Наблюдающее Я

Предисловие

Я много лет изучал мистическую традицию, пытаясь понять ее с точки зрения современной психологии, в первую очередь, психологии развития и психодинамической теории. И, в результате, сейчас я рассматриваю мистицизм как науку особого типа, преследующую практическую цель – без сомнения значимую для западной культуры вообще и для психотерапевтической практики в частности. Я также пришел к выводу, что мистицизм, особенно на Западе, понимается в высшей степени ошибочно, отчего мы и не способны почерпнуть из его учений то основное, что могло бы повысить эффективность психотерапии и углубить наше понимание человеческой жизни.

О связи мистической традиции с психотерапией писать сложно, потому что оба предмета обширны и многогранны. Надо сказать, что отдельные аспекты того и другого трудно понять, не имея собственного опыта, а ведь немногие обладают углубленными познаниями в обеих сферах. Ситуация осложняется еще и тем, что приверженцы этих двух специализаций склонны рассматривать своих опонентов как жертву самообмана. Многие психологи и представители естественных наук смотрят на мистицизм как на пережиток средневековья и угрозу научному прогрессу. Люди, интересующиеся «высшим сознанием», наоборот, зачастую занимают снисходительную, пренебрежительную позицию по отношению к психиатрии и психотерапии. Человек, пишущий в одобрительном ключе об обеих дисциплинах, рискует разделить участь Вильяма Карлоса Вильямса, который, будучи поэтом и врачом, жаловался, что в результате его принадлежности к обеим группам он встретился с отторжением в каждой из них.

Тем не менее, мистические учения можно понять с позиций западной психологии, и настоящая книга, «Наблюдающее Я», представляет собой попытку найти правильный подход к этой задаче. Нет необходимости использовать эзотерическую или религиозную терминологию, чтобы выразить словами, что есть мистицизм. В прошлом такой язык использовался по социальным причинам или для удобства.

Установление взаимосвязи между религией и мистицизмом не имеет кардинального значения для современной культуры и по сути является помехой для нее, поскольку последняя рассматривает изучение природы и человеческого опыта через призму естественных наук и психологии.

Предлагаемый подход к данному вопросу обеспечивает современный контекст, опираясь на который, западная наука, я надеюсь, сможет воспользоваться перспективными направлениями и знаниями мистической традиции. Это поможет нам обрести более адекватное и эффективное понимание человека, его страданий, способности быть счастливым и возможности самореализации. Моя цель отнюдь не в том, чтобы проинструктировать читателя, как приспособить мистические техники к психотерапии. Их применение не подойдет для большинства терапевтов и их пациентов. На данном этапе ценность мистической традиции для жителя Запада состоит в предлагаемом ею взгляде на проблему Я и предназначение человека. Понимание этого может дать терапевту такую информацию и ориентацию, при которых он сможет добиться значительных успехов, не отказываясь от стандартных психотерапевтических процедур. Настоящая книга предназначена не только для специалистов в области душевного здоровья, но и для простых читателей, заинтересованных в более ясном понимании и психотерапии, и мистицизма.

Принимая во внимание, что большинству читателей о психотерапии известно больше, чем о мистицизме, на последнем я сделал бо́льший акцент. В силу того, что психотерапия и мистицизм так же обширны и сложны, как и сама человеческая жизнь, ни то, ни другое не может быть полностью рассмотрено в рамках данного исследования. Поэтому я сконцентрировал внимание на тех идеях, которые могут служить своего рода мостиком между этими двумя сферами знания.

Благодарности

Я опубликовал эту книгу благодаря гранту Фонда общественного здоровья и при административном содействии Института Лэнли Портера. Неоценимую помощь и поддержку в осуществлении данного проекта оказал доктор медицины Евгений Броди, а также доктор медицины Роберт Уоллерштейн.

Некоторые люди, читавшие эту рукопись частями на разных этапах ее создания, предоставили ряд полезных советов и комментариев. Это были: доктор медицины Артур Голман, Этта Дейкман, доктор медицины Гордон Глобус, Силас Гоудли, Линна Ховард, Джоан Камийя, Джон Леви, доктор медицины Джон Мэк, Майкл Мерфи, доктор философии Роберт Орнштейн, доктор медицины Дональд Сэнднер, доктор медицины Стефан Шон, доктор медицины Рональд Спинк и доктор медицины Роберт Уоллерштейн. Особенно щедры на помощь были Джон Леви и Майкл Мерфи.

Сюзанна Липсет и Мари Кантлон дали ценнейшие советы по части правки, за что я им бесконечно признателен.

Я также благодарен Фреду Хиллу за беззаветную преданность этому проекту и умелую подготовку настоящей книги к публикации.

Посвящается моей матери Элизе Дейкман (1903–1979)

Прошлой ночью мне был голос, и он прошептал: «Голосов, которые шепчут в ночи, не бывает!»

Введение

Психотерапия возникла как отклик на человеческие страдания, а они, насколько мы можем судить, существовали всегда. Редко признают, что психотерапия имеет древние корни, так как западная культура считает ее сравнительно новой дисциплиной, развившейся из психиатрии, – как один из разделов последней. Однако если определить психотерапию как лечение душевных расстройств психологическими средствами, то мы можем обнаружить свидетельства существования подобных практик уже на заре цивилизации – везде, где речь идет о жрецах, шаманах или знахарях. Если психиатрия как раздел научной медицины – современное достижение, то психотерапия тысячелетиями связывалась с сакральным. Историки психотерапии признают, что священники и шаманы были первыми, кто исцелял душу. Колдун, увенчанный оленьими рогами, изображен на стене пещеры в Южной Франции. Предполагается, что рисунок был сделан 15 тыс. лет до н. э. [1]. В том или ином виде психотерапевты существовали всегда.

Официальная психотерапия возникла в XVIII – XIX вв., когда лечение душевных расстройств перешло из ведения священства в область рациональной медицины, и в конце концов возникла такая специализация, как психиатрия. Изначально она имела дело в основном с безумием, но психоанализ Фрейда распространил психиатрию и психотерапию также на неврозы и расстройства характера. Сфера компетенции психиатров значительно расширилась и теперь включает в себя работу с экзистенциальным человеческим страданием – что традиционно было прерогативой религии, к которой исторически и восходит психотерапия.

Похоже, что психотерапия прошла в своем развитии полный цикл. Она изменилась не столько внешне – современная версия психотерапевтического процесса сильно отличается от древних церемоний с магией, табу, богами и драматическими обрядами экзорцизма. Вступив в союз с рациональной медициной, психотерапия достигла системного понимания невротических и психотических симптомов и разработала изощренные технические процедуры. Добавилось еще одно новое измерение – развитие наблюдающего Я.

Однако западная наука характеризуется расколом между священным и рациональным, что делает современную психотерапию намного хуже оснащенной для решения определенных проблем, чем те древние, примитивные версии, которым она пришла на смену. И сложность не только в утрате драматических эффектов плацебо. Проблема уходит глубже, затрагивая самые фундаментальные предпосылки западной мысли. Взгляд на реальность, характерный для Фрейда и для большинства современных теоретиков психотерапии, основан на научной модели физики и биологии XIX века, слишком узкой, чтобы охватить человеческое сознание. Поэтому некоторые источники наших страданий не могут быть обнаружены с позиций западного мировоззрения. Мы сталкиваемся с величайшими проблемами, требующими расширения нашего кругозора и дальнейшего развития науки.

Мистическая традиция имеет древнее происхождение. Устные учения, зафиксированные в «Упанишадах», буддийских сутрах и других источниках, созданных тысячи лет назад, свидетельствуют о том, что мистические учителя говорят на удивление сходные вещи в рамках самых разных культур. Заботясь об облегчении человеческих страданий, они полагают, что людям неведома истинная человеческая природа и потому их жизнь наполнена болью и пустотой. Мудрецы описывают путь, ведущий к иному, высокому уровню бытия, несравненно более желанному, чем тот, на котором большинство людей проживают свои жизни. Мистическая традиция не предлагает терапии в привычном смысле этого слова. Но достижение цели, которую ставит мистицизм, – опыта переживания реального Я – избавляет, как утверждается, человека от страданий путем устранения их источника.

Мистическая традиция занимает особое место, хотя ее часто и путают с религией. Дюркгейм предположил, что религия сформировалась у человеческих существ благодаря восприятию сакрального, высшей реальности, непостижимой с помощью обычных пяти чувств, но тем не менее доступной переживанию [2]. И религия, и мистицизм имеют дело с сакральной областью, но большинство культов склонны связывать высшую реальность с божеством, тогда как мистицизм связывает его с непознанным Я каждого человека. Последователи ортодоксальных религий часто пытаются как–то повлиять на поведение божества – умилостивить, угодить, получить его помощь. Мистическая традиция, наоборот, настаивает на равенстве: Я (реальное Я) = Бог. Если для мистицизма «Я = Бог» представляется формулировкой основной цели, то для многих религий подобный постулат звучит как богохульство.

Исторически деятельность мистиков протекала в религиозном контексте, так как и религия, и мистицизм связаны с восприятием сакрального. Однако мистический путь всегда отличался от обычных, повседневных религиозных практик. Например, странствующие монахи, которым были адресованы «Упанишады», не осуществляли индуистских жертвоприношений и прочих ритуалов, а выполняли особые практики, содержавшиеся в тайне и передававшиеся от учителя к ученику. Среди мирян монашество обычно считалось составной частью устоявшейся религиозной традиции, тогда как на самом деле монахи следовали учению, гласившему, что обычные формы данной религии и ее расхожие понятия – иллюзии, которые необходимо превзойти. Схожим образом действовали и монахи дзэн, осуществлявшие свою практику в контексте буддизма.

Западная культура зачастую не видит различия между религией и мистицизмом, что особенно заметно в психологической и психиатрической литературе. Это достойно сожаления, ибо мистический акцент на саморазвитии мог бы гармонично дополнять современную психотерапию. Мистическая традиция всегда имела дело именно с теми проблемами, которые современная психотерапия разрешить не в состоянии. Поэтому изучение мистицизма может быть полезным для более эффективного решения подобных задач и обретения мудрости, подобающей человеческим существам.

Смысл необходим человеку. Без него люди страдают от тоски, депрессии и отчаяния. К психотерапевтам чаще всего обращаются за помощью в устранении этих симптомов, поскольку люди сталкиваются со старением и смертью в контексте общества, начавшего осознавать возможность собственного упадка и исчезновения. На смену религиозному мировоззрению, обеспечивавшему определение смысла жизни, пришли взгляды научного мира, в которых проблемы смысла не существует. Какова цель человеческой жизни? Почему я есть? Большинство ученых говорят, что эти вопросы лежат вне компетенции науки или же просто некорректны, поскольку считается, что человеческий вид сформировался случайно в случайно возникшей вселенной. Согласно такому взгляду, человек – это сложный биохимический феномен, представляющий определенный научный интерес, но существенно не отличающийся от любого другого явления, исследуемого наукой.

Западная психотерапия едва ли способна взяться за присущую людям потребность в осмысленности, так как пытается понять клинические проявления с позиций научного материализма, для которого понятия цели не существует, а смысл – проявление случайности. Поэтому западная психотерапия интерпретирует поиск смысла как инфантильное желание, в котором проявляется зависимость ребенка от взрослых, страх перед собственной беспомощностью, или в лучшем случае, генетическая предрасположенность к интеллектуальному контролю – важное для выживания качество, сохраненное и усовершенствованное естественным отбором.

Какими бы складными ни казались подобные объяснения, они не слишком помогают детям и молодежи в поиске их жизненного пути, малоутешительны для людей, испытывающих тревогу в наш ядерный век, и уж вовсе бесполезны для тех, кто, будучи неспособен поверить в значимость жизненных целей, основанных на личном накоплении, не может найти смысл в бессмысленной вселенной научного эмпиризма и переживает отчаянье перед лицом приближающейся смерти. Этим вирусом заражены не только пациенты психиатров. Сами психотерапевты являются жертвами того же заболевания. В отрывке из статьи, помещенной в «American Journal of Psychiatry»1, сообщается об опыте группы психотерапевтов, в возрасте от 35 до 45 лет, большинство из которых обучались психоанализу. Участники встречи собрались для обмена опытом, как равные среди равных, однако вскоре сами превратились в психотерапевтическую группу, пытающуюся разрешить кризис, переживаемый каждым из участников.

Изначально все участники были солидарны относительно целей вступления в группу. Осознаваемой причиной было стремление получить помощь в работе с определенной фазой развития – кризисом середины жизни, который они и сами испытывали. Здесь имеется в виду жизненная стадия, на которой человек приходит к осознанию того, что половина отведенного ему времени истрачена, и общий паттерн2, а также направление работы и личной жизни для него в целом ясны. К этому времени следует отказаться от защитных механизмов, характерных для более раннего периода, как то: безграничная вера в собственные возможности и уверенность в том, что тебе доступно все. Будущее представляется теперь конечным, детские фантазии либо уже воплотились, либо остались нереализованными, и человек более не чувствует, что времени достаточно на любые дела. Он теперь осознает, что энергия, умственные и физические способности будут убывать. Индивидуум вынужден думать скорее в терминах поддержания и сохранения своей жизни, а не расширения своего пространства. Проблема ограниченности отпущенного времени встает со всей остротой и всерьез начинается процесс оплакивания проходящей жизни [3].

На самом деле, такой депрессивный, покорный взгляд на собственную жизнь не является специфической особенностью этой конкретной группы. В психиатрии он считается стандартным и естественным. Американское руководство по психиатрии следующим образом подчеркивает современную «мудрость» подобной позиции:

Для тех, кто, достигнув пожилого возраста, накопил некоторую мудрость, смерть часто обретает смысл как закономерный итог жизни. Таким образом природа открывает дорогу новым поколениям и обеспечивает постоянное обновление. Меняются времена и обычаи, но старики устают от перемен и предпочитают тихо уйти со сцены, уступив эстафету молодым [4].

Здесь смыслом жизни является смерть, кладущая конец старческой усталости. Ну и мировоззрение!

Возможно, величайшая из проблем, с которыми сталкиваются западные психотерапевты, – отсутствие как у пациентов, так и у терапевтов какой–либо системы теоретических взглядов, способной придать смысл жизни.

Ясно, что люди, пытающиеся избавиться от невротических симптомов, должны чувствовать себя калеками, ведь контекст, в котором они вынуждены воспринимать свое существование, не дает ни смысла, ни направления, ни надежды. Также понятно, что научная концепция упорядоченной, механической и безучастной вселенной не может привнести в жизнь ни цели, ни смысла. В то же время наша жизнь и психическое здоровье зависят от чувства осмысленности. Целью может быть и выживание само по себе, но человеческому сознанию этого недостаточно. Обеспечение существования и выживания других не делает жизнь достаточно осмысленной для того, кто убежден, что человеческой расе некуда двигаться и она бесконечно повторяет одни и те же паттерны или, и того хуже, обречена на бессмысленное исчезновение.

Кризис «середины жизни», которым сверхозабочены психотерапевты, возможно, отражает тот факт, что в зените жизни собственная смерть становится для человека менее теоретической и более вероятной. В прошлом смыслом жизни могли быть деньги, безопасность, слава, секс или власть. Но с накоплением опыта все более очевидной становится естественная ограниченность удовлетворения, получаемого от этих вещей. Становясь старше, мы все больше осознаем, что неумолимо движемся к угасанию, и поэтому любые эгоистические цели начинают казаться совершенно тщетными и несерьезными. Даже альтруистические устремления могут поистрепаться без более широкого взгляда на человеческую расу, чем предлагаемый нашей научной культурой. С течением жизни актуальность поиска смысла стремительно возрастает. Глубокое отчаяние и скучная покорность судьбе – симптомы неудачи в этом поиске. В нашем обществе чрезвычайно распространилось потребление алкоголя, успокоительных средств и наркотиков, что, вполне вероятно, отражает попытки людей подавить отчаяние, вызванное бесцельностью существования, найти замену возвышенному чувству осмысленности.

Этот повсеместный недуг отнюдь не является неизбежным, ведь вполне возможно, что выводы научного материализма неверны. Время от времени мы воспринимаем какую–то всеобъемлющую реальность, которая гораздо шире, чем та, что сформулирована наукой, и становимся сопричастными некоему тонкому восприятию, указывающему на возможность высшего, более осмысленного существования. Диссонанс между научным взглядом и интуитивным знанием порождает в нас тревогу и потребность во всем разобраться. Даже преследование сугубо материальных целей может быть слепой реакцией на побуждение проникнуть в смутно ощущаемую реальность, в которой цель и смысл действительно существуют, а не являются фантазией. Возможность развиваться в подобном направлении значительно затруднена нашим непониманием самой природы этой проблемы, попытками свести реальность к сфере эмпирического. В действительности западная психологическая наука склонна рассматривать само сознание, с помощью которого мы познаем физический мир, как всего лишь продукт последнего, как эпифеномен, менее реальный, чем то, что отражается в сознании. Неудивительно, что смысл исчезает. Один физик прокомментировал это следующим образом:

Самое болезненное – сознавать, что наши научные исследования обходят молчанием все вопросы, связанные со смыслом и масштабом космической демонстрации. Чем внимательней мы ее изучаем, тем бессмысленней и глупее она кажется. Очевидно, подобный нескончаемый спектакль обретает смысл только по отношению к созерцающему его разуму. Однако мнение науки по этому поводу явно абсурдно. По ее теории, разум всего лишь продукт наблюдаемого им шоу и обречен кануть в небытие, когда Солнце рано или поздно остынет, а Земля превратится в снежно–ледяную пустыню [5].

Таким образом и Декарта можно поставить с ног на голову и получить следующее заявление: «Я мыслю. Следовательно, мир существует, а я есть иллюзия».

Отрицание или искажение реальности неизбежно вызывает боль и дисфункцию психики. Такие последствия наглядно демонстрируются влиянием работы воображения на людей, страдающих психозами или неврозами. Это справедливо и в отношении фантазий и верований, распространяемых культурой в целом. Обусловленная нашими культурными ограничениями вера в позитивистский эмпиризм – «реально только осязаемое» – приводит к усилению симптомов болезни как на индивидуальном, так и на социальном и политическом уровнях. Человек, ищущий психотерапевтической помощи, возможно, страдает от искажения реальности не только на межличностном, но и на метафизическом уровне, но ни он, ни терапевт не осознают этого.

Основное положение мистицизма состоит в том, что реальность, воспринимаемая обычным образом, на деле является искажением, и человеческие страдания – следствие веры в неверную картину мира. Как говорят мистики, проблема усугубляется врожденной потребностью людей развивать способность восприятия реальности, лежащей в основе феноменального мира. Подобный дар может появиться только в результате развития высших интуитивных качеств – процесса, получившего название «сознательной эволюции». Люди с нереализованной потребностью в этой эволюции испытывают постоянное состояние неудовлетворенности жизнью. С другой стороны, реализация такой цели, как развитие самого себя, – позволяет увидеть и смысл собственной жизни, и цель человеческого существования в целом. Итак, в мистической традиции смысл доступен восприятию.

Проблема ограниченности восприятия, как с ней сталкиваются в биологии, описана Г.Ф.Пантином:

…при невнимательном взгляде вы вдруг можете представить, что все поведение актинии объясняется очень несложными рефлексами – вроде движения монетки в слот–машине.

Однако, по чистой случайности, я обнаружил, что, помимо рефлексов, у актинии наблюдается масса целенаправленных поведенческих проявлений, связанных со спонтанной активностью, и мы попросту ничего не знаем о них (эта деятельность была слишком медленной, чтобы ее пронаблюдать; время, в котором живет актиния, находится за пределами нашего сенсорного диапазона) [6].

Так же возможно, что смысл и цель человеческой жизни находятся за пределами обычного сознания, расширение и углубление которого – предмет интереса мистической традиции. В сущности, некоторые считают эволюцию сознания принципиальной задачей человеческой расы. Западная психология, часто предпринимающая бесплодные попытки оправдать чувство бессмысленности и сопутствующие ему симптомы, может многому научиться у мистицизма, рассматривающего смысл как нечто реальное и доступное сознанию, при условии развития соответствующей способности восприятия.

Изо всех сил стараясь найти цель и смысл существования, человек все чаще и чаще сталкивается с основными вопросами: «Кто я?» и «Что я?». Терапевты слышат их как в явной, так и в косвенной форме: «Кто такой реальный я?» или «Я не знаю, чего я хочу: часть меня хочет одного, а вторая часть – другого. Чего же хочет мое Я?». Западная психология совершенно беспомощна в разрешении этих вопросов, так как в ее теориях отсутствует ядро человеческого опыта – наблюдающее Я. В то же время, глубоко в основании психопатологии лежит фундаментальная путаница между Я как объектом и чисто субъективным Я. Эмоции, мысли, импульсы, образы и ощущения составляют содержание сознания. Мы их свидетели. Мы заведомо знаем об их существовании. Точно такими же наблюдаемыми конструкциями является наше тело и образ самих себя, то представление, которое мы о себе имеем. Но суть, основа чувства личного существования – своего Я – находится в самом процессе самосознания, а не в его содержании.

Западная психология склонна игнорировать разницу между сознанием и содержанием сознания, не придавая значения тому, насколько важным может быть подобное различие. В действительности, многие люди с трудом улавливают разницу между сознанием и его содержанием – этими двумя составляющими нашей повседневной жизни. Однако пристальное наблюдение показывает человеку, что он в состоянии временно останавливать свое мышление, может переживать тишину или темноту, полное отсутствие образов или следов памяти, т.е. любой элемент душевной жизни может исчезнуть, тогда как само сознание остается. Сознавание – основа сознательной жизни, это тот фон или поле, на котором расположены элементы, и он отличим от самих мыслей, ощущений или образов. Это различие можно пронаблюдать, просто посмотрев прямо перед собой. Осознайте, что вы переживаете, а потом закройте глаза. Сознавание остается. Оно существует «за» пределами ваших мыслей и образов, и именно там находитесь ВЫ.

То, что мы знаем как свое Я, отделено от воспоминаний, мыслей, чувств и любого содержания сознания. Ни одна из теорий западной психологии не обременяет себя рассмотрением этого фундаментального вопроса. Все описывают Я через что угодно, только не через наблюдателя, который находится в центре всего нашего опыта. Это существенное упущение возникло в результате своего рода аномальной природы наблюдающего Я – в отличие от всего остального оно не является объектом. Западные же психологические теории основываются на объекте. Мы мыслим и разговариваем в категориях объекта. Подобным образом постигается не только физический мир, схожими объектами являются и элементы душевной жизни. Эмоции, казалось бы диффузные и аморфные, локализуются нами и подвергаются наблюдению; они обладают определенными качествами. Подобно текучему веществу, эмоции являются для нас объектами наблюдения. Образы, воспоминания и мысли предстают как объекты, которые мы «схватываем» и пытаемся контролировать, подобно другим предметам, составляющим физический мир. В противоположность этому наблюдающее Я мы наблюдать не можем. Его нужно непосредственно переживать. У него нет ни четко определяемых качеств, ни границ, ни измерений. Наблюдающее Я игнорируется западной психологией, поскольку не является объектом и не подходит под определения современной теории, не вписывается в ее рамки. Как мы можем ответить на важнейшие вопросы «Кто я?» и «Для чего я?», лежащие в основе науки, философии, искусства, поиска смысла жизни, если не обладаем пониманием этого неуловимого реального Я? Нам нужно перешагнуть через границы традиционного способа мышления, чтобы найти необходимые ответы.