Портреты революционеров

Приложение

Два тори о революционере

(Черчилль и Биркенхед о Ленине)

В 1918—1919 годах Черчилль пытался сбросить Ленина вооруженной силой. В 1929 году Черчилль пытается дать психологическую и политическую характеристику Ленина (Times, 18. 2. 29). Возможно, что это есть попытка литературного реванша за неудачную военную интервенцию. Несоответствие методов с целью во втором случае не менее очевидно, чем в первом. «Его (Ленина) симпатии холодны и необъятны, как Ледовитый океан. Его ненависть туга, как петля палача», и прочее, и прочее в том же трескучем стиле. Черчилль швыряется антитезами, как атлет гирями. Но внимательному глазу видно, что гири из жести, а бицепсы подбиты ватой. В живом образе Ленина нравственная сила нашла выражение законченной простоты. Попытка подойти к Ленину во всеоружии ярмарочной атлетики заранее осуждена.

Столь же плачевна у Черчилля фактическая сторона. Достаточно сослаться на хронологию. Черчилль повторяет где-то вычитанную им фразу о большом влиянии на развитие Ленина казни его старшего брата. По Черчиллю, это произошло в 1894 году. На самом деле покушение на Александра III было организовано Александром Ульяновым 1 марта 1887 года. По Черчиллю, Ленину было в 1894 году 16 лет. На самом деле Ленину было тогда 24 года, и он руководил подпольной организацией в Петербурге. К моменту Октябрьской революции Ленину было не 39 лет, как выходит по Черчиллю, а 47. Хронологические ляпсусы Черчилля показывают, как смутно он представляет себе эпоху и людей, о которых говорит.

Если от хронологии и боксерского стиля перейдем к философии истории, то картина получится еще более плачевная.

Черчилль рассказывает, что дисциплина в русской армии была после Февральской революции разрушена «приказом No 1», отменявшим отдание чести[20]. Так смотрели на дело обиженные старые генералы и амбициозные молодые поручики. Но это вздор. Старая армия отражала господство старых классов. Старую армию убила революция. Если крестьянин прогонял помещика из поместья, то сын крестьянина не мог подчиняться сыну помещика в качестве офицера. Армия не только техническая организация, связанная маршировкой и отданием чести, а моральная организация, основанная на определенных взаимоотношениях людей и классов. Когда старые отношения взрываются революцией, армия неизбежно гибнет. Так было всегда. Мне не ясно, читал ли когда-либо Черчилль историю Английской революции XVII столетия или французской революции XVIII века. Набирая своих офицеров, Кромвель говорил: «Неопытный воин, но зато хороший проповедник». Кромвель понимал, что основы армии создаются и разрушаются не символикой этикета, а общественными взаимоотношениями людей. Ему нужны были офицеры, которые ненавидели монархию, католическую церковь и привилегии аристократии. Он понимал, что только ради новых великих целей может вырасти новая армия. Это было в середине XVII века. Черчилль в XX веке думает, что царскую армию погубила отмена некоторых символических телодвижений. Без Кромвеля и его армии не было бы современной Англии. Кромвель и сегодня несравненно более современен, чем Черчилль.

Целью Ленина, говорит Черчилль, было «подорвать всякие авторитеты и дисциплину». Круглоголовые то же самое говорили об индепендентах. На самом деле, индепенденты разрушали устаревшую дисциплину, чтоб установить на ее место другую, приведшую Англию к расцвету. Ленин беспощадно подкапывал, разрушал и взрывал старую, темную, слепую, рабскую дисциплину средневековья, чтоб расчистить арену для сознательной дисциплины нового общества. Если Черчилль все же признает за Лениным силу мысли и воли, то по Биркенхеду Ленина не было вообще. Существует лишь миф о Ленине (Times, 26.2.29). Реальный Ленин был посредственностью, на которую могут сверху вниз глядеть коллеги лорда Рейнго со страниц Беннета. Несмотря на это разногласие, оба тори совершенно похожи друг на друга в том отношении, что не имеют ни малейшего понятия ни об экономических, ни о политических, ни о философских работах Ленина, составляющих более чем два десятка томов. Подозреваю, что Черчилль не дал себе даже труда внимательно прочитать статью о Ленине, написанную мною в 1926 году для Британской энциклопедии. Иначе он не мог бы оказаться повинным в грубейших хронологических ошибках, нарушающих всю перспективу.

Чего Ленин не выносил, так это идейной неряшливости. Ленин жил во всех странах Европы, овладевал чужими языками, читал, изучал, выслушивал, вникал, сравнивал, обобщал. Став во главе революционной страны, он не упускал случая добросовестно и внимательно учиться. Он не уставал следить за жизнью всего мира. Он свободно читал и говорил по-немецки, французски, английски, читал по-итальянски и на ряде славянских языков. В последние годы жизни, заваленный работой, он в свободные минуты потихоньку штудировал чешскую грамматику, чтобы получить непосредственный доступ ко внутренней жизни Чехословакии. Что знают Черчилль и Биркенхед о работе этой проницательной, сверлящей, неутомимой мысли, которая отметает все внешнее, случайное, поверхностное во имя основного и главного? В своем счастливом неведении Биркенхед воображает, что Ленин впервые выдвинул лозунг «власть Советам» после Февральской революции 1917 года. Между тем вопрос о Советах и их возможной исторической роли представлял центральную тему работ Ленина и его сподвижников начиная с 1905 года и даже ранее.

Дополняя и поправляя Черчилля, Биркенхед заявляет, что если бы у Керенского было хоть на унцию государственного смысла и мужества, Советы никогда не достигли бы власти. Поистине утешительная философия истории! Армия разрушается вследствие того, что солдатам разрешено не поднимать пятерню при встрече с поручиком. Нехватки одной унции под черепом радикального адвоката достаточно для гибели благочестивого и цивилизованного общества. Чего же стоила эта цивилизация, если в критическую минуту она не нашла в своем распоряжении лишней унции мозгов?

А ведь Керенский стоял не одиноко. Его окружали кольцом государственные люди Антанты. Почему ж они не научили, не вдохновили Керенского или не заменили его? На это косвенно отвечает Черчилль. По его словам, «государственные люди союзных наций заявляли, что все идет к лучшему и что русская революция явилась крупной выгодой для общего дела». Этим Черчилль свидетельствует, что государственные люди ничего не понимали в русской революции и, значит, мало отличались от Керенского.

Биркенхед не видит ныне особой дальнозоркости Ленина и в подписании Брест-Литовского мира[21]. Неизбежность мира для Биркенхеда ныне очевидна. Только сумасшедшие истерики (hysterical fools) могли, по его словам, воображать, что большевики способны бороться с Германией, Поразительное, хотя и запоздалое признание! Ведь британское правительство 1918 года, как и все правительства Антанты, категорически требовали от нас войны с Германией, и на наш отказ от этой войны ответили блокадой и интервенцией. Приходится спросить на энергичном языке консервативного политика: где же, собственно, находились тогда сумасшедшие истерики? Не они ли решали судьбы Европы? Оценка Биркенхеда была бы очень проницательной в 1917-м. Но, признаться, мы не высоко ценим ту проницательность, которая обнаруживается через 12 лет после того, как она была необходима.

Черчилль приводит против Ленина – и в этом гвоздь его статьи – статистику жертв гражданской войны. Статистика эта фантастична. Но дело не в этом. Жертв было много с двух сторон. Черчилль особо отмечает, что он не включил жертв голода и эпидемий. На своем псевдоатлетическом языке Черчилль пишет, что ни Тамерлан, ни Чингисхан не могли бы выдержать матча с Лениным в отношении истребления человеческих жизней. Судя по расположению имен, Черчилль полагает, очевидно, что Тамерлан предшествовал Чингисхану. Это ошибочно. Увы, цифры хронологии и статистики не составляют сильной стороны этого министра финансов. Однако не это нас интересует. Чтоб найти пример массового истребления человеческих жизней, Черчилль обращается к XIII и XIV столетиям азиатской истории. Великая европейская бойня, в которой уничтожено десять миллионов человек и искалечено двадцать миллионов, совершенно выпала, по-видимому, из памяти британского политика. Войны Чингисхана и Тимура были детской игрой по сравнению с упражнениями цивилизованных наций в течение 1914—1918 годов. А блокада Германии, голод немецких матерей и детей? Если даже допустить нелепую мысль, что вся ответственность за войну лежит на германском кайзере, – хороша, к слову сказать, цивилизация, если один коронованный психопат способен на четыре года обречь континент огню и мечу, – если даже принять эту смехотворную теорию единоличной ответственности кайзера, то и тогда остается совершенно непонятным, почему немецкие дети должны были вымирать сотнями тысяч за грехи Вильгельма? Но я не становлюсь здесь на моральную точку зрения и меньше всего склонен перегибать весы в сторону гогенцоллернской Германии. Я готов повторить то же рассуждение в отношении сербских, бельгийских или французских детей, как и в отношении тех желто– и чернокожих, которых Европа в течение четырех лет обучала преимуществам христианской цивилизации над варварством Чингиса и Тимура. Обо всем этом Черчилль забывает. Цели, которые Англия преследовала в войне (и которых она совершенно не достигла), кажутся Черчиллю настолько непреложными и священными, что он не удостаивает внимания тридцать миллионов истребленных и искалеченных человеческих жизней. Он с высшим нравственным негодованием говорит о жертвах гражданской войны в России, забывая об Ирландии, об Индии и о многом другом. Значит, дело не в жертвах, а в задачах и целях, которые преследовала война. Черчилль хочет сказать, что всякие жертвы во всех частях света допустимы и священны, раз дело идет о могуществе и силе Британской империи, то есть ее правящих классов. Преступны лишь те, неизмеримо меньшие жертвы, которые вызываются борьбою народных масс, когда они пытаются изменить условия своего существования, как было в Англии в XVII столетии, во Франции в конце XVIII, в Соединенных Штатах в конце XVIII и середине XIX веков, в России в XX столетии и как будет еще не раз в будущем. Напрасно Черчилль вызывал при этом призрак двух азиатских завоевателей. Оба они боролись за интересы кочевой аристократии, подчиняя ей новые области и племена. В этом смысле их дела связаны непрерывной преемственностью с принципами Черчилля, а не Ленина. Кстати сказать, последний из великих гуманистов – имя его Анатоль Франс – не раз высказывал ту мысль, что из всех видов кровавого безумия, которое называется войной, наименее безумной является все же гражданская война, ибо в ней люди, по крайней мере сознательно, а не по приказу, делятся на враждебные лагери.

Черчилль делает попутно еще одну ошибку, самую главную и для него лично наиболее убийственную. Он забывает, что в гражданской войне, как и во всякой иной, имеются два лагеря и что, если бы он, Черчилль, не примкнул к лагерю ничтожного меньшинства, количество жертв было бы неизмеримо меньше. Власть мы завоевали в октябре почти без борьбы. Попытка Керенского вернуть себе власть испарилась, как капля воды на горячей плите… Натиск масс был так могуществен, что старые классы едва осмеливались сопротивляться. С какого времени начинается гражданская война и спутник ее – красный террор? Черчилль плох в хронологии, но мы ему поможем. Поворотным моментом является середина 1918 года. Руководимые дипломатами и офицерами Антанты чехословаки захватывают железную дорогу на Востоке. Французский посол Нуланс организует восстание в Ярославле[22]. Английский уполномоченный Локкарт организует террористические акты[23] и попытку разрушения петроградского водопровода. Черчилль вдохновляет и финансирует Савинкова. Черчилль стоит за спиною Юденича. Черчилль предсказывает точно по календарю день падения Петрограда и Москвы. Черчилль поддерживает Деникина и Врангеля. Мониторы британского флота обстреливают наши побережья. Черчилль трубит наступление «14 наций». Черчилль становится вдохновителем, организатором, финансистом, пророком гражданской войны. Щедрым финансистом, посредственным организатором, никуда не годным пророком. Лучше бы Черчиллю не приподнимать этих страниц прошлого. Ибо число жертв было бы не в десятки, а в сотни и тысячи раз меньше, если бы не британские гинеи, британские мониторы, британские танки, британские офицеры и британские консервы.

Черчилль не понял ни Ленина, ни его исторической задачи. Глубже всего это непонимание – если только непонимание может быть глубоким – обнаруживается в оценке поворота к новой экономической политике. Для Черчилля это отказ Ленина от самого себя. Биркенхед дополняет: за 10 лет принцип Октябрьской революции совершенно обанкротился. Биркенхед, который за 10 лет не уничтожил и даже не смягчил безработицы углекопов, требует от нас в десять лет построения нового общества, без ошибок, без поражений и без отступлений. Чудовищное требование, которое измеряет только глубину теоретической первобытности почтенного консерватора. Сколько будет на историческом пути отступлений, ошибок, рецидивов, это предсказать нельзя. Но уметь сквозь отступления, рецидивы и зигзаги видеть основную линию исторического развития – в этом и состояла гениальная сила Ленина. Даже если бы в России победила на время реставрация – до чего, смею думать, очень далеко, – это также мало отменило бы неизбежность смены общественных форм, как мало рвота отменяет законы пищеварения.

Когда Стюарты вернулись к власти, у них было гораздо больше прав думать, что принцип Кромвеля обанкротился. Между тем, несмотря на победоносную реставрацию, несмотря на всю дальнейшую цепь приливов и отливов, борьбу вигов и тори, фритредеров и протекционистов, бесспорно одно: вся новая Англия взошла на дрожжах Кромвеля. Эта историческая закваска стала истощаться только в последней четверти прошлого столетия. Этим объясняется неудержимый упадок мировой роли Англии. Чтобы возродить падающую Англию, нужны новые дрожжи. Не Черчиллю понять это. Ибо, в противоположность Ленину, который мыслил континентами и эпохами, Черчилль мыслит парламентскими эффектами и газетными фельетонами. А этого убийственно мало. Будущее, и не столь отдаленное, докажет это,

23 марта 1929 г.

Разногласия с Лениным

В чем было разногласие с Лениным?

В противовес отдельно выдернутым и ложно истолкованным цитатам мы дали выше более или менее связную, хотя далеко не полную картину действительного развития взглядов на характер и тенденции нашей революции. На этом важнейшем вопросе налипало, как всегда бывает во фракционной, особенно эмигрантской борьбе, много случайного, второстепенного и ненужного, что, однако, сподвигало и заслоняло важное и основное. Все это неизбежно в борьбе. Но теперь, когда борьба давно отошла в прошлое, можно и должно отбросить шелуху, чтобы выделить ядро вопроса.

Никакого принципиального разногласия в оценке основных сил революции не было. Это слишком ясно показали 1905-й и особенно 1917 годы. Но разница в политическом подходе была. Сведенная к самому основному, эта разница может быть сформулирована следующим образом. Я доказывал, что победа революции означает диктатуру пролетариата. Ленин возражал: диктатура пролетариата есть одна из возможностей на одном из следующих этапов революции; мы же еще должны пройти через демократический этап, в котором пролетариат может быть у власти только в коалиции с мелкой буржуазией. Я на это отвечал, что наши очередные задачи имеют буржуазно-демократический характер, что, бесспорно, на пути их разрешения могут быть разные этапы с той или другой переходной властью, не отрицаю, но эти переходные формы могут иметь только эпизодический характер; даже и для разрешения демократических задач необходима будет диктатура пролетариата; отнюдь не покушаясь перепрыгивать через демократическую стадию и вообще через естественные этапы классовой борьбы, мы должны сразу брать основную установку на завоевание власти пролетарским авангардом. Ленин отвечал: от этого мы ни в каком случае не зарекаемся; посмотрим, в каком виде сложится обстановка, каково будет в частности международное положение и прочее. Сейчас же нам надо выдвинуть три кита и на этих трех китах обосновать революционную коалицию пролетариата с крестьянством.

Нужны либо крайняя ограниченность, либо крайняя недобросовестность, чтобы теперь – после того, как Октябрьская революция уже совершилась, изображать эти две точки зрения как непримирение. Октябрь 1917 года их очень хорошо примирил. Выдвигание Лениным, всемерное подчеркивание и полемическое заострение демократической стадии революции и программы трех китов было политически и тактически, безусловно, правильно и необходимо. И когда я говорил о неполноте и пробелах в так называемой теории перманентной революции, я имел в виду именно тот факт, что я лишь принимал демократическую стадию как нечто само собою разумеющееся – принимал не только на словах, но и на деле, что достаточно доказано опытом 1905 года. Но теоретически далеко не всегда сохранял в своей перспективе ясную, отчетливую, всесторонне разработанную перспективу возможных последовательных этапов революции и мог отдельными заявлениями, статьями – в то время, когда эти статьи писались, – вызывать такое представление, будто я «игнорирую» объективные демократические задачи и стихийно-демократические силы революции, тогда как на самом деле я считал их само собою разумеющимися и исходил из них как из данных, что доказывается полностью другими моими работами, писавшимися под другим углом зрения и для других целей.

Известная односторонность тех или других статей, написанных по этому вопросу, на протяжении дюжины годов (1905—1917) была тем самым «перегибанием палки», пользуясь выражением Ленина, которое совершенно неизбежно в больших вопросах идейной борьбы. Этим и объясняются те или другие полемические отклики Ленина, вызванные той или другой формулировкой в отдельной моей статье, но ни в каком случае не отвечающие ни моей общей оценке революции, ни характеру моего участия в ней.