Ленин и Троцкий. Путь к власти

В своей автобиографии Троцкий вспоминает об успехе нового подхода:

«Революционная пропаганда оказалась, таким образом, несравненно доступнее, чем рисовалась в мечтах. Нас поражала и опьяняла высокая продуктивность работы. Из рассказов о революционной деятельности мы знали, что число распропагандированных рабочих выражалось обычно немногими единицами. Революционер, который привлёк двух-трёх рабочих, считал это неплохим успехом. У нас же число рабочих, входивших и желавших входить в кружки, казалось практически неограниченным. Недостаток был только за руководителями. Не хватало литературы. Руководители рвали друг у друга из рук один-единственный заношенный рукописный экземпляр “Коммунистического манифеста” Маркса – Энгельса, списанный разными почерками в Одессе, с многочисленными пропусками и искажениями.

Вскоре мы сами начали создавать литературу. Это и было собственно началом моей литературной работы. Оно почти совпало с началом революционной работы. Я писал прокламации или статьи, затем переписывал их печатными буквами для гектографа. О пишущих машинках тогда ещё не подозревали. Я выводил печатные буквы с величайшей тщательностью, считая делом чести добиться того, чтобы даже плохо грамотному рабочему можно было без труда разобрать прокламацию, сошедшую с нашего гектографа. Каждая страница требовала не менее двух часов. Иногда я в течение недели не разгибал спины, отрываясь только для собраний и занятий в кружках. Зато какое чувство удовлетворения доставляли сведения с заводов и с цехов о том, как рабочие жадно читали, передавали друг другу и горячо обсуждали таинственные листки с лиловыми буквами. Они воображали себе автора листков могущественной и таинственной фигурой, которая проникает во все заводы, знает, что происходит в цехах, и через 24 часа уже отвечает на события свежими листками»[91].

Описывая события 1897 года, Тахтарев вспоминает, как рядовой рабочий реагировал на появление этих листовок:

– Вы подумайте, какие у нас времена-то! Раньше мы работали-работали, свету не видели. Своими глазами видишь, как надувают, а что поделаешь? Теперь не то! <…> А теперь малый мальчишка пархатый, и тот везде всё заметит да подметит. В «Союз», слышишь ли, говорит, надо дать знать.

– Кто же распространяет листки?

– Студенты, надо полагать. Дай, господи, доброго здоровья тем людям, которые эти листки печатают.

И рабочий, отмечает Тахтарев, истово перекрестился[92].

Активно включившись в агитацию, крошечные силы марксизма добились поистине огромного влияния. Гектографированные листовки, отпечатанные на бумаге небольшого формата, находили живой отклик у рабочих. Часто одного факта появления этих листовок было достаточно, для того, чтобы привести весь завод в состояние брожения и вызвать острую дискуссию. Успехи агитации вскоре привлекли внимание царской полиции. Хорошо зная о взрывоопасном настроении рабочих Санкт-Петербурга, власти прислушивались к содержанию листовок. Когда в феврале и апреле 1896 года появились листовки, выражавшие требования рабочих судостроительных верфей, министр внутренних дел, опасаясь очередной стачки, распорядился провести расследование и посоветовал портовому управляющему пойти на уступки рабочим.

Переход от кружковой пропаганды к массовой агитации совершался болезненно. Для многих социал-демократов подпольная деятельность стала привычным образом жизни. Длительное пребывание в небольших и скрытых от посторонних глаз кружках развило у революционеров так называемый кружковый менталитет. Как это ни парадоксально, деятельность кружков, полная трудностей и опасностей, имела и свои «комфортные» стороны. Кружки не требовали от человека активной деятельности, направленной вовне. Члены кружка общались исключительно с товарищами или передовыми рабочими, почти все хорошо знали друг друга. Массовая агитация, напротив, представлялась многим прыжком в неизвестность. Рутинный порядок нарушался, а идеи и методы требовали коренных изменений. Неудивительно поэтому, что призыв к агитации был встречен некоторыми «стариками» с недоверием и даже враждебностью. Леонид Борисович Красин и Степан Иванович Радченко боялись, что переход к новой тактике обернётся страшными последствиями: она, мол, дезорганизует общую работу, нарушит подпольную деятельность, вызовет массовые аресты и подвергнет товарищей опасности.

Вопрос о новом тактическом повороте был проработан в узких кругах ветеранов, а затем представлен для обсуждения на широких рабочих собраниях, где зачитывались и дискутировались выписки из брошюры А. Кремера «Об агитации». Петербургский рабочий-пропагандист Иван Васильевич Бабушкин, вспоминая свою реакцию на новые предложения, отмечал:

«Я положительно восстал против агитации, хотя видел несомненные плоды этой работы в общем подъёме духа в заводских и фабричных массах, но я сильно опасался такого же другого провала[93] и думал, что тогда всё замрёт, но я в данном случае ошибался»[94].

Мартов вспоминает разговор с Бабушкиным, который противился внедрению новых методов. «“Вот, – говорил он нам, – стали во все стороны разбрасывать прокламации и в два месяца разрушили созданное годами”. Не чуждо ему было и опасение, что новая молодёжь, воспитываемая этой агитационной деятельностью, будет склонна к верхоглядству»[95]. Дальнейшие события показали, что опасения Бабушкина таили в себе рациональное зерно. Некоторые из тех, кто с энтузиазмом поддерживал агитацию и выражал презрение к теории и кружковщине, были отнюдь не мнимыми, а вполне реальными оппортунистами. Однако, несмотря на ряд преувеличений, реакция против кружкового менталитета явилась критикой тех консервативных тенденций, которые, оставшись без внимания, неминуемо превратили бы массовое движение в сектантство. Годы спустя Троцкий, вспоминая об этом периоде, писал:

«Каждая рабочая партия, каждая фракция проходит на первых порах период чистой пропаганды, т. е. воспитания кадров. Кружковый период марксизма неизбежно прививает навыки абстрактного подхода к проблемам рабочего движения. Кто не умеет своевременно перешагнуть через рамки этой ограниченности, тот превращается в консервативного сектанта»[96].

Примером того, как консервативность взглядов может сдерживать работу, является дискуссия, которая состоялась среди московских марксистов по поводу их участия в первомайской демонстрации 1895 года. Сергей Иванович Прокофьев вспоминал, какую тревожную реакцию вызвало его предложение организовать нелегальное собрание в лесу:

«…Когда я этот вопрос поставил среди своих товарищей, собравшихся у меня, то решили праздновать втихомолку, не делать шума, старались, как бы не напортить нашей работе, – боялись провала. Товарищи говорили: ещё рано заявлять о себе, у нас ещё очень мало сил для выступления и что мысль о праздновании сейчас – это мысль интеллигенции…»[97]

Однако сама жизнь преподнесла большой сюрприз, который коренным образом изменил положение и перевернул старые схемы с ног на голову.

23 мая 1896 года стачка текстильщиков на Российской бумагопрядильной мануфактуре в Нарвской части Санкт-Петербурга положила начало новой грандиозной волне забастовок. Рабочие экспромтом выставляли летучие пикеты, которые способствовали стачечному росту. Новые стачки вспыхивали молниеносно, став итогом того взрывного настроения, которое копилось всё прежнее десятилетие. Основная волна стачек захлестнула столицу, а петербургские марксисты впервые встали во главе рабочего движения.

Изменившиеся условия, вызванные волной стачек, открыли перед крошечными силами марксизма колоссальные возможности. Появился шанс расширить и укрепить своё влияние. Первое время этим шансом не пользовались сполна, поскольку консерваторы продолжали выступать против новых методов. Так, во время крупной стачки двух тысяч ткачей Иваново-Вознесенска в октябре 1895 года лидеры местного рабочего союза сначала не поддержали предложение отправить агитаторов к бастующим и сблизиться с другими фабриками, которые могли бы поддержать забастовку. В конце концов пришли к компромиссу: Иваново-Вознесенский рабочий союз, снимая с себя ответственность за стачку, разрешает своим отдельным членам – на свой страх и риск! – принять в ней участие. Подобные споры возникали почти в каждом социал-демократическом кружке. Но постепенно все перешли к новым методам, и это дало впечатляющие результаты.

Марксисты не ограничивались агитацией по экономическим вопросам. Они пытались внедрить в рабочую среду политические идеи. После арестов в декабре 1895 года петербургская группа выпустила листовку «Что такое социалист и государственный преступник?» В первый период агитации каждая жалоба, исходившая от рабочих, использовалась для того, чтобы расширить кругозор пролетария до вопросов политики, связывая борьбу за текущие требования с главной задачей свержения самодержавия. Смелая агитация подняла марксизм в глазах широких слоёв рабочего класса. Несмотря на свою немногочисленность и чрезвычайно сложную объективную ситуацию, марксисты наконец-то сломали барьер, отделявший их от масс. Дорога к созданию мощной и единой партии российского пролетариата была открыта.

Александр III скончался 1 ноября 1894 года, и на престол взошёл его сын Николай II. В январе следующего года состоялся высочайший приём, на котором земские либералы, помимо поздравлений с бракосочетанием, представили новому царю адрес, в тексте которого они выразили надежду, что «с высоты престола всегда будет услышан голос нужды народной»[98]. Николай II выступил с резким ответом, устроив либералам политический разнос в лучших традициях жанра:

«Я рад видеть представителей всех сословий, съехавшихся для заявления верноподданнических чувств. Верю искренности этих чувств, искони присущих каждому русскому. Но мне известно, что в последнее время слышались в некоторых земских собраниях голоса людей, увлекавшихся бессмысленными мечтаниями об участии представителей земства в делах внутреннего управления. Пусть все знают, что я, посвящая все свои силы благу народному, буду охранять начало самодержавия так же, как охранял его мой незабвенный покойный родитель»[99].

Слушая эти слова, делегаты земских собраний чувствовали себя так, будто на их головы выливают ведро ледяных помоев. Любопытно, что речь императора прозвучала из уст его помощника. «Вышел офицерик, – вспоминает очевидец тех событий, – в шапке у него была бумажка; начал он что-то бормотать, поглядывая на эту бумажку, и вдруг вскрикнул “бессмысленными мечтаниями” – тут мы поняли, что нас за что-то бранят, ну к чему же лаяться?»[100] Упрекали также молодую государыню, которая держалась совершенно одеревенело и не приветствовала депутации, когда они проходили перед её величествами. Что касается Фёдора Измайловича Родичева, автора текста адреса от имени Тверского земства, то его просто не допустили на приём, и, словно в насмешку, ему запретили жить в Санкт-Петербурге. Этот забавный эпизод, комментарии к которому излишни, наглядно показывает полное бессилие и трусость земских либералов накануне нового столетия.

То были годы, когда буржуазная интеллигенция замкнулась в себе, заигрывая со спиритуализмом, мистицизмом, порнографией и искусством ради искусства. В изобразительном искусстве и литературе росло влияние символизма, сдобренного мистическим подтекстом и декадентством. Всё это было не просто недугом, поразившим интеллигенцию конца века (fin de siècle), а отражением той тупиковой ситуации, той беспомощности, которая последовала за разгромом «Народной воли». Как однажды заметил Маркс, история повторяется дважды: первый раз как трагедия, а второй – как фарс. Так появилась карикатура на народников: либеральная молодёжь рядилась в крестьянскую одежду, становилась толстовцами, участвовала в благотворительных программах, направленных на борьбу с голодом, неграмотностью и т. д.

Рост популярности марксистских идей в интеллигентской среде породил любопытное явление. Поразительные успехи марксистской идеологии в борьбе против народничества привлекли внимание академической буржуазной интеллигенции, которая очаровалась марксизмом только как общественно-исторической теорией, не понимая его революционно-классового содержания. Молодая буржуазия стремилась обрести дар слова для защиты своих интересов и теоретического обоснования неизбежности развития капитализма в России. Некоторые идеи, выдвинутые марксистами в полемике с народниками, были охотно подхвачены буржуазной интеллигенцией. За короткий срок марксизм в выхолощенной, академической форме стал модным среди либеральных профессоров, сочувствующих левой идеологии.

В начале пути, когда марксисты, в силу своей немногочисленности, не имели широкого влияния, а социалистическая революция представлялась делом отдалённого будущего, эти состоятельные дилетанты составляли целое течение в русском марксизме. В условиях, когда нелегальное революционное движение находилось в тяжелейших условиях, а законная марксистская пресса была запрещена, с появлением либеральной профессуры, которая на свои деньги легально публиковала книги по марксизму и печаталась в российских общественных журналах, вынуждены были считаться. Эти труды, отличаясь невысоким теоретическим уровнем, способствовали, однако, популяризации марксистских взглядов. Марксистам разрешили печататься в таких периодических изданиях, как «Новое слово», «Начало» (не путать с газетой «Начало», которую издавал Троцкий в 1905 году) и «Самарский вестник», не позволяя им, разумеется, «заходить слишком далеко». Так родилось странное чудовище-гибрид, известное как «легальный марксизм», виднейшими представителями которого были Пётр Бернгардович Струве, Михаил Иванович Туган-Барановский, Сергей Николаевич Булгаков и Николай Александрович Бердяев.

Издание первых марксистских книг, разрешённых цензурой, было дорогим удовольствием. Струве взял деньги на издание своей книги из собственного кармана. Жажда марксистских идей, пусть даже в выхолощенной форме, была такова, что весь тираж книги Струве был распродан за две недели. Потресов, унаследовавший немалое состояние, финансировал издание работы Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю». Тяжёлое нелегальное положение заставляло пользоваться каждой законной возможностью для распространения идей марксизма. А то, что не позволялось выносить на страницы легальных изданий, всплывало затем в подпольной партийной прессе. Русские марксисты на протяжении долгих лет не могли называть себя социал-демократами и использовали формулировку «последовательные демократы». Как позднее отмечал Троцкий, это возымело свои последствия. Многие люди, связанные с партией, оказались в итоге именно «последовательными демократами» (в той или иной степени), но ни в коем случае не марксистами! Для развития здорового марксизма необходимо отдавать себе отчёт в том, что такое марксизм. Только развитие подлинного – подпольного – марксистского печатного органа могло бы поправить ущерб, нанесённый «легальными марксистами» и их тенью – представителями так называемого «экономизма». Таким органом стала ленинская «Искра».

Несмотря на все проблемы и расходы, период сотрудничества с «легальными марксистами» принёс свои плоды. Более того, это был необходимый этап развития марксистского движения. Многие из тех, кто в молодые годы заигрывали с марксизмом, впоследствии порвали с движением и перешли на сторону реакции. Но тогда, на заре движения, они играли полезную роль. Некоторые из них, казалось, по-настоящему преобразились. Но большинство, однако, вскоре оправилось от социалистической «кори». Избранный ими подход легко объяснялся острой необходимостью легальной работы и желанием избежать расследований, арестов и тому подобного. Пока основные задачи движения носили более или менее теоретический характер и были направлены главным образом против народнических врагов буржуазии, сотрудничество с «легальными марксистами» находили вполне удовлетворительным. К слову сказать, именно «легальный марксист» Струве написал манифест Первого съезда РСДРП!

У «легальных марксистов» было заурядное, примитивное представление о марксизме. Такой марксизм можно сравнить с кофе без кофеина: ему не хватало жизни, борьбы и революционного задора. Неслучайно поэтому «легальные марксисты» предпочли диалектике неокантианскую философию. Несмотря на, казалось бы, ту особую, уникальную роль, которую «легальный марксизм» играл на заре социал-демократического движения в России, его призраки, абстрактные, недиалектичные и лишённые всякой революционности, то и дело объявляются в разрежённой атмосфере университетов разных стран на всех этапах развития марксистского движения. Позднее людей, ведущих себя как «легальные марксисты», стали неодобрительно называть сочувствующими. Заигрывая с марксизмом, они, однако, никогда не выходили за рамки буржуазного образа жизни и буржуазной психологии. Много лет спустя Струве так охарактеризовал менталитет «легальных марксистов»:

Примечания