Полная версияРазин Степан. Том 2
– Родненькой! Васильюшко! Дай поцолую тебя, соколик мой, и благословлю… Прости грешную…
– В чем прощать-то?.. Да благословлять пошто? Дай-ка выну я голову, снесу – тяжелая…
– Нет, сама! Сама, сама я, а ты поди, сынок, да приведи гостя, старца нашего…
– Он сказал: «Сам прибреду». Чуть не поволок его купец Редькин с приказчиками, что у лари у моста.
– Нет, родной! Сыщи – видишь, чуть не уволокли куда… С батюшкой твоим был – сыщи его. А я, може, отдохну… сосну мало…
– Опочинь да здрава будь! А ладно, мама, что опять пошла, как тогда, когда Лазунка был… Одно что-то мне нерадошно…
– Что ж нерадошно, отчего, дитятко?
– Так… я не знаю… Гляжу вот: нарядилась, как на свадьбу, а глаза…
– Что глаза мои, Васильюшко?
– Да все едино как плачут…
– Ой ты, ей! Голубок-голубой… Ой ты, – дай Бог тебе на путь доброй и силу возрастить… и крепким…
Ириньица еще раз обняла сына; сын в ответ на ее ласки тоже обнял мать торопливо. Уходя, ударил о полу кафтана шляпой:
– Эх, не хотелось бы уходить от тебя! Ну, я скоро, мама…
– Подь, голубь, с богом… Хоть ты и ненадолычко, а старца сыщи… Тут он, близ где-то…
– Сказал: «Прибреду». Темнеет, придет ужо?.. Ну, подтить, так иду!
В желтом свете свечей Ириньица стояла у лавки над мешком, высокая, вся плоская. Желтели клочья волос поседевшие из-под узорчатой красной кики. Тронула мешок исхудалой рукой и отдернула пальцы, отступила:
– Нет, не то! Нет, не то… иное… иное надо… надо.
Она подошла к сундуку за печкой, открыла углубление в потайную горницу. Негасимая у образа лампада тускло горела в подземелье. Ириньица, шатаясь, но уверенно подошла к портрету старика, пошарила рукой справа у рамы, нажала пружину. Портрет боком двинулся на хозяйку. В открытом шкапу в стене тускло светилась драгоценная посуда, золотая и серебряная, с камнями, в узорах. Ириньица, стиснув зубы, из последних сил напрягаясь, стащила с полки широкое серебряное блюдо с алмазами на верхней кромке. Блюдо ударило ее по ногам. Она села на пол и, боясь сидеть, скоро встала. Не закрывая потайного углубления в стене, так же выбралась, волоча за собой блюдо, и заперла вход.
Подошла, поставила, отодвинув трехсвечники, блюдо на стол. Отдышалась, тогда пришла к мешку, подсунула под него руки и перенесла к столу бережно. А когда сгибалась поставить мешок на пол, как помешанная от нахлынувших обрывков воспоминаний короткого счастья и горя, – запела колыбельную песню. Голос слабел, срывался, иногда шептал, но она пела и пела:
Старые старушки, укачивайте,Красные девицы, убаюкивайте,Спи с Христом!Спи до утра – будет пора —Разбудим… ворогов вон со двора…Нагнулась, раскинув полотнища мешка, вынула окровавленную голову с синими губами и закрытыми глазами. Губы распухли, кровь почернела, облепила усы и бороду. Голова была гладко выстрижена, с левой стороны шла глубокая кровоточащая борозда. Ириньица поставила голову срезом шеи на блюдо, пела так же, или казалось, что пела, шептала:
Сон ходит по лавке,Смертка – по избе…Сон говорит – я дремать хочу…Смерть взговорила – косу точу!Опустилась на колени перед столом и навзрыд заплакала:
– Голубь-голубой, мой Степанушко! Вот, вот и свиделись… А сказал соколик: «Не видаться!» Да что ты, баба, наладилась в путь, а воешь. Нечего уж тут… лежебока! Берись за работу… Понесу, сокол, твою головушку по Москве, а упрячу, окручу ее в камкосиную скатерть. Несу любимое, родное… Не дам его никому – судите заедино с ним… Закопайте меня в лютую яму. Ой, берись! Буде… слезы… буде!
Цепляясь за стол, поднялась, прошла в прируб, оттуда принесла кувшин серебряный с водой и на плече полотенце. Плескала водой на измазанную грязью и кровью голову атамана, корила себя и плакала неудержимо:
– Баба, так уж баба! Глаза твои мокрые… ой, на мокром… Голубь… голубой… умою твое личико водой студеной. А я на торгу была и чула – стрельцов-то, кои меня выволокли из ямы, истцы-сыщики ищут, всю-то Москву перерыли, да не нашли… По начальнику весь сыск пошел… он-де пузатой… Соколик, сыщут тебя, и на дыбу с тобой… Да открой же оченьки!
Обмыла лицо и бороду, лоб и плохо заживший от сабли Шпыня шрам, открыла Разину глаза. И глянули потускневшие глаза еще раз, не дрогнули больше брови, хмурые и грозные.
– Вот так! Вот так… Ах, кабы, мой голубь, да словечко молвил – ой, може, молвишь что бедной бабе?! Нет, уж все прошло, минуло все, кануло, и жисть… жисть тоже. Пой ты, бессамыга! Пой, а то падешь, и никуда в путь… Ни… не отдам я тебя, мой голубь, сокол ясный, никакой крале!.. Перлами и жемчугом окручу твою головушку… Прикую сердце твое к своей кроватке золотыми цепями… Убаюкивать буду: спи, спи!.. Нет же, гляди, убаюкивать зачну. Пой, баба!
На тех огнях на светлыихКотлы кипят, да кипучие…Баю, баю-бай!Да восстань, мое дитятко,Со стены ты сними свой булатный меч…Секи, кроши губителей!Баю, баю-бай…Гроза пройдет, да страшная,Беда минет наносная…Кувшин звякнул на полу. Ириньица, широко раскрыв глаза, попятилась к постели:
– Убит? Ой, убит! Не пройдет, не минет… Окаянные! Истерзали. Нечестивые и с царем опухлым! Лютые! Подожди, баба… Сердце!.. Сердце!..
Она упала навзничь на постелю, слезы высохли, глаза затуманились; с усилием глядя на мертвую голову, неподвижно уставившую в стену взор, Ириньица шептала:
– Сон по лавке… сон! Сон по лавке… придет пора… будим… раз… будим… – Вытянулась, слегка запрокинула голову, кинула одну руку вдоль тела, другую согнула на грудь…
– Мама! Нашел я его, игреца-гостя, – идет ужо. Ты спишь?
Сын, войдя в подвал, говорил все тише и тише, шагнул было, но сел на лавку, пятясь. Оглядывал как будто первый раз горницу: скатерть постелила? кувшин кинула и воду… а? обмыла, вишь, мертвое… На столе на серебряном блюде, сверкавшем алмазами, стояла голова атамана, и глаза его, которых не видел сидевший юноша, ему казалось, глядели на сонную Ириньицу, спавшую тихо.
– Оченно уж тишь! Жуть… Ой, да я часы не поднял! Не завел… дай-ка!
Василий встал и оглянулся на дверь. В сенях завозилось. Дверь толкнули, в подвал, сгибаясь, влез старик в серой бараньей шапке, с домрой в руке. Юноша махнул ему:
– Мать спит!
Старик снял шапку, перекрестился на икону и, оглядывая горницу, неслышно ступая лаптями, подошел к столу, осмотрел мертвую голову, шепотом спросил:
– Ты это, робятко, батюшкину голову принес?
– Я, дед!
– Чтоб не зорили дом и тебя, ежели хватятся, сыщут, поволокут, ухоронить ее надо…
– Даст ли голову отца мама? Она спит, что ужо скажет?
– Не баско как-то она возлегла, моя хозяйка! Дай-кось!
Старик пододвинулся, пригнулся к голове Ириньицы – опустил на пол домру и шапку из руки, широко двуперстно перекрестился:
– Молись Богу, родной, померла мать.
– Ой ты?
Сын, двинув на голове шляпу, обходя стол, припал к груди Ириньицы. Старик, косясь на него подслеповатыми глазами, подумал: «Ровно как отец шапку движет».
Сын не заплакал по умершей и шапки не снял.
– Померла, дед! Что с ей творить?
– Ужли, робятко, тебе не жаль родную? Уж коли так, то крепок сердцем ты!
– Жаль… только я не баба – выть не стану спуста… О могиле завсе помнила… Иножды уж думал: «Померла?» Послала искать тебя, а на дорогу обняла, целовала и крестила… Нынче что творить, говорю?
– Поди, робятко, к попу, снеси какое ему малое узорочье аль лопотину… Жадны они на мирское, и не все, да много их жадных… Церковной укажет, что с ней творить. Поди, родной! Я же в сей упряг проберусь, куда и голову батюшки земле предам… Попу ее казать не можно… Сказала, что отец тебе Разин, дитятко?
– Сказала, дед!
– То-то. А ты – «вор атаман».
– Пошто не знал?
– Поди, робятко, за попом! Я тут посижу… Житье-бытье наше удалое с атаманушкой попомню и про себя молитву сотворю…
– Иду я!
– А узорочье?
– Посулю. Есть, что дать.
– Стой, дитятко! Поклонись земно отца твоего голове… Немного таких отцов на свете, и будут такие не скоро…
Сын, сняв шляпу, склонился перед столом до полу, сказал:
– Прости, родитель, что, не знаючи, лаял тебя!
– Так, так, робятко.
– От сей день буду я думать о воле вольной и другим сказывать ее и делать что…
– Разумной ты, спаси тя Бог! Матушку свою укрой гробными досками с честью… Ладная была, домовитая хозяйка и на тебя добра не жалела… Обучили тебя многому умные, а остаток, в миру чего знать, сам дойдешь.
Юноша поднялся во весь рост, надел шляпу. Старик сел на скамью перед столом.
– Теперь к попу, дед. Завтре матушку схороним по чести, и ты будешь со мной…
– Стой-ко, робя, забуду, гляди! Тут где мешок, не вижу, да лопата, штоб рыть?
– Под твоей скамлей мешок… Лопата в сенях, от двери два локтя, справа…
– Тут он, мешок… нащупал. К тебе я приду ночлегу для, озорко одному в такой тиши с упокойной, да и схороним ее, провожу ее на керсту, а там пойдем по белу свету: я песни играть про грозного атамана Степана Тимофеевича, ты же теки на Дон-реку. Чул я от упокойной, знаю: рожон ты на Москве, Василей, да кровь родителева от Дона-реки… И придет, може, тебя для время спробовать, сколь отцовой силы в тебе живет?.. Поди, родной!
Юноша ушел. Старик посидел, пригорюнясь, погладил обмытую мертвую голову атамана рукой и, повернувшись к лампадкам, горевшим тускло, начал молиться да кланяться в землю. Встал с земли, поцеловал в синие губы мертвую голову, также поцеловал Ириньицу. Неторопливо ощупав мешок, спрятал голову Разина, взял мешок и, нашарив в сенях лопату, сгорбясь, побрел в сумрак серой ночи, бормоча:
– Бродить мне привышно… а это сделать безотговорно и надобно.
В ту же ночь с 6 на 7 июня 1671 года у лобного места, где казнили атамана, звонец церкви Григория, Трошка, подошел к столбу, врытому у ямы. Там в назидание и устрашение народа прибит был длинный лист приговора «Разину Степану и брату его Фролке». Потянулся черный пономарь сорвать лист и вздрогнул – за ним послышались лапотные шаги. Трошка рванул конец листа, оторвал и, привычно сунув за пазуху, полубегом пошел прочь.
«Испишу, а лист сожгу – не сыщут!»
Отойдя, оглянулся, увидал: около ямы, где торчали вверх руки-ноги казненных да чернела стриженая голова на высоком колу, медленно, не глядя по сторонам, ходил старик в кафтане, лаптях, мохнатой шапке, сгорбясь, поглядывал в землю и как будто искал чего…
У себя под трапезой, завесив окошки, пономарь зажег на столе восковые огарки, очинил гусиное перо и, придвинув чернильницу, списывал кусок приговора, шевеля русой курчавой бородой, думал:
«Остатки со столба сорву – испишу все…»
Он переписывал:
«…Вы воры и крестопреступники и изменники и губители душ христианских, с товарищи своими под Синбирском и в иных во многих местах побиты, а ныне по должности к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея великия и малыя и белыя Русии самодержцу, службою и радением войска донского атамана Корнея Яковлева и всего войска и сами вы поиманы и привезены к великому государю к Москве, в роспросе и с пыток в том своем воровстве винились. За такие ваши злые и мерзкие перед Господом Богом дела и к великому государю, царю и великому князю Алексею Михайловичу, всея Русии самодержцу, за измену и ко всему Московскому государству за разоренье по указу великого государя бояре приговорили казнить смертью, четвертовать».
Примечания
1
М и с ю р к а – египетский шлем без забрала. М и с р – Египет.
2
Т ю ф я н ч е й – по&русски боярский сын.
3
В смысле: слушаю!
4
Благодарная Персия!
5
Второй.
6
Очень хорошо!
7
Неподчиняющихся.
8
Во имя Бога милостивого и милосердного!
9
Берегись!
10
В притин – впритычку, вплотную.
11
Боже мой!
12
Худо!
13
Отец твой сожжен в аду! (Площадная брань.)
14
Опасайся, повелитель Гиляна!
15
За Бога, благородная Персия!
16
Здравствуй!
17
М а л е к и – башмаки.
18
Я жертва твоя!
19
Д а р а г а – начальник базарной полиции.
20
Я зову вас!..
21
Б о б к а – игрушка.
22
Огонь!
23
Солдат, любящий шаха!
24
Ах, Господи!
25
К о л о н т а р ь – доспехи из металлических досок, связанных металлическими кольцами.
26
От названия города, где делают эти дешевые ковры.
27
Чалма белая, шире обычной; носят ее только ученые.
28
В XVII в. туман персидский равнялся 25 рублям; в тумане считалось 50 абаси. Й е к – один.
29
Сукин сын.
30
Любящим шаха.
31
М у л т а н е и – индусы.
32
В о ш вы – вшитые куски дорогой материи.
33
П е р е п е ры – решетки из золота и жемчугов.
34
Бог велик!
35
Египет.
36
Абдаллами русские XVII в. называли дервишей.
37
Из священной книги я понимаю, что твоя жизнь продлится тридцать три года!
38
Змея ползет на восток, следует отправиться в Мекку в паломничество – это твоя судьба!
39
Священное место, кладбище шахов.
40
Опасайся, повелитель казаков.
41
Закрывайте базар!
42
Т у м – родившийся от пленной турчанки или персиянки.
43
С е с т ь в б е с т – не идти в бой в ожидании жалованья, не выданного солдатам.
44
Солдат.
45
Глядите! Несут гроб сестры пророка!
46
Глядите!
47
День убиения пророка.
48
Праздник мухаррема.
49
Опасайся!
50
Д о с т о к а н ы – доподлинно.
51
Калмыцкие князьки начальники.
52
Рабочие поташных заводов.
53
Я живописец.
54
Большой казак! Стоять надо.
55
Вот так.
56
Что?
57
Хороший свет!
58
Страшен орлиный взгляд!
59
Надо стоять.
60
Стой! Боже мой, грубый парень!
61
Маршальский жезл.
62
Хорошо!
63
Здесь!
64
Да!
65
Продадут, потом нас ограбят!
66
Чего боишься? Мы от этих людей разбогатеем!
67
К р а к и – кусты; г а й – лес.
68
Деньги есть?
69
Арбуз.
70
Пусть сядет и радует наши очи!
71
Люди старше меня.
72
Немцы.
73
Дорогой.
74
Не весел.
75
О небо!
76
Народ.
77
Тайно призывает.
78
Рабам.
79
Казак и разбойник.
80
Или завтра.
81
Благородные капитаны.
82
Не пошел бы с разбойниками.
83
Рука об руку.
84
Такова участь.
85
Да здравствует наш союз иностранцев!
86
Храбрые воины.
87
Оплот и надежда.
88
Е л о в е ц – шпиц шишака шлема.
89
Дьявол! Черт, черт, дьявол!
90
Н а д о р е ц – надорвано, оцарапано глубоко.
91
Г л о б о з к о й – скользкий.
92
В а п ы – краски; в а п н и ц а – род чернильницы с краской.
93
Что-то будет. Разбойники наряжаются в золотые одежды.
94
Ч у г а – узкий кафтан с рукавами до локтей.
95
Любишь?
96
Л о п о т ь е – одежда.
97
К е р с т а – могила.
98
М а т и ц а – в избе струганый брус; на нем лежат потолочины.
99
Старшин.
100
Сколько человек?
101
Кто там? Черт!
102
Хорошо!
103
Катунями называли татарок из-за башмаков с загнутыми, как полозья, носками.
104
Поди сюда.
105
З е л е й н ы й – пороховой.
106
Бахматом называли лошадь приземистую и плотную.
107
Выше держи фонари! Гляди вперед!
108
Я м г у р ч е й – татарское становище.
109
Чудовище.
110
К р у ж а л о – жерло орудия.
111
Г р и в е н к а – фунт.
112
К и с а – мошна.
113
Ч а л д а р – попона.
114
Б а л я сы – точеные столбики.
115
С а к к о с – риза.
116
Всех людей, приходивших от Разина с подметными листами, называли «сынками».
117
Шушун – род короткого кафтана.
118
Н а к р ы – барабан.
119
Дезертир (из помещиков).
120
Б е х т е р ц ы – доспехи из железных пластин.
121
К о н и к – конец лавки
122
Р е п ь е – серебряный цветок в форме репейника.
123
Г о р л а т н а я – из меха с горла куницы.
124
Б а х и л ы – сапоги.
125
Множество мелких иконок, звезд узорчатых.
126
Х о з – выделанная козья кожа; иногда из нее делали сафьян.
127
О к л а д ч и к и – оценщики, определяющие количество людей и пр., которое обязан был дворянин представить на войну.
128
К о ч е д ы г – инструмент, которым плели лапти.
129
Д а т о ч н ы е – ратники, набиравшиеся из пахотных мужиков.
130
Х а б а р – удача, барыш.
131
Ш а п к а б у м а ж н а я – стеганная на вате; сверху прикреплялись металлические пластинки.
132
К а н и т е л ь – особого рисунка вышивка.
133
К а п т у р г а – украшение в виде подвесков.
134
К у я к – металлические бляхи по кафтану.
135
О с л о п ы – палки.
136
Целоможен – здоров, крепок.
137
А н т и м и н с – покрышка престола в церквах.
138
К о в а н ц ы – кованые украшения с резьбой.
139
М о в ь – язык.
140
Щ e л о п – ущелье или утес.
141
Ч е л е с н и к – чело (перед) у печи в курной избе.
142
У с о х у т – укромное место.
143
П р о м з г н у л – испортился, протух.
144
З а т и н щ и к – пушкарь к затинной пушке, то есть пушке, вделанной плотно в стену.
145
К о л о н и – стукни.
146
Т а р а с ы – ящики из бревен, набитые землей, на колесах.
147
С е у н ч е и – гонцы.
148
К а п ш у к – кисет.
149
Д ы б н ы й х о м у т – кольцо из войлока; надевалось сзади на руки, с ремнями, за ремни тянули на дыбу, чтобы вывернуть руки.
150
На Троицу собирались жертвователи&москвичи, хоронили, одев в рубахи, непогребенных.
151
Ч и б е р к а – рукодельница.