На окраине Руси. Мифология и язычество балтов
Теобальд, Анатолий Мержинский
На окраине Руси. Мифология и язычество балтов. Литовско-языческие очерки. Ромове. Историко-археологическое исследование
© ООО «Издательство «Вече», 2020
© ООО «Издательство «Вече», электронная версия, 2020
Сайт издательства www.veche.ru
От редакции
Прежде всего стоит оговориться, что словочетание «окраина Руси» в заголовке этой книги – в некотором смысле провокация. Впрочем, ей есть свое довольно простое объяснение. Все древние мифологии антропоцентричны и этноцентричны. С точки зрения человека древнего (да и не столь древнего, просто чем ближе к нам, тем менее ярко это выражено) общества, «там», «за околицей», обитают не совсем люди. А то и даже вовсе не люди. Соответственно, именно в этой конкретной деревне, в самом крайнем случае – вон за той близлежащей рощицей или в ней, лежит «тот самый» камень, который есть если не прародитель всех камней в мире, то хотя бы его кусочек. И именно «наш» священный дуб (ясень, пихта или любое иное) есть… ну, скажем, праправнук Самого Первого Дерева.
Это описание носит несколько утрированный характер. Столь прямое отождествление было характерно для людей с мифологическим мышлением лишь на довольно ранних этапах развития общества, быть может, в эпоху великой неолитической революции, а потом, после смены тысяч поколений, аналогии из прямых уподоблений превратились в условности, метафорические образы.
К чему это на первый взгляд не имеющее отношения к книге отступление? А вот к чему.
С точки зрения человека, жившего в той самой, во многом неведомой нам Руси, земли балтов – окраина, далекая от центров-столиц, от больших городов вроде Новгорода, Киева, а позднее и от большинства других крупных поселений, включая те, что возникли на землях, соседних с землями балтских племен. Когда после усилиями Петра Великого эти земли отошли к Российской империи, они по-прежнему остались на границе, тем более на морской границе, то есть на краю. С такой точки зрения слово «окраина» довольно уместно. Впрочем, с точки зрения наших балтийских соседей, Русь тоже была окраиной их мира.
«С давних пор, чуть ли не с основания русских княжеств, установились сношения между русскими и населявшими Балтийское поморье народностями – литовскими племенами латышской ветви: земгалой, куронами, вендами и др., и эстонскими: ливами, чудью и проч. Русские славяне еще в то время вели с этими племенами торговлю, подчиняли их своей власти, брали с них небольшую дань, строили города и служили здесь проводниками русской государственности и культуры. О существовавшем русском влиянии, хотя бы на латышские племена, можно убедиться, напр., по русизмам, перешедшим в латышскую речь, главным образом в определении религиозных понятий.
Приход немцев в Ливонию нарушил связь этого Балтийского поморья с русско-славянскими княжествами, но не заставил последних отказаться от сложившегося сознания близости Прибалтийского края к Русской земле и естественного тяготения его к последней. Это сознание жило не только в умах отдельных русских патриотов, но поддерживалось и русскими правителями, старавшимися при всяком удобном случае напомнить рыцарскому ордену и рижскому архиепископу, что Ливония есть исконная вотчина русских властителей», – писал А.Р. Пшеничников в изданном в 1910 г. в Риге историческом очерке «Русские в Прибалтийском крае». Однако в те годы ученые-историки только начинали осознавать, что родственные связи между восточнославянскими племенами, ставшими основой русской народности и племенами балтов имеют гораздо более глубокие корни, которые уходят в далекую древность, во многом скрытую от нас туманом неизвестности.
По современным представлениям, балтские племена, потомками которых являются современные литовцы и латыши, выделились на общем индоевропейском фоне уже VI в. до н. э. и заселяли территории современных Белоруссии, Литвы, Латвии, Польши и России – вплоть до бассейна рек Оки на востоке, Припяти на юге, среднего течения Двины на севере и побережья Балтийского моря в низовьях Вислы на западе. Это огромная территория, присутствие на которой балтов прослежено как археологически, так и гидронимически. Отдельные балтские племена участвуют в этногенезе известных из Повести временных лет восточнославянских племен, таких как кривичи, радимичи и вятичи.
После Великой Отечественной войны изучение балто-славянских связей стало одним из важнейших направлений в деле реконструкции древнейшего мировоззрения восточных славян, этимологии и мифологии, что нашло отражение в 19-томной серии «Балто-славянские исследования», издававшейся Институтом славяноведения Академии наук СССР и России в 1972–2014 гг., и множестве других научных трудов.
Но нельзя не признать, что традиционные дохристианские верования и мировоззрение балтских народов стали предметом серьезных научных исследований лишь во второй половине XX в. и до сих пор эта тема имеет множество темных мест, невзирая на то что Литва – страна, которая приняла христианство (и то во многом формально) лишь в 1387 г., последней в Европе. Соответственно, материалов по мифологии и древним верованиям балтских народов собрано значительно больше, чем по мифологии и древним верованиям тех же славян.
А как начинались эти исследования? Первые сведения, как и во многих других случаях, донесли до нас средневековые хронисты, которые не только рассматривали все языческие религии как творения нечистого, но и не гнушались передачей искаженных сведений, если не откровенных фантазий. Очень трудно, а зачастую вообще невозможно оказалось по прошествии времени отделять одно от другого. К XIX в. с развитием исторических наук начинаются попытки критического рассмотрения средневековых источников и основанных на них трактатов Нового времени, идут процессы обобщения и осмысления имеющихся материалов с учетом этнографических, а позднее и археологических данных. Процесс этот продолжается и поныне, но надо признать, что некоторые сочинения полуторавековой давности по-прежнему могут быть использованы хотя бы для первоначального знакомства с темой.
Таковы, в частности, опубликованный лишь частично, в виде краткого конспекта труд Теобальда (В.А. фон Роткирха) «Литовско-языческие очерки» (Вильна, 1890) и обстоятельная, до сих пор цитируемая работа А.Ф. Мержинского «Ромове. Историко-археологическое исследование» (М., 1899), которые собраны под одной обложкой в настоящем томе серии «Неведомая Русь» и впервые доступны в современной орфографии.
Словарь Брокгауза и Ефрона сохранил для нас некоторые биографические сведения об авторах.
Барон Василий Алексеевич фон Роткирх родился 19 ноября (1 декабря) 1819 г. Скончался 10 (22) ноября 1891 г. Похоронен в Вильнюсе. Потомок древнего силезского рыцарского рода с силезскими корнями, родственник Пушкина (его дед был женат на С.А. Ганнибал). Был на военной службе, затем служил в корпусе жандармов, но еще в годы восстания 1863 г. начал печататься в ряде местных и центральных газет. С 1882 г. – начальник Виленского жандармского управления. Кавалер многих орденов. Все это время продолжает печататься: рассказы, статьи, краеведческие и исторические очерк, но главным его увлечением становится литовская мифология.
Дебютировал в печати, анонимно издав в Варшаве сборник «Страшный гость. Литовская поэма, взятая из народных поверий» (1844). Для театра в Динабурге переделывал в пьесы оперу Галеви, роман А. Дюма «Граф Монте-Кристо», повесть А.А. Бестужева-Марлинского. Опыт в прозе «Записки о Друскениках» (1854) не разрешила цензура. Литография Московской театральной библиотеки выпустила его драматические произведения. В виленский период под псевдонимом Теобальд публиковал в журналах «Русский архив», «Русская старина», в газете «Виленский вестник», ежегодном «Виленском календаре», также отдельными брошюрами мемуарные очерки и рассказы.
Создание труда по литовской мифологии фон Роткирх считал своим патриотическим долгом, отсюда повышенное внимание многочисленным польским сочинениям на эту тему и полемика с ними, иногда в ущерб исторической точности. Впрочем, автор не историк в полном смысле слова, он скорее краевед-любитель. Но ценность его очерков, составивших основу книги, в большом количестве этнографических ссылок и мелких деталей.
Второй автор – Антон Фаддеевич (Антоний Юлиан) Мержинский (1829–1907) – в свою очередь, был по национальности поляк. Он родился в Познани, там же учительствовал, после чего стал профессором греческого языка и словесности в Варшавской Главной школе и Варшавском университете и, наконец, деканом историко-филологического факультета. Основными его научными интересами были классическая филология и литовская мифология. Труд, посвященный главному святилищу пруссов (и, как полагают, прочих балтских племен) Ромове, стал одним из ключевых трудов на тему языческой мифологии балтов. Вызывает большое уважение критический настрой автора к многочисленным представлениям, которые основаны на средневековых источниках и до сих пор повторяются в популярной литературе.
Конечно, несмотря то, что его сочинение названо «историко-археологическим исследованием», археологии в современном понимании этого слова в нем очень мало. Но системные археологические исследования в Прибалтике были начаты значительно позднее, да и сама археология как наука в XIX в. только складывалась. При этом споры о Ромове (или, как принято сегодня писать, Ромуве) продолжаются до сих пор, проблематично и его предполагаемое местонахождение. Собственно, те проблемы, которые обозначает А.Ф. Мержинский, актуальны для исторической науки до сих пор.
Чем еще интересны для нас эти два – несомненно, во многих отношениях устаревших – сочинения?
Понимание основных закономерностей появления, складывания и существования главнейших мифов любого народа в науке происходило не сразу. Антропологам, этнологам, религиоведам пришлось пройти довольно значительный путь, в ходе которого рождались и уходили в небытие разные точки зрения, нередко кажущиеся нам сегодня смешными и нелепыми. Тем не менее усилиями большого числа авторов, подходивших к этим проблемам с позиций разных наук, сформулированы и осмыслены особенности древнего мифологического мышления, закономерности развития и бытования основанных на нем представлений.
Близкое родство балтских и славянских племен дает шанс восстановить ряд недоступных по объективным причинам подробностей древних верований восточных славян. Наверняка при чтении этих двух сочинений вы не раз будете ловить себя на стремлении сравнить их с известными сведениями о дохристианской славянской мифологии. Бросаются в глаза не только общие принципы (бинарные оппозиции, трехчастное деление мира и т. д.), но порою почти тождественные обряды, объяснения, обычаи…
Впрочем, здесь каждый волен сделать самостоятельные умозаключения, главное, не забывать, что труды, опубликованные в позапрошлом столетии, явно не дают возможности воссоздать более или менее полную картину мира в том виде, как его представляли племена древних балтов.
Книги впервые издаются в современной орфографии, к упоминаемым в тексте топонимам по возможности приведены в скобках современные названия; личные имена переданы в соответствии с современной традицией. Сокращены ссылки на неактуальные источники. Цитируемые авторами иноязычные средневековые источники в оригинале нередко содержат опечатки, а также множество темных мест. Поскольку возможности выверить их нет, а академических переводов не существует, использован сокращенный русский пересказ. Его нельзя считать переводом в полном смысле слова, но смысл сообщения передан сколь возможно точно.
Литовско-языческие очерки
I. Загробная жизнь по литовско-языческим представлениям
Мифология – это поэзия. Она разрывает древние могилы, вызывает из них поэтические образы прошлого и, как из рога изобилия, сыпет веру, верования и поверья народа, его предания, легенды, песни, сказки и другие цветы народного творчества. Мифология – это эпопея духовной жизни народа. Суровая история идет рука об руку с мифологией, которая, со своей стороны, венчает бесстрастное чело ее своими перлами и цветами. Без нее история была бы суха и безжизненна. Мифология оживляла вещие струны скальдов, бардов, менестрелей, миннезингеров, трубадуров. Без мифологии не было бы поэзии. Она – мать поэзии.
Литовцы также имели своих народных певцов – буртиников. Быть может, между ними были свои Оссианы, Вергилии, Гомеры, Данте, но история имен их нам не сохранила и показывает их уже в то время, когда они перестали быть гордостью и славою своего народа, когда искру небесного огня и поэтические вдохновения начали продавать на торжищах, когда поэзия их была унижена до гаерства и служила лишь для потехи дикой, невежественной толпы; словом, в то время, когда поэты снизошли, за деньги, до звания простых штукарей, фокусников, знахарей, скоморохов.
Самые представления литовских язычников о бессмертии души и о загробной жизни были основаны на поэтических воззрениях. Но поэзия их, по грубости нравов, сулила им в будущем только идеализированные потребности земной, материальной жизни. Их рай, подобно раю Магомета, преобладал лишь наслаждениями чувственными. Жрецы обещали за гробом людям добродетельным: красавиц, никогда не стареющих жен, вкусные кушанья, сладкие напитки, летом – белую одежду, зимою – теплые тулупы, спокойный сон на мягких ложах, неувядающую молодость и непоколебимое здоровье, постоянное веселье, пляски и игры; кроме того, всякая блаженная душа получала в вечности сто новых понятий, из которых каждое открывало ему по сто новых блаженств, не известных на земле. За то преступных, злых и непослушных жрецам людей ждали по смерти страшные наказания: боги отбирали у них все, чем наслаждались они в жизни, и низвергали их в Прагарас (ад), где свирепый Поклус жестоко и вечно терзал их и заставлял выть и стонать в тысячах мук без конца (Лука Давид, ч. I, с. 20; Дусбург, ч. III, гл. 5).
Литвины веровали, что различие состояний, существующее на земле, сохранится и в вечности. А потому они и были убеждены, что князья и бояре будут князьями и боярами и по смерти, воины останутся воинами, ремесленники – ремесленниками, земледельцы – земледельцами и что за гробом каждый будет нуждаться в том, что составляло при жизни необходимость его существования. Поэтому с умершими князьями и знатными людьми сжигались на кострах рабы, рабыни, лошади, собаки, соколы, дрогоценности, одежды, броня, меч, копье, лук со стрелами, пращи и другие предметы, которые любил покойник. Верование это очень сходно с индийским, связанным с сожжением вдов. С прославившими себя в боях героями сжигали нередко и пленников, как, например, с телом Гедимина. С телами же ремесленников и земледельцев погребались разные ремесленные инструменты, лемехи от сох, топоры, посуда и другие орудия, которыми они зарабатывали себе при жизни хлеб (Юцевич, с. 286; Яротевич, ч. I, с. 186; Нарбутт, ч. I, с. 383).
Литовцы верили, что где-то на Востоке существовала гора блаженства, Анафиель, Анафиелас, на которую когда-то придет какой-то всемогущий бог, больший из всех богов, судить добрые и злые дела людские, для чего и воссядет на этой горе, высочайшей, крутой, гладкой, как стекло, на каковую гору души умерших могут взобраться и держаться на ней не иначе как при помощи медвежьих или рысьих когтей. Поэтому на костры и в могилы клали означенные когти.
По этой причине (Нарб., с. 355) люди преклонных лет не обрезывали собственных ногтей, но запускали их. Молодые же люди когда стригли их, то не выбрасывали, а кидали в огонь, так как верили, будто ногти пригодятся по смерти и их со временем легко будет найти в горнем пространстве, куда они будут занесены дымом. Но если бы кто-нибудь разбрасывал свои ногти, то по смерти пришлось бы ему долго отыскивать их, до тех пор, покуда не нашел бы последнего обрезка, так как без них он решительно обойтись не мог. Отсюда возникло поверье, будто тени умерших нередко скитаются между домами и в большинстве случаев замечаются на кучах мусора и сора, где они как будто чего-то ищут.
Бедняк утешал себя тем, что он легче всякого богача взберется на гору Страшного суда, преддверие вечного блаженства, которым будет он наслаждаться в кругу своих дедов, в веселье и свободе и будет огражден от преследований русских, поляков и немцев и сам начнет повелевать меченосцами.
Чем человек был богаче, тем труднее было ему взобраться на Анафиелас, потому что земные богатства отягощали его душу; хотя же звериные когти, оружие, лошади и рабы и помогали душе подниматься на гору, однако если она была грешна пред богами, то на нее нападал живший под горою дракон Вижунас, отнимал от нее все богатства и ее самое, наравне с душою какого-нибудь грешника-бедняка, предавал на волю буйных ветров, которые и уносили ее в ад.
Таким образом, литовцы имели понятие о рае и аде. Первый, по их мнению, находился на небе (Дунгус), далеко, на северном конце Млечного (по-литовски птичьего) Пути. Там души праведных пребывали в жилище богов, наслаждались беседою с ними и вместе пили Алус (мед или пиво), этот бессмертный напиток богов, соответствующий древней амброзии, мальвазии, нектару. Второй, т. е. ад, находился в преисподней, под землею.
В то же время верили, что неизвестный бог живет на Дунгусе, судит людей еще при жизни их, а со смертью назначает душам их награды или наказания.
Но вера в бессмертие души, при учениях религии, исполненной заблуждений и суеверия, имела, как сказано выше, превратные понятия о загробной жизни душ. Непоколебимо убежденные в награде или наказании по смерти, литовцы чрезвычайно заботились о будущей судьбе своей души, а потому умирающие завещали всегда своим родным как можно строже исполнять над ними все обряды погребения и в особенности – ходатайствовать у жрецов, чтобы они приняли все меры для проведения души в блаженную вечность. Воля умирающего была исполняема со строжайшею точностью, иначе не исполнивших ее ждало мщение богов, в котором Поклус не замедлял показывать свою силу.
Веровали еще, что душа почившего тотчас после похорон проходила мимо жилища жреца и даже самого верховного жреца в том виде, в каком было погребено ее тело, давала ему знать о своем присутствии, оставляя что-нибудь из вещей, с которыми оно было похоронено, или изображая на воротах жреца какой-нибудь знак, руну или хотя бы зарубку оружием. В таком случае жрецы обладали возможностью спрашивать тень, чего еще недоставало ей для приобретения жизни вечной, и затем указывали ей и пути к месту вечного упокоения. Родственники покойного ничего не щадили для жрецов за подобную услугу (Нарб., с. 384).
Очевидно, подобные верования возбуждали ненасытную жадность корыстолюбивых жрецов, которым языческо-литовская религия и обязана своими темными сторонами и многими варварскими и отвратительными обрядностями.
Но рядом с этими представлениями в литовском народе уживалась и вера в метемпсихоз, или переселение душ в новорождаемые тела людей и даже прочих животных. По Нарбутту (с. 383), литовцы переняли это верование от предков, индо-скифской отрасли (!). Следы этого верования, по свидетельству летописца XIII столетия Кадлубека (кн. IV, с. 19), сохранились и в позднейшее время между простым народом, который верил, будто душа младенца или человека безумного, как не приобретшая совершенства, необходимого для вечной жизни, и потому не заслужившая еще ни награды, ни наказания, осуждена, впредь до нового воплощения, витать в горнем пространстве по воде ветров.
Погребение с ритуальными сосудами (в разрезе)
Но современник Кадлубека, тевтонский летописец Дусбург, а с ним и Стрыйковский, писатель XVI столетия, о вере в метемпсихоз не упоминают ни одним словом. Из этого следует заключить, что литовцы и особенно ятвяги верили в метемпсихоз только до XIII столетия, т. е. до большого сближения с народами Европы.
Юцевич («Литва», с. 128) доказывает, что, по народным поверьям, душа злого человека переселяется в нетопыря, который родится в могильных склепах из мертвых тел и живет 300 лет; по истечении же этого срока снова переселяется в человека и создает из него уже честную и всеми уважаемую личность. Оттого будто бы правнуки всегда бывают лучше своих прадедов.
Поверье в переселение души в нетопыря, без сомнения, народилось уже в христианскую эпоху, наравне с существующими доныне поверьями в разных оборотней.
Выше было сказано о тенях, скитающихся по смерти для собирания обрезков собственных ногтей. По суеверию народному, современному, впрочем, человечеству, тени бродили по свету не для одной только этой цели. Некоторые старые скупцы, не желая, чтобы богатства их доставались людям, остающимся в живых, и, полагая, что сами будут пользоваться ими по смерти, зарывали свои сокровища в землю, с разными заклятиями и по смерти стерегли эти клады сами, в образе разных чудовищ и злых духов. К поверью этому дает повод неоднократная находка в земле сосудов с древними монетами (так называемые «дающиеся клады»). В народной демонологии есть много средств для отыскания кладов и овладения ими, но набожный литовец знает, что отыскание при помощи этих средств клада сопряжено с погибелью души и потому открещивается от них.
Бродят также по свету неотомщенные тени погибших от тайной руки убийцы и требующие мщения, равно такие, над которыми не был почему-либо совершен обряд погребения. В существование сих последних теней верили и римляне (Гораций, кн. I, ода 28, в которой говорится о тени философа Архита).
Но самыми зловредными тенями были упыри, или вампиры, которые проникали ночью в человеческие жилища и высасывали людскую кровь. Такие духи назывались по-жмудски кемис, а по-латышски Kehms (Нарб., с. 857). Для уничтожения этих злых духов народное творчество придумало много якобы самых действительных средств.
Они тождественны в сказках всех веков и народов.
II. Народное творчество
Народным творчеством нельзя назвать сочинений разных ученых писателей и поэтов, хотя бы сочинения их и были писаны народным языком и в народном духе. Все подобные произведения всегда будут чем-то деланым, не самородным, не первобытным. Истинное народное творчество живет в самом народе и познается по тому только, что оно не имеет никаких ученых форм, никаких границ и почвы для фантазии, а нередко даже и смысла, тогда как деланая поэзия, на какой бы фантазии она ни строилась, немыслима без последовательности и строгих логических законов. Народных поэтов быть не может. Подделывающиеся под народную музу поэты суть только собиратели поэзии, которые заключают ее в свои риторические формы и показывают нам алмазы, уже очищенные от природной их коры. Они отличаются от составителей разных сборников народного творчества тем, что составители дают нам сырой материал, не перегнанный через реторты логики и риторики, – и заслуга последних, конечно, дороже для этнографии. Истинные народные поэты живут в самом народе, но без имени и специальности занятий поэзией. Имя им – легион. Кто и когда сочинил известную песню, балладу, легенду, сказку – народная память об этом не заботится. Один при каком-нибудь подходящем случае или особом вдохновении придумал, другой додал, десятый усовершенствовал, сотый варьировал какое-либо произведение народной музы – и вот оно, передаваясь из уст в уста, переживает века и оказывается никем не сочиненным, а родившимся из ничего, из атомов, как родится в небе облако, как в облаке молния.
Возьмем недалекий пример.
Известно, что русские рабочие, при поднятии или при передвижении тяжестей, когда нужен дружный напор всех рабочих сил, поют обычную свою «Дубинушку», которая не имеет особого склада песни, но сочиняется применительно к условиям работ: например:
Мы последню сваю втюрим,Севши, трубочки покурим.Эй, дубинушка, ухни! и т. д.Или:
Мы подрядчика уважим:Ну-тка шиш ему покажем!Эй, дубинушка, и т. д.Случилось, что во время работ на Кукуевском провале один из инженеров, наблюдавших за работами по открытию погибших, стоял на обрыве и чистил апельсин. Вдруг в уме запевалы созрела песня:
Едят баре апельсины,А несчастные в трясины(е)!Эй, дубинушка, и т. д.Если бы спросить потом мужичков: «Кто выдумал этот запев?», каждый ответил бы: «А Господь его ведает! Там на Кукуевке ребята пели». Много, много, если бы сказал кто-нибудь: «Придумал Афонька, шустрый был парень, а кто он такой – Господь его знает: мало ль народа отовсюду приходит на работы!» Да и сам Афонька, конечно, давно забыл свою выдумку, как на других рабогах неприменимую.
Так родится и всякая песня!