Ирреальность. Сборник произведений

Командировка

И не было бы ничего, кабы не эта чёртова командировка! Послал же меня наш директор-самодур в Тверскую губернию, в посёлок, название которого мелькает по «Рассеи» через раз – «Новиково». Уж, казалось бы, ну, мужик русский, придумай что-нибудь позаковыристей, так нет, лень же ему, раз сызнова строит, значит «Новиково»! А рядом что? Конечно, деревенька «Стариково»! Ведь должна же она быть, откуда-то все переселились?! Может и название она носила раньше другое, да только стёрлось оно из памяти людской, кроме как кивать в ту сторону и говорить, что: «Оттэдова все сюда перебрались», – никто ничего и не помнит.

Приехал, угу, продали трактора, мать их за ногу! Да не их, а тех, кто произвёл сие чудо технической мысли. А раз продал, так будь добр, обеспечь гарантию! Так они, эти коровы железные, посыпались через месяц! И вот я, тридцатипятилетний специалист по гарантийному обслуживанию сельхозтехники, слез на зашарпанной остановке посёлка с китайского «ПАЗика» в четверг, полдесятого утра. Вместе со мной вывались с вёдрами и тюками две бойкие старушенции и средневозрастная миловидная селянка.

Старушенции, болтая о способах засолки огурцов, стали удалятся к поселковым домам, а селянка остановилась, с любопытством оглядывая меня. Я, немного смутившись, стал разглядывать окрестные поля и небольшую рощицу неподалёку. Селянка заулыбалась:

– Нравится?

– Да. Признаться очень люблю такое приволье. Хоть и бывал заграницей, но красивее таких просторов нет ничего!

– Командировошный чтоль?

– Есть такое. К вам на агрокомбинат пожаловал, ваши местные танки ремонтировать!

Она протянула руку, другой болтая дамской «поселковомодной» женской сумочкой.

– Люба.

– Алексей Александрович, можно просто Лёша, – представился я и пожал ей руку. Она была лёгкой, но ладонь твёрдой и упругой, видимо, не одно ведро молока надоено этими милыми дамскими ручками. Вообще Люба напомнила мне чем-то мою далёкую деревенскую любовь. Ухоженные, густые, пшеничного цвета волосы обрамляли милое личико. Серые глаза, длинные пушистые ресницы, курносый носик, алые губы и смешные веснушки, эдакая Мерлин Монро деревенского пошиба, весьма аппетитных форм. Смех и веселье, казалось, кружились вокруг неё, брызгали из глаз, срывались со слов. От неё пахло духами и чем-то ещё, знакомым с детства, какой-то смесью полыни, полевых цветов… «Стоп!» – я заставил себя оторвать от неё свой взгляд. (Уже год как разведенный, я дал себе клятву, никогда не влюбляться с первого взгляда, просто НИ-КОГ-ДА!!!) Однако, она уже успела заметить, что понравилась мне.

– Может, подскажете мне, как пройти в контору агрокомплекса? – с большей басовитостью в голосе спросил я.

– Да, пожалуйста, – усмехнулась она, – третий поворот направо, вперёд чуть-чуть пройдёте, а там двухэтажное здание, с аркой перед входом. Я сама там работаю, в бухгалтерии. Могу проводить, коль боитесь заблудиться, – и её смешинки рассыпались вокруг меня. Она подмигнула, помахивая сумочкой, весьма довольная собой, направилась в другую сторону.

«Так, Лёлик, ты по делу приехал, а не за юбками волочиться!», – ругал я себя: «Быстрее починишь, быстрее домой свалишь! Нужна она тебе эта периферия? Дома телек, футбол, пиво, ребятам позвонишь, давно же не собирались!» Накинув рюкзак с инструментом и документацией, я зашагал в контору.

Мои предположения, что здание конторы окажется архитектурным шедевром развитого социализма, оправдались. Бетонно-блочная конструкция напоминала корявые плитки шоколада. Покрашено, правда, было недавно, но безумная тонкая арка перед входом, выглядела аляповато. Наверное, местный архитектор-практикант явно старался улучшить типовой проект хоть чем-то.

Вокруг сновали сельхозработники в халатах и прокурено-промасленные трактористы, автомеханики разного пошиба. Недалеко от здания конторы находились два ангара, в которых, видимо, и находилась вся техника. Я поднялся по попрысканным бетонным ступенькам на второй этаж. Никому я тут был не нужен, мимо меня то и дело стайками проносились работники, походу матерясь и ругаясь на кого-то, или на что-то.

«Ага, вот и дверь директора! Директор Тарасенко Григорий Степанович», – гласила табличка на ней. За дверью слышался гвалт, воняло табачным перегаром. Поскольку я человек воспитанный, то начал свой визит со стука в дверь.

– Позвольте?

Гвалт прекратился. Сквозь дымовую завесу кабинета люди с любопытством разглядывали меня. Столы были сдвинуты и представляли собой букву «Т» во всю длину и ширину директорского кабинета. В основании этой буквы сидел пожилой, довольно грузный человек в пиджаке. Он был лысоват, но мудрость и мужество его лица скрашивали этот недостаток. За столами собралось человек двадцать мужиков, в простецких рубашках, кто в пиджаке, а кто и без, в куртках и халатах. Но, деревня неприминула отразиться в брюках, заправленных в сапоги.

– Вы кто? – спросил грузный человек.

– Алексей Александрович Белый из «Сельхозмаша», – отрекомендовался я.

– А-а-а из «Сельхозмаша», по чьей милости мы уборочную не можем провести. Ну что ж, Алексей, можно на «ты»? Ситуация тяжёлая, и исправлять её надо срочно.

– Был белый, станет чёрный! – похохатывая, загалдели мужики.

– Ну, ладно галдеть, человек приехал помогать, а вы накинулись, анчутки! Меня зовут Григорий Степанович, а народ величает «батей». Ты где остановился?

– Пока нигде.

– Значит, сейчас выходишь опять на дорогу, поворачиваешь направо идёшь до поселкового магазина, напротив – будет общежитие, спросишь там Николаевну, она тебе нумер и определит. Бросай там свои пожитки и шмелём сюда, вот тебе талон в столовую. Думаю, у Тоськи там ещё что-нибудь осталось. Подкрепишься и, вон, с Сергеем, в ангар.

– Сергей, ну-ка проводи своего наперсника!

Со стула поднялся молоденький паренёк в кожаной курточке. Подал мне руку: «Сергей, можно просто Серёга».

Мы спустились по лестнице, и пошли к общежитию.

– Ты сам откуда, московский чтоль?

– Да, есть такое дело.

Парень был черноволос, голубоглаз, чувствовалось в нём природное любопытство. Таких я называл «самоделкиными». Это люди, которые помимо основной своей профессии интересуются буквально всем. Утром он с гаечным ключом, а вечером с паяльником и радиосхемой.

– А я вот местный, тут и школу закончил и техникум в районе. Хотел в институт поступить, да вот женился на Люське, уже и ребёночек есть. Доча – Лизонька. Только мы тут одни такие молодые остались, остальные – кто уехал, кто помер. Вообще, с молодёжью тут проблема. Вон в Стариково один Кузьмич живёт и то – бобылём. Представляешь, кругом в домах даже окон нет, а он живёт. Мне даже кажется, что он век там живёт. К нам в посёлок периодически заглядывает, на свадьбы, а в основном всё на похороны. И так, понимаешь, причитает. Такой душевный старичок-одуванчик.

– А у него тут что, много родственников?

– Наверное, да и не знает уже никто, так по обычаю зовут. Раньше ведь, при Царе Горохе, как было? От прабабушки известно, царствие, ей, небесное! Там, за рощей, у Стариково, церковь разрушенная стоит. А раньше она была красоты необыкновенной. И иконы в золотых окладах и роспись. Свадьбы и крестины, чуть ли не каждый день. Тогда ещё Новиково-то не было. А как революция свершилась, в церкви свинарник сделали. И народ начал разбегаться, а, в большинстве своём, стал умирать. То ли от голода, то ли от безнадёги…

– Слушай, а что этот Кузьмич без жены всё время жил?

– Да нет, ну как же без жены жить. Бабуля говорила, что была у него жена. Да и не одна. Только не везло ему на них, все помирали, даже года не проходило. А потом, сторониться его стали бабы. Чёрт их знает, что им надо! Вроде и человек душевный. Как заговорит, так и оторваться невозможно!

– О, вот, наверное, и пришли. Это, чтоль, общежитие?

– Да. Ты тут постой, пойду Николаевну кликну.

Я остался на пороге общаги. В голове крутилась какая-то каша из тракторов, Любы и Кузьмича. «На кой ляд мне эти двое, у меня ж командировка!» Тут прибежал Серёга, с ключом в руке.

– Вот, 7-я комната. Душ в коридоре, туалет в комнате. Давай располагайся, а я в ангар побежал. Поешь и приходи. Я там пока инструмент подготовлю, да и свет сделаю, а то не видно не зги.

В коридоре послышалось шарканье.

– О, Марьниколавна подгребает. Марьниколавна, знакомьтесь, это командировочный Алексей, из Москвы!

– Эгей, какой вы добрый молодец, – сказала Марьниколавна – женщина постбальзаковского возраста, немного полноватая, с повязанным «цвятастым» платком. Такие, свои в доску, тётеньки встречаются на Московских колхозных рынках.

– Надолго-ли к нам?

– Да вот, пока не заведу технику. Хотелось бы на день, но думаю, не получится.

– Хм, ну и погостите у нас чуток, погода-то, эна, какая хорошая стоит!

– Да, думаю вечером-то тут делать и нечего.

– Ой, да не наводите напраслину. Клуб у нас есть, да и хороший клуб. Степаныч расстарался. В прошлом году большой урожай был, так он выписал технику аж из Москвы, что ты, ой-ой, сидишь, а все звуки будто рядом с тобой, будто около тебя шепчут или вода там льётся! «Долби свой ранд», чтоль называется. Вот и долбаит!

Я улыбнулся, не стал поправлять Николаевну. Старые люди, они ж и не выговорят название новой звуковой системы.

– Ну ладно, погощу.

– Вот-вот и погости. А я тебя чайком попою, с мёдом. У меня три улья, с послевойны осталось, так ещё дают мёд. А ты женатый али как?

– Али как, – выдохнул я.

– О-о-о, касатик, дык мы тебе тут и невесту найдём. Правда, молодёжи у нас тут, раз-два и обчёлся. Да ты, наверное, и не совсем вьюноша? Аль не так?

– Так-то, оно так…

– Ну-у-у, тогда есть у меня на примете, одна жендщина. Ей-бы уж давно замуж пора, дык сверстники, кто уехал, а много и померло, в девяностых, сам помнишь, как было, не больно сытно-то. Партию разгромили, всё растоптали!

«Всё растоптали», – проговорил про себя я и вспомнил рассказ Серёги про Стариковскую церковь.

– Ох, и хороша девка-то, да и имя красивое – Любовь!

Меня как током дёрнуло. Сразу вспомнил я Любин смех и веснушки.

– Только ты, чур, её не обижай! Сирота она. Мамка-то её с папкой померли. В Стариково жили. Вот она сюда и перебралась. И, знаешь, бывает смурно на улице, а она идёт по посёлку, смеётся, и вроде как дождь прекращается. Солнышко выходит из-за туч, птички поют…

– Марьниколавна, да что вы ей Богу, ну зачем?

– Да ладно, ладно тебе, не всё ж сохнуть-то одному! Завтра, вечерком, приходи ко мне в «служебку», а Любашу я уж приглашу.

На том и расстались, я пошёл в номер, бросил вещи. Потом сходил в душ, переоделся в спецовку и направился в ангар. В голове опять крутилось: «Любаша, Любаша», – да что ж такое? Ух, уж эти женщины! Стоит им чуточку улыбнуться, повести бровью и привет, мы уже готовы как поросёнок под хреном!

Не стал забегать я в столовку, хотелось поскорее посмотреть, что с техникой случилось.

В ангаре и вправду оказалось светло! Молодец Серёга! Человек слова! Инструменты разложены, как у хирурга в операционной.

– Тэ-экс, где тут больной, точнее больные?

– Да вот, три машины из пяти, что у вас купили, ни в какую не хотят заводиться!

Я достал из рюкзака чертежи и схемы, тестер. Взял отвёртку и полез ковырять электрическую схему китайско-российского тракторного чуда. Что-то подсказывало мне, что братья-китайцы где-то сэкономили. Серёга с любопытством водил пальцем по схеме, что-то мыча под нос. Я отдавал ему команды и он, как заправский ассистент хирурга, подавал мне инструменты.

Смотря на электронное табло тестера, даже сам не понимая, как это у меня вырвалось, спросил:

– Серёг, а что это за Любаша, которую мне Марьниколаевна сватает?

– А-а-а, Любаша, сказал Серёга и заулыбался, – Любаша это просто песня! Мы с Люськой дружбу с ней водим. Хороший она человек. Жалко, конечно, что семьи у неё нет. Да то история тёмная и разобраться в ней, в этой истории, до сих пор не могу! Понимаешь, в Стариково, только их семья и оставалась последней, да Кузьмич. Родители её как—то странно умерли. Представляешь, она утром приходит к ним в комнату, а они мёртвые лежат в своей постели. Как Любаша рассказывает, ну всяко бывает, всё ж мёртвые не молодеют, а они будто лет на пятьдесят постарели, то есть лежали, как старик со старухой. А им всего сорок пять было! С тех пор она в Стариково даже на кладбище не ездит, а Кузьмича за сто вёрст обходит!

– Странно, а Кузьмич-то тут при чём?

– Ну, Любаша говорит, что вечером перед этим Кузьмич заходил к ним в гости и о чём-то долго беседовал наедине с родителями.

– А, Люба где была в тот момент?

– Там же, у себя в комнате. Не стала она их тревожить, а потом уснула. А после на кладбище, когда хоронили родителей, Кузьмич так их оплакивал, прям волком выл!

– Да-а-а, вот так история… – в схеме чего-то коротнуло и трактор взревел как раненый бизон. Серёга от испуга подпрыгнул на подножке трактора. Холодный пот проступил у меня на лбу.

– Ну, китаёзы, япономама, на припое сэкономили! Смотри, на плате дорожка нарисована, а олова нет!

– Так, один танк к бою готов, тащи припой сюда и паяльник. Потом посмотрим, что с остальными.

Дверь ангара приоткрылась и на пороге появился «батя».

– Ну, что, хлопцы, пора и отдыхать.

– Да какой отдыхать, Григорий Степанович, мы ж только начали.

– А ты на часы глядел, мил друг? Время-то уже, того, без пятнадцати девять! Вот что, давайте закругляйтесь. А ты, Алексей, беги в общагу, почисть перья, да к десяти подходи к клубу. Сегодня фильм привезли замечательный, боевик американский, режиссёр, говорят, какой-то Тарантин, чтоль… «Убить Билли» называется. Даже Кузьмич запросился. Сегодня мимо Стариково проезжал, гляжу на остановке сидит, руку поднимает. Возьми, говорит, Степаныч, меня сегодня в клуб, говорят у вас какой-то новый фильм привезли. И откуда он узнал? Ну да ладно, взял его, вон, у клуба на лавочке уже второй час сидит. Ждёт начала.

– О, я как раз в Москве на него и не ходил, закрутился что-то. Но народу на премьере было очень много, говорят качественное кино. Да и на этого Кузьмича глянуть любопытно. Серёг, ты пойдёшь?

Серёга с укоризной посмотрел на меня, как будто я выдал какую-то его тайну.

– Ох, Серёга, опять ты за старое! – покачал головой «батя», как у тебя только язык поворачивается про хорошего человека такую напраслину говорить?

Серёга ответил, немного расстроенным голосом:

– Не, Лёш, ты иди, а мне домой надо, а то Люська обидится. Лизу-то не с кем оставить. Иногда Марьниколавне отдаем, когда она по графику свободна.

– Ну, тогда – до завтра!

Я забрал рюкзак и, пожав руки Степанычу и Серёже, быстро направился в общагу. Время поджимало, не будут же из-за меня задерживать сеанс.

Зайдя в комнату, я включил свет, бросил рюкзак в тумбочку, взял полотенце и пошёл в душ. «Надо бы узнать у Марьниколавны, где находится клуб, а то захотел в кино, а где оно так и не ведаю! Тэ-э-экс… Любаша, Кузьмич, вот блин, опять, ну до чего ж я „хомо любопытус“! Вот такая у меня дурная манера, как моюсь под душем, сам с собой начинаю разговаривать. Кто б подслушал, наверное бы подумал, что умом тронулся человек!»

После душа, я расчесал волосы, одел джинсы и водолазку, влез в кроссовки, пошёл к Марьниколавне.

– Значит так, касатик, сейчас выходишь отседа, поворачиваешь налево и идёшь прямо домов двадцать, там ещё раз налево, мимо клуба не пройдёшь. Он у нас оченно крандсивый.

– Всё Марьниколавна, я побежал.

– Беги-беги, побегушка!

Старый бог

Сельские клубы, очаги культуры, а в девяностых годах двадцатого века – тлеющие и потухшие костерки этой самой культуры. По этим зданиям можно проследить историю государства. В большинстве своём это бывшие церкви, лишённые куполов. Магическое место, обычно на возвышении, в дремучие века здесь у язычников было капище, где они приносили жертвы славянским богам, Роду, Перуну, Велесу… Потом пришли иные времена, когда, сначала княгиня Ольга, а потом и князь Владимир – «Красно Солнышко», приняли христианство и стали прививать его своим подданным, где-то молитвой и наставлением, а где-то насилием и кровью.

Докатилась и до этих мест смена веры. Капище сожгли, а вместе с ним тех кудесников и волхвов, что почитали силы природы и небесные светила за богов. На выжженной земле построили благолепный храм, двадцатиметровую колокольню с золочёными куполами и крестами. Новый бог должен быть красивее, благолепнее старых. Да и легенда о его существовании должна стать бестселлером!

И пошёл народ к новому богу. Стало это народной традицией, рождаться, жениться, умирать, всё с новым богом. Но старый бог не был сожжён, уничтожен, растоптан. Он жил, точнее существовал рядом, прятался по лесам, метался по кладбищам и выл, выл от зависти и от голода. Сколько веков ему не приносили кровавой жертвы и не молились его истуканам?!

Тогда он стал шептать. Шепелявить у деревенских изб, скрипеть дверьми и ставнями, копошиться в сараях и сенях, пугать людей, строить козни в надежде на то, что не поможет молитва и убоится хоть кто-то и откажется от нового бога. Ну, а потом, он поселится в его душе, заполучив с этим и тело. Он сможет сам доставать себе жертвы, становясь более сильным и могущественным.

«Если тебе страшно и больно, откажись от него, откажи-и-ись… Молитвы в его славу? Ты искупаешь свои грехи перед ним своим горем и страхом! Откажись!!!», – шепелявило в лесах и на погостах.

И нашёлся такой человек, набожный человек, в одночасье лишившийся семьи, вместе с домом, детьми и внуками, в свои преклонные годы. Один, воздавший новому богу все молитвы и получивший взамен испепеляющее пламя, он отказался! Его боль и любовь к своим близким переломила веру и любовь к новому богу.

Демьян Холмогоров, лежал ничком на траве около обугленных трупов своих родных, вцепившись в эту самую траву руками. Он стенал, прося нового бога о том, чтоб вот эти обезображенные тела, вновь стали молодыми и здоровыми, розовощёкими и веселящимися, чтоб хоть кто-то произнес: «Милый, деда, папа!». Но новый бог не слышал, так же, как и не слышали его люди, бегающие с вёдрами к колодцу и растаскивающие головешки. Все думали об одном, как бы огонь с дома Демьяна не перекинулся на их дворы и сараи.

Его боль была невыносимой, она заглушала всё, даже его молитвы новому богу. И, вдруг, боль начала утихать, а вместе с ней появился шёпот: «Он слишком несправедлив, откажись… откажи-и-ись… тебе будет зачем жить… жить долго, ты не будешь чувствовать ни боли, ни отчаяния! Откажись… и я буду присматривать за тобой, я буду тобой… мы вместе сможем достучаться, чтоб он понял, что могущество есть не только у него, мы это ему докажем, мы ему покажем настоящую справедливость… откажись!»

Демьян сел на колени и стал раскачиваться из стороны в сторону, вознося руки к небу. Человеческие стенания, убитого горем человека, превратились в волчий вой, в завывание ветра на зимнем, занесённым снегом кладбище. И в этом звуке шелестели слова: «Отрекаюсь, я отрекаюсь от тебя! Будь ты проклят!»

Но люди, бегающие вокруг догоравшего дома, были слишком заняты своими делами, чтобы услышать это услышать. В суматохе никто и не заметил, как седовласый человек встал с колен, и хищно оглядывая пробегавших мимо него соседей, уверенной походкой направился на окраину села. Его больше не интересовали погибшие родные люди, вместе с болью ушла и любовь к ним. Ему нужны были только жертвы, только жертвами можно достичь могущества и заставить нового бога считаться с ним!

Восшествие

Он уже не помнил сколько лет прошло с того момента, как пламя сожгло его любовь, как переменилась его вера. Да, собственно, это и не была его вера, он позволил поселиться в своей душе другому богу. И этот другой, изголодавшийся бог, стал действовать, приносить себе жертвы и проповедовать.

Мягко и ласково, увещевая-шелестя, он порождал в людях сомненья в новом боге, возбуждая в человеке самоуверенность в себе, вытаскивая наружу звериные инстинкты. Он будил в них необузданную природную силу, зависть и ненависть, питался этой злобой, которая как паутина окутывала российские города и деревни.

Не воля бога, а «Народная воля», не собрание артели с поклоном, а русский бунт безжалостный и беспощадный. «Пустить петуха», чтоб сгорело всё и все, чтоб от удовольствия хотелось плясать. Это он, дедушка Демьян, не вызывающий подозрения, в Симбирске, мило вёл беседу с детьми инспектора народных училищ. «Да-да, всё правильно, надо всё расчистить, разрушить, для прихода истинного бога, до основания, а затем». И дети уверовали. Пожилой, опытный человек, плохому не научит. «А царь, только возомнил себя приближённым к богу. К чёрту такую веру, не нужно такое отечество! Э-э-эх, размахнись рука, раззудись плечо!» И пошло полыхать по Рассеи. Деревни, сёла, усадьбы, города.

Он ходил и питался. В самые страшные годы, когда гибли сотнями тысяч, миллионами, он молодел телом, превращаясь в восемнадцатилетнего юношу, первым врывался в сельские храмы и срывал иконы, поскрипывая кожанкой, на которой висела кобура с наганом. Иконы летели на пол, он топтал их ногами и визжал от удовольствия: «Бога нет!» Его паства с гиком и хохотом вторила ему! С улыбкой он смотрел, как мужики насиловали детей уездных учителей и врачей, ещё вчера лечивших и учивших их собственных отпрысков.

Но больше всего ему доставляло удовольствие и придавало сил, когда брат шёл на брата. Вот оно – буйство природы, её исподнее. Вместо братской любви, любовь природная! Ни печали, ни тоски, ни жалости! Красота урагана, с корнем вырывающего деревья! С КОРНЕМ!

И пришло время идолов, но не деревянных, а живых. Им поклонялись, им подносили и приносили, а главное – в них ВЕРИЛИ! И он был среди них, незаметным, всегда добродушным, не сомневавшимся в подписи под расстрельным списком. «Одобряю» или «Собаке – собачья смерть», не мог он не поставить своей подписи под этими документами, ведь свои уничтожали своих, а это так вкусно, так прекрасно пахнет – ЖЕРТВЕННОЙ КРОВЬЮ! Построить на костях индустриальный гигант или канал, это ли не жертвенный храм в честь природной, безумной силы человека, во славу него?!

А дальше, дальше ещё интересней, идолы стали пожирать друг друга, пока не остался один единственный. «Солнышко», так называли кроваво-усатое идолище. Непогрешимый «человекобог», в скромном военном френче. Ради его ухмылки и приветственного помахивания рукой на параде люди отказывались от своих детей, а дети – от родителей.

И всё равно «Солнышку» было этого мало. Даже за свои ошибки он предавал смерти невинных. Так было и тогда, когда другой идол с маленькими усиками под носом, возомнил себя АРХИ БОГОМ, прародителем всех людей и решил уничтожить «Солнышко», а заодно и всех, кто «греется» под лучами его божественной славы.

Тот, чьё тело именовалось Демьяном, был счастлив. Реки крови текли по земле и под ней. Он выл от удовольствия в Бабьем яру, пускался в пляс в Минском гетто, смаковал пепельный дым в Треблинке и Бухенвальде. Сладковатый трупный запах приятно окружал, окутывал его подо Ржевом.

Это он, с полицейской повязкой нашёптывал своему приятелю полицаю: «Убей, убей эту девку, она партизанка, а заодно и её пацанёка-щенка!», внушал завывающим зимним ветром голодному ленинградцу: «Смотри, соседский ребёнок, ты выживешь, только убей, убей и съешь и, ВЫЖИВЕШЬ!». А под Мясным Бором напутствовал полководца бросить безоружных людей в болоте, дабы костями сковать вражеские дивизии. Что может быть приятнее, чем хруст человеческих костей под танками?

Казалось, ещё чуть-чуть и два идолища сожрут друг друга, но хозяин тела Демьяна начал замечать, что помимо слепой веры в идолов, у людей стала просыпаться и другая вера. Вера в добро, милосердие, даже солдаты враждующих сторон частенько братались друг с другом и щадили друг друга в часы затишья, не стреляли в тех, кто ходил за водой или играл на гармошке в открытую.

Да и вдруг перестали ломать церкви, сажать священнослужителей, и, неслыханное дело, в одной из важных битв, в воздухе появилась икона, икона нового бога, того, чьё могущество он хотел затмить!

Тот, кто находился в теле Демьяна, был разъярён, куда-то стала вдруг уходить его сила, голод опять превратил его из молодого парня в седовласого старика. Тяжело было даже передвигаться. И он решил затаиться, переждать, подпитываясь изредка энергией, которая перетекает от человеческого счастья, в преждевременное человеческое горе. Боль, боль питала его, не человека и уже давно не древнего бога, а существо – «житня», которое хотело только одного – пережить всех и вся!