в отсек, он даже не разглядел как следует того, кто его вызвал.

– Капитан Нестеров. Прибыл по вашему приказанию! – отрапортовал он, останавливаясь у дверей.

– Пройдите сюда и садитесь, – произнес негромко сидевший за столом человек, выделяя неударные «о», что сразу напомнило Нестерову его далекую родину – Северный Урал.

Подчиняясь этому мягкому, но властному голосу, чуть даже вытянув шею, чтобы получше разглядеть человека, напомнившего ему о родных местах, Нестеров прошел в глубь отсека.

На три ступеньки пониже входа, в нише, за небольшим столом сидел генерал. Рядом с ним стоял сумрачный полковник из штаба армии, ведавший кадрами, к которому не раз являлся Нестеров, возвратившись из госпиталя. Полковник был чем-то недоволен, тогда как генерал смотрел на Нестерова откровенно любопытным взглядом.

– Генерал Бушуев, из штаба фронта, – сухо сказал полковник.

Человек этот, несмотря на свой новый генеральский мундир, казался штатским. Было непонятно, как он может участвовать в этом напряженном потоке событий. Он сидел на низеньком стульчике, очевидно детском, в неловкой позе, согнувшись настолько, что голова его была почти на уровне стола. Лицо у генерала было усталое и помятое. Склоненная набок голова, выставленный вперед указательный палец, словно он все время что-то подчеркивал или диктовал какие-то выводы и постулаты, мягкий, спокойный голос – все заставляло предполагать в нем человека ученого, кабинетного, лишь по недоразумению оказавшегося здесь, да еще в звании генерала. Только глаза его, защищенные очень большими и толстыми стеклами очков, казались необыкновенно строгими и проницательными. Нестеров все старался припомнить, где он слышал фамилию Бушуева.

– Вы что, уралец? – спросил генерал, еще дальше выставляя указательный палец, словно намереваясь не то ткнуть Нестерова в грудь, не то подчеркнуть особую, важность этого вопроса.

– Да, товарищ генерал, с верховьев Резвой, – ответил Нестеров и тут же вспомнил последнюю прочитанную в военном училище книгу: М.М. Бушуев «Танк и пушка».

Книга эта понравилась ему ясностью мысли и изложения. Бушуев выступал в ней против теории немецкого генерала Гудериана о «молниеносной войне» при помощи танков. Бушуев противопоставлял теории «танковых клиньев» Гудериана современные возможности глубоко эшелонированной артиллерийской обороны и все возрастающую мощь противотанкового вооружения. И Нестеров понял: Бушуев – ученый, профессор, и если он прибыл сюда, значит, что-то меняется не только на фронте, но и в тылу.

Между тем Бушуев встал – голова его едва достигала плеча Нестерова – и прочувствованно сказал:

– Земляки!

Взглянув повеселевшими глазами на полковника, все так же строго и неприступно стоявшего рядом, он весело добавил:

– И где только не встретишь земляка! Однажды даже на Елисейских Полях в Париже встретил уральца, по говору узнал. Тоже охотником был, а стал торгпредом.

Полковник ничего не ответил, только губы его неодобрительно сомкнулись, словно он хотел выразить удивление по поводу неуместного восторга генерала, а Нестеров, возбужденный этим родным говором, невольно напряг память: а не знавал ли он Бушуева еще в те давние годы, когда сам был всего-навсего охотником, лесорубом, «старался по золотишку»? Припоминал – и не мог припомнить.

– Кем вы были до войны, капитан? – сразу меняя тон и становясь сухо-деловитым, спросил Бушуев.

– Геологом, – невольно настораживаясь, ответил Нестеров.

– И какая у вас поисковая специальность? – полюбопытствовал генерал, и глаза его за круглыми очками заблестели.

Нестеров смутился, как всегда смущался, когда посторонние люди, случайно узнав, что перед ними геолог, вдруг проникались к нему неожиданным интересом и начинали задавать всякие несуразные вопросы о романтике профессии, о специфике работы, о приключениях. Чаще всего этих случайных вопрошателей интересовало как раз то, что в хорошо организованных экспедициях почти не случается: ночевки в лесу без палаток, болезни, голодовки, когда из-за плохой работы какого-нибудь снабженца вся экспедиция неделями кормится «с ружья».

Но генерал нетерпеливо ждал. Он даже поторопил Нестерова, воскликнув:

– Ну, ну!

Нестеров коротко ответил:

– Я – алмазник.

Сказав это, он невольно отвел глаза в сторону и принялся разглядывать схему расположения войск противника, висевшую над столом, которую и так знал наизусть. Всякий раз, как заходила речь о его специальности, он чувствовал себя неловко оттого, что необыкновенная его профессия обычно вызывала удивление. Во всей стране алмазников насчитывалось едва ли десятка два, а добычи алмазов и вовсе не было. Больше того, многие геологи считали, что алмазов в Советском Союзе и быть не может, во всяком случае – в промышленном значении.

– Вы искали алмазы? – вдруг переспросил генерал. – Почему же вы на фронте?

– Теперь все на войне.

– Жаль, жаль, что вас мобилизовали! – протянул Бушуев. – Что весь народ воюет, это верно. Но вам надо было искать и найти, – произнес он, подчеркивая каждое слово. – Солдат у нас вполне достаточно, а вот геологов, да еще алмазников, раз-два и обчелся.

– Простите, товарищ генерал, но вы тоже воюете, хотя мне известно, что вы – ученый. Значит, и вы отложили ваши работы и вернетесь к ним только после войны? А они, наверно, куда важнее моей. – Этой маленькой лестью он пытался исправить неловкость вопроса.

– Я не геолог, – спокойно ответил Бушуев. – Я артиллерист. Вся моя ученость, – он подчеркнул это слово, – связана с защитой Родины. Вот остановим немцев, я испробую свои пушки и поеду создавать новые. А геологов нам не хватает. И именно алмазников. Вы же лучше, чем я, знаете, как важен для нас сейчас этот стратегический минерал! Как же вы могли бросить все в такое ответственное время и уйти! Небось попросили сами снять вас с брони? – подозрительно вскинул он глаза на капитана.

Нестеров смущенно склонил голову.

– Так вот, капитан Нестеров, – вдруг медленно и раздельно сказал генерал, – с сегодняшнего дня вы отчисляетесь из армии и направляетесь в распоряжение Геологического комитета…

– Я… – Нестеров не успел досказать.

Генерал еще более жестким голосом продолжал:

– Сегодня к восемнадцати часам вы сдадите ваш батальон заместителю и явитесь к девятнадцати сюда. Переправа на ту сторону назначена в двадцать ноль-ноль, как только стемнеет.

Лицо Нестерова помрачнело, он стоял в таком напряжении, что казалось, едва ли ему удастся сделать хоть одно движение. Генерал внимательно посмотрел на него.

– Поймите, это не мой приказ. Это приказ Главной ставки. Значит, этого требует дело войны…

– Как я объясню это своим солдатам? – совсем не по-уставному спросил Нестеров. – Ведь я прошел с ними почти от самой границы! Если бы еще после наступления…

– А они не глупее нас с вами, – ответил генерал. – Вы видели в приемной офицеров? Все это боевые командиры. Однако именно сейчас их отзывают из армии – одних в академию, других, как и вас, на производство. Разве это не говорит о нашей силе?

– Заместитель у меня молодой офицер… Совсем еще мальчик.

– В войне молодые всегда на первой линии фронта. И многие становятся толковыми воинами после первого же боя. А у него, как я понимаю, был хороший учитель. – И, прерывая неловкий протестующий жест Нестерова, коротко приказал: – Идите! И желаю вам хороших находок.

Приказ как бы подтолкнул Сергея. Он откозырял, повернулся и вышел, четко печатая шаг. Генерал смотрел ему вслед и, когда Нестеров скрылся за дверью, одобрительно сказал:

– Молодец!

– А вы и отбираете у нас самых лучших! – продолжая спор с генералом, сказал полковник и снова посмотрел на него с явным неодобрением.

– Ну, плохие и в тылу не нужны! – равнодушно заметил генерал и попросил: – Вызывайте следующего. А за то, что сумели среди боев воспитать хороших командиров, спасибо…

Нестеров был в таком состоянии, что, когда к нему бросились сослуживцы, чтобы узнать, зачем его вызывали, смог только вымолвить:

– Отчислили!

– Проштрафился? – спросил командир роты разведки, черный, угрюмый, похожий на цыгана капитан.

– Так же как и ты, – ответил Нестеров капитану-разведчику и пошел к выходу. Но часовой не выпустил его из блиндажа. Немцы вели артиллерийский налет по территории штаба. Сергей стоял у чуть приоткрытой двери и смотрел, как рушились, поднимая тучи пыли, давно уже израненные снарядами развалины домов, как посверкивал в этой темной пыли огонь разрывов.

Через несколько минут к нему присоединился капитан-разводчик. Увидев Нестерова, он хлопнул его по плечу и радостно прокричал:

– В академию еду! Слышал?

Сергей удивленно взглянул на капитана, подумав: «Разве он не понимает, что уже не увидит этого великого сражения, не примет участия в нем?» – и сам ответил себе: «Да, конец войны еще не виден!»

Огонь почти прекратился, и Нестеров, легонько отстранив часового, вышел из блиндажа.

Прошло всего лишь с полчаса, как Нестеров пришел в штаб, но за это время многое изменилось. Бой перекатывался направо, в ту сторону, где из последних сил отбивался батальон Нестерова. Там слышались частые автоматные очереди атакующих немцев. Очереди эти легко было отличить по особой сухости и трескотне от более отчетливых и громких выстрелов русских автоматов. В то же время по всему горизонту усиливалась канонада гитлеровской артиллерии. Противник вводил в бой новые резервы.

Нестеров бежал широкими прыжками по тому самому пути, которым недавно шел в штаб. Он отмечал все мельчайшие изменения, происходившие вокруг. Словно бы отвечая артиллерийской канонаде, вдруг громыхнул раскатистый и слышимый с необыкновенной отчетливостью гром. Все вокруг потемнело – небо затянулось тяжелыми тучами. Казалось, что грозовые облака, много дней скапливавшиеся где-то далеко от города, вдруг, привлеченные несмолкаемой канонадой и страшными, частыми колебаниями воздуха, двинулись сюда, чтобы вступить в соревнование с громами и молниями орудийных залпов на этом маленьком кусочке земли.

Воздух над городом как бы погустел, стал фиолетовым, а по горизонту желтым – то ли от электричества, то ли от озона, но никак уж не от чада и праха, поднятых силой боя. Пыль сражения сразу прижало к земле. Дышать стало легче, хотя воздух как будто уплотнился. И упали первые капли дождя.

А то, что происходило в душе, объяснить и понять было куда труднее. Просто Нестеров, еще и не сознавая, отчего это происходит, вдруг почувствовал, что близок окончательный перелом войны. Но если бы его спросили, на чем зиждется его уверенность, он не смог бы ответить.

Он никогда не сомневался в том, что рано или поздно Россия победит. Если говорить о том бое, в котором участвовал сейчас его батальон, то он знал: солдаты его скорее лягут костьми на огородах рыбацкой слободки, чем отступят. И более того, немцам их не убить, они научились воевать, ну, а уж живые-то, они отступать не станут.

Однако и не с этим ощущением бессмертия своего батальона связана была его новая уверенность. И он понял, что скорее всего причиной такой веры было появление Бушуева в штабе армии, то задание, которое поручил генералу штаб фронта, а может быть, сама Верховная ставка.

Это означало, что пришло наконец время, когда не только тыл помогает фронту, но и фронт может помочь тылу! Когда вся страна остановилась в своем попятном движении, оперлась и сжалась, как пружина, и теперь вся она нацелилась вперед. И вот пришло время, когда не только поступают пополнения из тыла, но и с фронта уходят в тыл опытные инженеры, работники, уходят офицеры в академии Генерального штаба, чтобы подготовиться к боям на победу. И хотя Нестеров не мог смириться с тем, что новое касается и его лично, – он понимал: как ни незначительны на первый взгляд эти признаки, но они начинают новое время в этой войне.

И все-таки ему казалось немыслимым оставить своих солдат на молодого, неопытного заместителя. Ведь, может быть, в этот именно миг и решается сама судьба сражения. И Нестеров, добравшись до своего батальона, принял руководство боем.

И то, что он продумал для себя: будущая победа не в обороне, а в наступлении, в контратаке, – он попытался применить в этом бою. Из блиндажа, откуда он наблюдал ход боя и управлял им, он увидел, как поднялись его люди в рукопашную схватку, увидел бегущих вспять гитлеровцев…

Немцы, поняв, что их атака захлебнулась, открыли артиллерийский огонь, чтобы сорвать контратаку русских и остановить их продвижение. Первым крупным снарядом был разбит блиндаж, из которого Нестеров руководил боем. Нестеров еще успел подумать, что так и не выполнил приказ генерала, затем наступила страшная тишина, ничем не отличающаяся от того покоя, который люди называют смертью…

Вечером Бушуеву доложили, что Нестеров не явился за документами.

– Упрямство, за которое придется его наказать! – проворчал полковник. Хотя он и сожалел, что из частей отзывают боевых офицеров, но неподчинение приказу оставалось для него тяжелым грехом.

– Скорее упорство! – заметил Бушуев. – И вряд ли вам придется наказывать его. Боюсь, что он не вернулся из атаки. А жаль… пропал нужный геолог.

– Командиром он был бы нужнее, – возразил полковник.

– А вот это уже упрямство, – сухо заметил генерал, и полковник замолчал, так и не поняв, по каким признакам отличает Бушуев упрямство от упорства.

2

Очнулся Нестеров уже в госпитале на левом берегу Волги. Его испугала не боль, не повязки через все лицо и голову. Испугала тишина. Тишина была невыносимая, и Нестеров спросил соседей: «Бой кончился?» – и не услышал своего голоса.

Прежде чем Нестеров осознал, что с ним, подошла сестра, но и ее голоса он не услышал. Тогда Нестеров понял все: он еще и контужен, и страх, что он оглох надолго и не узнает ничего о Сталинграде, овладел им. Он все еще жил ощущением боя, совершенно не представляя, сколько времени прошло с того злополучного мгновения, когда его окутали темнота и тишина. Первый вопрос, который он написал на маленьком блокноте, поданном ему сестрой, был о Сталинграде. Город боролся и жил.

Всю свою нервную энергию Нестеров употребил на то, чтобы вновь обрести слух. Он думал только об одном – о слухе. С покорностью ребенка подчинялся он всем предписаниям врача, касающимся восстановления слуха. Нестеров вычитал когда-то, что большинство болезней может быть излечено внушением. Он знал также, что его глухота – следствие контузии, отразившейся на всей нервной системе. Со страстью одержимого попытался он своей волей излечить себя. И слух вернулся, когда он еще находился в пересыльном госпитале под Сталинградом.

Он проснулся утром и сначала не понял, что случилось. Внешние шумы настойчиво стремились ворваться в сознание. Они словно процарапывали ходы в усталом мозгу. Первое, что дошло до сознания, был отдаленный шум, похожий на дальний рокот прибоя. Словно Нестеров был на побережье и прислушивался к медленному и важному говору моря.

Нестеров не закричал, не вскочил – он только вытянулся на койке так, что ноги уперлись в железные планки кровати и прогнули их.

Затаив дыхание, он слушал этот шум, доносившийся сюда за двадцать километров от города. Было так, словно товарищи разговаривали с ним, утешали его и успокаивали: ничего плохого не случилось, пока он лечился, но, конечно, надо поскорей вернуться, дело не ждет, он нужен там, откуда они говорили с ним…

В один из особо тяжелых дней, когда прибыло множество раненых, Нестерова эвакуировали в тыл.

Приказ генерала Бушуева больше не действовал, да и кто бы отыскал Нестерова в его странствии по госпиталям, и капитан стал надеяться, что он еще вернется в свой батальон. Но в подмосковном госпитале он понял, что это ему не удастся.

– Слишком много железа приняли внутрь, молодой человек, – пошутил главный врач, заканчивая осмотр.

Врач был веселый человек, он шутил, несмотря на то что день и ночь оперировал бойцов.

Нестеров понимал, что этим врач спасает себя от усталости и горя. И он прощал многое, что говорил этот как будто безжалостный человек другим командирам и солдатам, но, услышав свой приговор, дрогнул и сжал кулаки. Доктор заметил это и сказал устало и грустно:

– Ну что вы волнуетесь, Сергей Николаевич? Руки и ноги у вас целы, голова на плечах, сшили вас как полагается, а вы все недовольны. Посмотрите-ка на инвалидов восьмой палаты, вот кому надо грустить, а они у себя школу открыли, к долгой, а главное – к плодотворной жизни готовятся. Ей-богу, голубчик, вам волноваться нечего.

– Я хочу на фронт, – глухо сказал Нестеров.

– Ну что вы, голубчик, Гитлера и без вас добьют. Смотрите, остановили же его, подлеца.

– Я сам, своими руками… – начал и не закончил Нестеров, выбросив на стол стиснутые кулаки.

– И это возможно, – радушно сказал доктор и указал рукой за окно, словно предлагал весь мир, что лежал за стенами госпиталя. – Вы кем были до войны?

– Геологом.

– Вот и возвращайтесь к своей работе поскорей. Отправляйтесь в экспедицию, разыщите какой-нибудь молибден или вольфрам и еще не одного фашиста убьете. А простор-то какой! Ей-богу, кончится война, уеду я в лес, построю избушку и займусь охотой!

Он сказал это с таким вкусом, словно и в самом деле годами мечтал о такой вот простой жизни. Но Нестеров знал, что так же утешал главный врач десятки людей, которые уходили из его госпиталя в жизнь, оставляя здесь иной раз не только тот излишек железа, что приняли в свой организм, но и руку или ногу.

Значит, все складывается так, что ему предстоит выполнить приказ генерала. И хотя он все еще не мог помыслить о том, что ему нет места в армии, где-то в душе уже теснились мысли о будущем. Это будущее было малоутешительным, но в нем, как отдаленная молния, иногда просверкивала надежда. А вдруг ему еще удастся свести счеты с фашистами.

Однако как это трудно – перестраивать все свои мысли, чувства, силы и желания на иной лад! И никто не поможет ему!

Единственной радостью в эти дни были Варины письма.

Нежные и милые, они были полны тревог за него, – она догадывалась, что он ранен тяжело, но не было в них того тягостного вопроса, которого боятся все лежащие в госпиталях: а не стал ли ты инвалидом? Нестеров не однажды видел, как тяжело переживали раненые звучащую в иных письмах боязнь чужого калечества. Но и в последнем Варином письме, полученном, уже перед самым отъездом, звучало то же самое желание увидеться поскорее… Варя даже настаивала, чтобы он вызвал ее к себе, – хотела сама ухаживать за ним. И, верная своему обыкновению, посылала последнюю фотографию.

Хорошо, что она не задавала никаких вопросов, будто и не представляла его себе искалеченным, но вдвое лучше, что ему и не надо преуменьшать свои увечья. Судьба милостива к нему. «Сшили» Нестерова на славу, шрамы на голове затянулись, и рана в правом боку как будто перестает напоминать о себе.