Стихотворения. Война богов
Парни по времени (при параллелизме поэтических резонансов развития поэтического языка двух стран) и по степени своего влияния ближе всего стоял к Батюшково-Пушкинской эпохе; поэтому я полагал, что при переводе «Войны богов» мне надлежит ограничить себя поэтическим словарем именно этих поэтов, и мне кажется, что мне удалось выдержать этот стилизационный принцип, не вводя читателя в заблуждение, что Парни будто бы писал тем языком, которым пишет современный мне французский поэт.
Применяя эту установку, я оставлял некоторые славянизмы, потому что мы их находим у Пушкина, да и потому что сам Парни часто пользуется древнефранцузскими выражениями и словами. Я позволял себе такие формы, как «яблок» и «облак» (наряду с «яблоко» и «облако»), потому что эти формы свойственны пушкинской, особенно батюшковской поэзии; эти формы сохранялись у нас даже в XX веке (например, у Брюсова: «Но над нами облак черный…») и только сейчас выпали из поэтического употребления.
Я допускал некоторое количество существительных на «ость», не в плане «бальмонтизмов», а в плане повторения пушкинского словаря, где мы видим «разнообразность» вместо «разнообразие» и «прилежность» вместо «прилежание». Однако, конечно, я не мог каждое слово проверять «по Пушкину» и во многом был вынужден полагаться на свой вкус и чувствование стиля эпохи.
Я допустил некоторые слова, кажущиеся более современные заимствованиями с французского, вроде «фривольный», памятуя пушкинское «как говорится машинально» и не забывая, что и Парни, наряду с архаизмами, пользовался неологизмами, особенно в плане образования существительных от глагольных форм; кстати, не под этим ли влиянием в пушкинскую эпоху был образован от глагола «приветить» ранее не существовавший «привет»? Или Языковым от «перепрыгнуть» знаменитый «могучий перепрыг»?
Мне могут поставить в вину слишком частое пользование глагольными рифмами, но если критики обратятся к оригиналу, то они увидят, что у Парни часто целые строфы построены только на глаголах. Мне казалось неправильным «гнушаться рифмой глагольной». Рифма того времени должна была быть шаблонной, «угадываемой»; требование отказа от глагольной рифмы, иронически констатированное Пушкиным в «Онегине», требование более изощренной рифмы – это требование более поздних лет, когда Парни уже успел истлеть в могиле, и подчиняться ему при переводе «Войны богов» мне казалось преждевременным, так же как было бы совершенно неуместным применять ассонансы.
Наряду с обильными глагольными рифмами Парни вообще небрежничает с рифмами и зачастую не соблюдает даже совпадения предыдущей согласной в мужской рифме, как например: prevu – entendu; faut – mot; cieux – deux; chapeau – bravo. Несколько таких вольностей допустил и я, оговариваясь, что количество моих «неполных» рифм раз в пятьдесят меньше, чем у Парни.
Итак, неполная, шаблонная, глагольная рифма в переводе «Войны богов» – это не неумение переводчика, а только соблюдение форм, свойственных автору оригинала.
В заключение должен сказать следующее.
Нельзя перевести поэму в несколько тысяч строк одинаково: есть места, удавшиеся больше, и есть места «недожатые», получившиеся слабее; работа перевода такой поэмы не кончается с переводом последней строки, даже с десятой отделкой ее, исправлять такую работу надо до самой смерти переводчика.
Поддерживая те принципы перевода, о которых я говорил выше, я не могу не присоединиться к мнению Вильдрака и Дюамеля, которые, написав исследование о принципах поэтической техники, закончили его меланхолически: «…но прежде всего необходимо быть поэтом».
Поэтому все мои принципиальные рассуждения о правилах перевода не имеют никакой цены, если в самой работе мне не удалось создать поэтического перевода поэмы Парни; но об этом судить может кто угодно, кроме самого переводчика.
Эротические стихи.
Из книги первой
Завтрашний день. Элеоноре.
Итак, Элеонора дорогая.
Теперь тебе чудесный грех знаком;
Желая, – ты дрожала пред грехом,
Дрожала, даже этот грех вкушая.
Скажи, что страшного нашла ты в нем?
Чуть-чуть смятенья, нежность, вспоминанья
И изумленье перед новизной,
Печаль, и более всего – желанье, -
Вот все, что после чувствуешь душой.
Блестящие цвета и роз, и лилий
Уже смешались на твоих щеках,
Стыду дикарки место уступили
И нега, и застенчивость в глазах;
Они в очаровательных делах
Причиною и результатом были.
Твоя взволнованная грудь
Не робко хочет оттолкнуть
Ту мягкость ткани над собою,
Приглаженную матери рукою,
Что боле дерзко в свой черед,
Нескромная, порой ночною,
Рука любовника сомнет.
И сладкая мечтательность уж скоро
Заменит шалости собой.
А также ветреность, которой
Обескуражен милый твой.
Душа смягчается все боле.
Себя лениво погрузит
В переживанье, где царит
Одна лишь сладость меланхолий!
Печальным предоставим цензорам
Считать виною непрощенной
От горестей единственный бальзам
И тот восторг, что бог, к нам благосклонный,
В зародыше всем даровал сердцам.
Не верь: их лживы уверенья
И ревность лицемерна всех;
В ней для природы оскорбленье:
Так сладок не бывает грех!
Скромность.
Моя подруга, что всех в мире краше!
От шума и от дня бежим мы для забав.
Ночные тайны полдню не сказав.
От взоров мы чужих сокроем ласки наши!
Счастливую любовь всегда легко узнать!
И матери твоей меня пугает око.
Пред старым Аргусом нельзя мне не дрожать;
Возможно нрав его жестокий
Лишь только золотом пленять!
Ты не любовница, лишь день настанет ясный!
О, бойся покраснеть ты, встретившись со мной,
И от любви скрывай вздох самый легкий свой,
Прими небрежный вид; пусть голос твой прекрасный
Не смеет волновать ни сердца, ни ушей;
Смущенье, томность прочь гони ты из очей!
Увы! Раскаяться уж мне в совете нужно!
Во имя в нас любви, прелестница моя,
Не принимай ты вид чрезмерно равнодушный;
Сказавши «то – игра!», бояться буду я!
Извещение.
Тотчас, лишь только ночь, слетая,
Жилища наши затемнит
И молот полночь простучит,
Печальной бронзою стеная, -
Внемля Амура верный зов,
Спешат Желания спуститься
Толпою пред моей царицей,
И рой Страстей всегда готов
Ее забавить вереницей,
Быть с ней до утренних часов.
И коль Аврора позабудет
Открыть широко солнцу дверь
Свою румяную, – поверь,
Там страсть до вечера пробудет.
Страх.
Ты помнишь ли, чудесная плутовка.
Ту ночь, когда счастливою уловкой
Обманут Аргус, стороживший дом.
К тебе в объятья я попал тайком.
От поцелуев защищала алый
Свой рот напрасно ты на этот раз,
И только к кражам приводил отказ.
Внезапный шум ты в страхе услыхала,
Смогла далекий отсвет увидать,
И позабыла ты про страсть в испуге.
Но изумление заставило опять
В моих руках сердечно трепетать.
Я хохотал над страхами подруги:
Я знал, что в это время стережет
Восторги наши бог любви Эрот.
Твой видя плач, он попросил Морфея,
И тот у Аргуса, врага услад,
Мгновенно притупил и слух, и взгляд,
Раскрыв крыло над матерью твоею.
Аврора утром раньше, чем бывало,
Теченье наших прервала забав,
Амуров боязливых разогнав.
Им смехом ты невольным обещала
Свиданье новое под вечерок.
О, боги! Если бы я только мог
Владеть и днем, и полночью моею, -
То юный провозвестник дня позднее
Нам возвещал бы солнечный восход.
А солнце, в легком беге устремляясь
И обликом румяным улыбаясь.
На час, другой взошло б на небосвод!
Имели б времени Амуры боле,
И сумрак ночи длился дольше бы тогда,
Моих мгновений сладостная доля
Среди одних утех была б всегда.
И в сделке мудростью руководимый, -
Я четверть отдал бы моим друзьям,
Такую ж часть моим прекрасным снам,
А половину – отдал бы любимой!
Стихи, вырезанные на померанцевом дереве.
Ты, дерево, листвой зеленой
Восторги прятало любви!
Прими и вечно сохрани
Ты стих мой, нежностью рожденный;
И молви тем, кто свой ночлег
Найдет здесь и отдохновенье:
Коль можно умирать от неп
Я б умер под твоею тенью!
Да сохранит вас бог.
Нет, не Творца я разумею.
Твердя «да сохранит вас бог!».
Кто щедрою рукой своею
На радость мне все дать вам мог;
А также и не Гименея.
Кто, нас кропя водой своею,
Долг из восторга сделать мог:
Коль в браке и находят счастье,
То, верь, помимо божьей власти,
Про это и не ведал бог.
Нет, вижу молодого бога,
В Пафосе был бы он без вас;
Как, ветреник, хранит он нас,
Меня послушайте немного.
Желание, чей весел вид,
Высказывая нетерпенье,
В колодце младости кропит
Ему цветы для подношенья.
На щеки краску бог прольет,
Истомой взоры увлажняя,
И в души верных ниспадет
Так сладостно вода святая.
Ты, чья над нами власть царит,
Молитвы этому шли богу
И будь в уверенности строгой:
Тебя бог нежный охранит.
Опасное лекарство.
Ты, бывшая мне ученицей
И в музыке да и в любви.
В приют мой мирный приходи.
Чтоб выявить свой дар плениться!
Взгляни: я стал какой ценой
Слишком хорошим педагогом;
Я был бы здоровей во многом.
Не будь прилежен так с тобой;
Не так усерден; в песнопеньи
Так нежно бы не воспевал
И если бы не проявлял
В уроках слишком много рвенья!
Приди, чтобы уменьшить зло,
Что ты жестоко причинила,
Восстанови погибель силы!
Ах, коль лобзание б могло
Вернуть здоровье мне и силы,
Храня влеченье первых лет,
Любовь, тебе б я дал обет, -
Здоровье вновь растратить с милой!
Завтра.
Меня ты лаской забавляешь
И обещаешь каждый раз.
Но сладкий исполнений час
Ты непрестанно отдаляешь.
ДО ЗАВТРА! – мне твердит твой рот.
Меня съедает нетерпенье;
Бьет час, которого так ждет
Любовь, спешу к тебе и вот
ДО ЗАВТРА слышу каждый день я!
Благодари же небеса,
Что до сих пор тебе краса
Дана быть новой ежечасно;
Но крылья времени неясно
Твой облик тронут, проходя:
Не будешь ЗАВТРА столь прекрасной,
Не так настойчив буду я.
Призрак.
Ушло здоровье; возвращенья.
Наверное, мне не сулит;
Природа шлет предупреждена
И мне, колеблясь, не велит
Уверовать в выздоровленье.
На действии втором прервав,
Свое окончу представленье.
К развязке я пришел стремглав.
Пал занавес, и я в забвеньи.
Не знаю, что творится там.
Коль можно в этот мир обратно
Прийти из ночи необъятной,
Вернусь, не сомневайтесь, к вам.
Но обликом не буду схож я
С тем безрассудным мертвецом,
Что, долго бормоча и с дрожью,
Являться с бледным рад лицом.
Я не надену погребенный
Убор, который страх внушит,
Усиливая мерзкий вид,
При похоронах обретенный.
Хочу понравиться я вам,
Хочу остаться невидимым,
Подобно сладостным ветрам,
Дыханьем буду я незримым,
И вздохи все я вам отдам.
Пускай под вздохами трепещут
В прическе перья, что торчат;
Пускай те вздохи наугад
Тончайший аромат расплещут
И коль цветок в своем стекле
Воспрянет вновь, любимый вами,
И коль в светильнике во мгле
Сильнее разгорится пламя;
И если бледный цвет ланит
Вдруг расцветет от новой краски,
И коль внезапно отлетит
От персей крепкая завязка,
И если станет мягче вдруг
У вас диван для вашей лени, -
Вы только улыбнитесь, друг,
Над нежностью моих служений!
Твой стан увидевши опять,
Моей рукою оживленный,
Я трогательно и влюбленно,
Печальный, буду бормотать,
Чтоб вы, поверивши, внимали
Той арфе под моим перстом,
Твердившей вам не раз о том,
Что чувства ей мои внушали.
Я к вашим самым сладким снам
Прибавлю сладость заблужденья;
Принявши облик сновиденья,
От сна вас пробужу я сам.
Нагая прелесть, вид отрадный
И совершенство линий там, -
Я вижу все: но – как досадно! -
Нельзя воскреснуть мертвецам.
Райские места.
Поверьте: мир иной – нам незнаком, и там
Блуждает разум наш не мало;
И там бесплодно путешествовать, усталый
Я навсегда вернулся к вам!
Ах, заблуждаясь в крае басен,
Различным облик рая представлял,
И не был ни один прекрасен
И ум и душу мне не удовлетворял.
Сказал нам Пифагор: «Умрете,
Но с новым именем обратно вы придете;
И вами шар земной навеки населен!»
Утешить думал нас печальным заблужденьем
Философ тот, что был когда-то вознесен;
Но выдумка ведет к тоскливым нас сомненьям:
Был прав он или лгал для нашей пользы он?
Да, лгал он, строя
Элизий, брег летейских вод!
А почему в уют воспетый тот
Счастливую любовь мы не берем с собою?
И, нега страсти, там ты тоже не живешь?
Ах, можно уставать от тишины покоя,
Но быть любимым и любить – не устаешь!
Чтоб воинам доставить наслажденье,
Встарь Один, скандинавский бог,
Им войны, лавры и сраженья
Наобещать в загробной жизни мог.
Приучен с детства был к Беллонским я знаменам.
И храбрым честь мужам я воздаю.
Но думаю, что убивать в раю
Не надо никого нам!
Несчастный негр, что увезен купцом
Из Африки, пленен надеждою иною;
Мнит, рабство долгое перенося и злое,
Согбен под деспотическим ярмом:
Когда несчастье жизни смертью перервется,
Он в край отцов счастливый унесется
И скрасит пиршеством возврата час.
Живой и мертвый, я останусь возле вас.
Счастливый раб, когда умру, и то
Владыку я покинуть не желаю,
И не найти мне рая,
Где нас не будет, – ни за что!
Шотландец между туч для рая
Искал места с издревних пор,
По прихоти грозу иль штиль предпочитая,
И с праведниками искал он разговор.
Весь окруженный облаками,
Лазурною одеждою покрыт,
Приняв подчас веселый вид,
Под чистыми любил скользить он небесами.
То время сладкое прошло.
И сильфов увеличивать число.
Меж нами говоря, нет у меня влеченья.
И мне противно быть не более, чем тенью!
Как мало стоит тень! Нет, лучше естество!
И прав был Магомет, сказавший ясно,
Что с плотью входят в рай его!
Власть гурий – это так прекрасно!
Бессмертны там приманки нег;
Не знает старости там Геба; и Цитера,
Столь сладко чтимая всегда, сверх меры
Дарит избранникам восторги там навек!
Но хочется, чтоб там наставник был любимый,
Амур, ведь он один даст красоту отрад,
Амур, ведь он один даст радость для услад;
Для совершенства помещу помимо
И дружбу с тихой чистотою там,
И половину ей своей души отдам.
И мирные приюты эти
Прекраснейшим пусть станут уголком,
И этот рай любви найдем,
С Элеонорой, мы на этом свете!
Отрывок из Алкея, греческого поэта.
Скажи мне, долг какой иль празднество посмело
От глаз моих укрыть тебя на восемь дней?
Что нужно всем богам от радости моей
И что есть общего меж нами и Кибелой?
Чьим правом из твоих я вырван милых рук?
Быть может, доброта небес вдруг захотела
Как фимиам избрать все худшие из мук!
Довольно нам твоих ошибок, дорогая.
Коль, два блуждающих среди густых лесов,
Мешаем голос мы с журчаньем ручейков
И шепчем без конца: «люблю я, обожаю», -
Так что плохого в той невинности забав?!
Коль взор подернется истомою твой нежной,
Когда лежишь со мной ты меж цветов и трав;
Коль ты меня всего бросаешь в жар мятежный,
Свой рот сверкающий к моим губам прижав;
Коль, умирая, мы от радостного счастья
Воскреснем, чтоб опять восторги пережить, -
Так что есть скверного в том чистом сладострастье?
Нет, голос наших чувств не может погубить;
И нет греха, что у природы мы под властью!
В изображениях – Юпитер, гордо злой
И вечно погружен в утехи и покой,
Делами нашими смущается немного!
На мир весь целиком взирают очи бога,
На слабых смертных он взор не направит свой!
У наслаждений есть всегда права гражданства!
Обязанность – любовь, а грех – непостоянство!
Пускай богатые лишь в мыслях хвастуны
Вторую жизнь себе привольно созидают;
Пусть будут взоры их удовлетворены
Безнравственностью; вздор нас этот забавляет!
О, бездна та без дна, куда нас смерть ведет,
Навеки сохранит все, что она берет.
Пока живем, – свой рай воздвигнем мы на свете;
Другой же – лишь мечта, что троном создана.
Чтоб под хлыстом была законов их страна.
Обманутой толпы страшилища все эти:
Все урны и бичи, укусы змей и ад, -
Хоть мертвым в них нет зла, живых они страшат!
Цель учений.
Считаю план ваш лишним и неправым;
Избыток знанья губит красоту.
Незнанье милое терять нельзя вам.
И сохраняйте ту вы простоту
Что вновь влечет вас к детству и забавам.
В искусстве милом бог давал урок
Вам, передавши Терпсихоры чары;
Любовник нежный обучить вас смог
Напевам; и к тому ж в вас много дара.
Чтоб сладко слить со звонами гитары
Так чудно ваш звучащий голосок.
Предубеждений рабство вы забудьте
И мой вы исповедуйте закон.
Язычницей вы в ваши годы будьте.
Молясь тому, чье имя Купидон.
Пример терпимости – тот бог бесценный:
Он позволяет все, но не измены!
К чему учить, что надо позабыть!
Времен новейших страшным вы рассказом
Совсем не утруждайте слабый разум,
Вы у Овидия должны учить
Старинный ряд преданий баснословных,
Как и в пафосских хрониках любовных!
На карте той, где опытный гравер
Вместил земного шара очертанья.
Вы не ищите той реки названье.
Что видел в бегстве Оттоманский взор.
Но место изучи Идалиона
И грустный край, где жил Леандр, – познай,
И край, где жизнь окончила Дидона,
Долин Темпейских столь воспетый край!
И углубляйтесь вы в страну преданья,
Не забывая в прошлые года
Там бывших перемен. Очарованье
В тех именах любовникам всегда.
Вот род занятий милый и любезный,
Пусть заполняет он досугов час,
Предшествуя часам забав у вас.
Иные знания вам бесполезны.
Нас очаровывать у вас есть власть;
Вы все постигли, коль постигли страсть!
Желание одиночества.
От этих грустных мест бежим, о, друг прелестный.
Надеясь, тратим здесь мы половину дней.
Здесь страх докучливый – помеха для страстей.
Отсель недалеко есть остров неизвестный;
Нет хода кораблям и рифы там отвесны.
Извечный веет там и свежий ветерок,
Природа щедрая, свободно обновляясь,
Дарами красит тот вселенной уголок;
По яркой зелени течет там, извиваясь,
В морскую глубь стремясь, серебряный поток.
Там взращены рукой безмерно благосклонной
Сладчайший аромат струящий ананас
И апельсин густой, от тяжести согбенный
И фруктов, и цветов в один и тот же час.
Что надо нам еще? Тот островок покоя
Назначен любящим природою самою.
И океан вокруг, и дважды в день сомкнет
Вокруг убежища он свой круговорот.
Вот там не страшен мне отец непримиримый,
И на свободе там ты можешь быть любимой
Того, кто сердце все тебе дал, награждать.
О, там вы можете, дни мирные поэта,
Как кольца радости, одно в другое вдеты,
Немного славы мне и много счастья дать.
Приди же! Ночь темна! Нет облаков над нами!
Расстанемся, навек прощаясь с берегами,
Где только ты одна могла держать меня.
Венеры вижу свет над горизонтом я.
В пути неведомом Венера правит нами.
Эол на помощь нам все ветры созовет.
И станет дуть Зефир не слишком над волнами.
До пристани Любовь влюбленных доведет.
Из книги второй
Охлаждение.
Блаженных прошлых дней теперь уж нет, увы.
Когда моя любовь благоговейно, нежно
Умела сердце вам затронуть неизбежно,
Мы были счастливы, меня любили вы;
Твердил, что вас люблю, и был любим я вами,
Мои желания я вашим подчинял, -
Таков был жребий мой; я свой восторг смирял,
Я был любим, чего ж мне требовать мольбами?
Но изменилось все; коль прихожу я к вам,
Вам нечего сказать и грустно вы молчите;
Когда же к вашим вновь я падаю ногам,
Меня усмешкою своей вы охладите
И пламя гнева я в глазах читаю сам.
А были дни, – но вы, быть может, их забыли,
Я негу томную видал в зрачках очей
И нежности огонь, что чувства породили,
Переживающий минуты страсти всей.
Все изменилось, все, кроме души моей!
О, ночь! Несчастный, призываю
Смирительницу всех скорбей!
На крыльях принеси, слетая,
Забвение измен людей.
Дай грусти одинокой скрыться;
Пока своей рукою сон
Мне не смежит мои ресницы,
Не дай, чтоб был я пробужден.
Когда ж заря неторопливо
Придет открыть дверь утра вновь,
Ты оставайся молчалива
И усыпи мою любовь!
Возврат.
Итак, расстался я с цепями.
Вас обнимаю, друга, вновь!
Красавиц так тяжка любовь,
Красавицы ничто пред вами!
Играл мной ветреный их нрав,
Краснел я пред своей любовью,
Обрел я снова хладнокровье,
Теперь опять счастливым став!
Мне дай иные песнопенья,
Румяный винограда бог!
Лишь в них отрада без смешенья!
Они живут во всякий срок!
В них утешенье и отмщенье
За дев, что ты утратить мог!
Что, бедный, я сказал?! Как трудно и жестоко
Веселие хранить, коль вся душа в скорбях!
Нет смеха на устах, коль слезы на глазах.
Ненужный нектар прочь мы отшвырнем далеко!
О, дружба нежная! Восторг небесный! Мне
Тебя не хватит, нет, коль так душа смятенна;
И с криками страстей, что воют в глубине,
Слить зря пытаешься ты голос свой священный.
Вздыхаешь ты о зле, его не отвратив,
Ты помощь подаешь уже после паденья,
Ты рану бередишь, ее не излечив,
Прочь, мне не предлагай ты мудро утешенья!
Мне о действительном позволь не размышлять,
Лишь в царство выдумок свой разум углубляя.
Согнувшись от цепей, свободу воспевать.
Тень преходящую в восторге поражая.
И дай о счастии шептать.
Слезу печали проливая.
Они придут, смиренья дни,
Дни пробуждения, когда затеплит пламя
Рассудок строгий мой меж страшными ночами
И с глаз прогонит он мечтания любви.
Так время, легкими крылами
Играя, унесет все навыки сердец
И заблуждениям положит всем конец.
Мои друзья! Тогда, разбив оковы,
От долгих мук освобожденный, снова
Вам изменивший, к вам вернуться буду рад.
И, слабость вашему доверив испытанью,
Быть может, с нежностью я буду в состояньи
Ревнивый отвратить возврат.
Вы на зарю моих всех наслаждений
Направите мой взор, увлаженный слезой,
Заставите вздохнуть, краснеть ошибки той,
Но, даже покраснев, питать к ней сожаленье.
Элегия <Élégie>
Да, не жалею я, что пламя дней
Моих горит тусклее неизбежно.
Предмет жестокой страсти самой нежной.
Уйдешь ты скоро из души моей!
Лишь радость мне в надежде той унылой
Стараться тщетно удержать себя.
Пойду, куда сурово прогнан я,
Я осужден на смерть моею милой!
Для смертных всех открыт вход в тот приют,
Там от цепей несчастных избавленье,
Там вековечным люди сном заснут,