Любовь, вдохновение и весна. Том второй

У весны свои законы

До тех пор, пока не стала нормой смерть

Когда понимание выше амбиций и страсти

Время!

Телесность

Я вдруг обрадовалась быть здесь. Быть в этом мире. У меня есть руки, пальцы, кожа, губы, глаза…

Прикасаюсь к лепесткам розы и чувствую бархатную нежность. Держусь за липкий поручень в автобусе и к горлу подкатывает неприязнь от разогретого засаленного металла. Улыбаюсь. Чувствую, как другие люди касались этого поручня и думали об ужине с семьёй, о собаке или стерве-начальнице. Слушаю жизнь в этом поручне. Ещё крепче хвастаюсь за него – автобус виляет, водитель рычит. Я слышу его уже где-то внутри себя.

Вижу девочку-подростка в автобусе. Она ещё в возрасте, когда девочка – немного мальчик. Она прилипла лбом и ладонью к стеклу. Что она там разглядывает? Мне стало жутко интересно. Вдруг я почувствовала и ее где-то внутри, ее интерес к каждой лавке, магазину, кусту, собаке, машине, которые мы проезжали. Смотрю вслед за ее взглядом и вижу удивительное – мир. Вижу, как прямо сейчас, одновременно с моим дыханием, дышит всё вокруг. Даже асфальт. Он нагревается, остывает, блестит под дождём. Я встаю на него босиком и слушаю. Как миллионы людей прошли по нему и ещё пройдут.

Ступни. Удивительно, как они работают: иду босиком по камешкам, мне щекотно, немного больно, я смеюсь и чувствую возбуждение. Приятную дрожь внутри.

Это странное тело, которое позволяет чувствовать этот мир. И, Боже, спасибо за него. Спасибо, что я стала телесной. Спасибо, что из вечности хотя бы на мгновение я здесь, узнаю, как это – быть человеком. Быть отдельной материей, которая способна слышать, видеть, обонять, осязать этот мир и быть частью его.

Чувствую, как солнце слепит глаза, как глаза становятся бесполезными в темноте, как от холодного воздуха дрожит тело и ветер скользит по шее.

Чувствую, как ткань воздуха просачивается в лёгкие, перед этим одаривая меня запахами соли, водорослей, сирени, скошенной травы. Мой нос тянется к запаху весенней мокрой земли, отворачивается от грубого потока машинных газов, чьих-то экскрементов, стухшей воды.

Закрываю глаза, внимательно слушаю запах шерсти котёнка, дождя, и – другого тела. Другого человека. Моя телесность позволяет мне распознать и запомнить запах любимого человека. Моё тело отзывается на этот запах и даже умеет скучать по нему.

Моё тело может уставать, даже – как ни странно – от попыток соединиться с этим миром, прочувствовать его и превратить в слова. Наверное, это хорошо, иначе бы я сошла с ума. Если уже не.

Дядя Толя и Новый год

Есть у меня один знакомый – дядя Толя. Он, правда, не совсем «дядя» и не совсем «Толя». Но ему уж очень идет так.

Приближается Первое января. Дядя Толя мониторит авиарейсы.

У него есть традиция – каждое первое января встречать самолеты или, на худой конец, поезда.

Дядя Толя тщательно выбирает время и страну рейса прибытия. Он любит встречать людей из южных стран и с утра пораньше – просто посмотреть на этих чудиков, что в семь утра первого января в Москву прилетели.

В зале встреч он стоит без бумажки с именем; зорким глазом выбирает самого замученного. Того, кто не торопится, трезвого или грустного.

Дядя Толя вполне себе прилично выглядит, немного помято, но всегда в чистом и аккуратно выбрит. Поэтому его не пугаются, когда он подходит к незнакомцам и предлагает помощь с чемоданом или пакетик мандаринов.

Хотя нет, его не пугаются не поэтому. Вокруг него что-то особенное. Кто-то это называет хорошей энергетикой, кто-то светлой аурой, кто-то – запахом пирожков.

Были, конечно, разные случаи. Некоторые даже посылали. Но дядя Толя не обижался – они просто не готовы. Он шел к следующему рейсу. И там уже встречал готовых. С бледными лицами и тлеющими глазами. Они не пишут судорожно смски и не высматривают бумажки с именами.

В этом году был интересный. Красивый, широкоплечий, в дорогом синем костюме и с чемоданчиком ручной клади. Дядя Толя даже растерялся сначала. Что ему предложить? Незнакомец никуда не спешит, даже за кофе подошёл уже на выходе.

Что ж, к такому только за помощью.

– Извините, а вы не могли бы вызвать мне такси? Телефон сел.

– Да, без проблем. Адрес?

– Вернадского, 64.

Незнакомец поднял на него заинтересованный взгляд. Переспросил, точно ли ему этот адрес и допытывающе на него уставился. Но дядя Толя был готов, напустил свою энерго-ауру, и скептицизм этого уверенного взрослого мужчины ослабил хватку.

– Ну что ж, Вернадского, так Вернадского, вместе поедем, значит. Я там в соседнем доме живу.

Пока ожидали такси, соседи разговорились про общий двор, оказывается, оба встречают по утрам эту чокнутую старушку с мопсом на лавочке.

Они и в машине продолжили бы болтать, но дядя Толя попросился на заднее сиденье, заболела спина. Незнакомец сел на переднее. А там, удивительно, такая Катя, с пухлыми ручками на руле, в восемь утра первого января барыжит таксистом. Это у нее новогоднее развлечение – посмотреть, как люди новогоднюю ночь проводят. За семь часов разъездов по городу – историй на целую жизнь. Незнакомцу как-то неожиданно захотелось слушать и слушать эту Шахерезаду…

***

Дядя Толя потом с Вернадского в Люберцы на метро чешет. Там хоть и немного заблёвано, но он всё равно довольный, раздает оставшиеся мандарины. Там люди тоже уставшие и довольные, с радостью берут, а кто-то даже стихи читает и желания загадывает.

Сладкий ноябрь

Нет ничего прекраснее влюбляться в любимого человека.

Неоднократно.

Например, каждый ноябрь, чтобы не болеть.

Вот ты любишь, любишь его январь, февраль, март. Он греет тебя, ты знаешь, на какие леденцы у него аллергия, что ему снилось в прошлый четверг и что даже самый мужской бальзам для губ без запаха, цвета, блеска и без бальзама – ни за что.

В апреле и мае всё цветёт, можно бродить по улицам очень долго, фотографировать улочки и ваши ботинки на фоне опавших лепестков. И он знает, какое пиво тебе заказать.

Крылья мягко колышутся за спиной, они не очень-то хотят лететь до седьмого неба, ведь им и здесь под ручку хорошо. Так же лениво прошел июнь, июль. Но уж этот август. Холодный московский август заставляет крылья поежиться.

После месяца разлуки ты вдруг видишь его с лёгким загаром и, прищурив глаз: «Ой, молодой человек, а вы чей такой красавчик, и парфюм-то у вас ого-го». И шаловливая подростковая мечта – дзынь – it’s done: незнакомцу вот так сказать, ещё и за попу ущипнуть.

И не важно, что ты знаешь его уже лет сто.

А дальше сентябрь и октябрь – время личностных ростов всяких и начинаний. Крылья вообще в шкафу, потому что кроссы в метро сподручнее.

На Москву, хочешь ты того или нет, однажды, каждый год, всё равно растечётся ноябрь, темный и склизкий.

Но во второе воскресенье около пяти пополудни под пуховиком, толстовкой, водолазкой, майкой и наросшим жирочком вдруг всколыхнутся всё лето продрыхнувшие бабочки. И вот ты держишь его за руку, в глаза смотришь, в щёчку целуешь, как будто впервые. И чешуйчатокрылые трепещутся. Мозг иногда включается с мыслью: надо шампунь купить ему тот зелёный с мятой, а то от других у него раздражение и зуд.

А потом снова забываешь. Ноябрь же. Бабочки.

История одной любви

Однажды, лет двадцать назад, родители таскали меня по рынку, я устало топтала картонки у каждого прилавка, а хотелось мне пирожок из кафетерия на выходе – из их окошка так пахло…

Мы искали туфли на первое сентября.

Не помню, нравилось мне выбирать или нет. Наверное, не очень, потому что, как и во всех нормальных семьях, выбирали родители. Давили на пальчик и многозначительным тоном переспрашивали: «Точно нигде не жмёт?» А на твою хлюпающую походку удовлетворённо кивали – ваточку подложим.

А может, и нравилось. Первые туфельки как-никак. Они были черные, золотые клёпки по бокам, на квадратном каблучке, который сейчас, кстати, снова в моде. Прекраснее истории из детства не придумать, если бы не одно «но».

Я была влюблена в другие. Нагло, без памяти, из самой глубины сердца.

С ними я готова была бежать и тайно венчаться где-то в церквушке глухой деревни.

Они были алые. Как леденец на солнце – дерзко-красные и сияющие. С круглым носиком и блестящей пряжкой на ремешке. Даже каблучок и подошва были красные.

Их хотелось облизнуть, так они были привлекательны.

А меня силком выдавали за практичные чёрные. Я ревела и просила маменьку пощадить, ведь это на всю жизнь! С нелюбимыми!

«Стерпится – слюбится». Так и живём.

Но то солнечное августовское утро и те лаковые красные туфельки на пыльном асфальте жили в моём сердце все эти двадцать лет. Даже иногда снились. Они смотрели на меня с разных витрин, но я боялась подойти.

А сегодня…

В общем, у нас запоздавший медовый месяц.

Reserved

…я постоянно прошу: боже, научи любить всех, каждого.

научи любить. а потом пугаюсь – как же так, сразу всех?

ведь невозможно.

кто-то отрезал – аморально, кто-то смазал – полуаморфно.

а я хрен знает, просто странно. я люблю тебя. ты внутри.

но так странно – внутри ещё он, она и они.

может, я вру? страшно – любить. так разно.

но до судорог сильно. я люблю тебя. ты можешь уйти.

временно или временно-навсегда. но твой столик всегда «reserved»,

за ним я бесконечно пью траву и выкуриваю слова.

в разных носках. без белья.

там есть ещё столы: два или три, прикроватные или столовые —

тоже reserved. за ними оборванцы,

собаки, живые и мертвые, и пустые.

я и за ними, тоже жду. босая и в кольцах, в беспуговичном пальто.

не спрашивай, как.

объясни лучше сам. всего мышца, да с кулак.

как там целый ты – с морями и пропастями, комарами и птицами и ещё со мной?

и ещё они, со своими столами. а эта нежность?

размерами облаков со всей земли. ты, пилот,

среди них найдешь путь. когда-нибудь прилети,

не то к чертям все столы – стану просить у всевышнего каблуки.

Вдребезги

Смеялась девушка

Табуретка

Березки

Дунь

На столе лежал Белый Лист бумаги. Лежал себе и лежал и не было в этом нечего особенного только солнце иногда бросало свои жаркие лучи на его белую поверхность, да ветер, долетавший в комнату из приоткрытой форточки касался его легкой прозрачной своей ладонью вот и всё что с ним за весь день происходило. Скучно было Листу. А вы пробовали когда-нибудь лежать в полном одиночестве целые сутки? Днем-то было ещё терпимо, а ночью приходил Страх. Как он выгладил Белый Лист представлял себе смутно всё-таки вокруг было темно и Страх приобретал каждый раз новые очертания. Лишь одно у него всегда было неизменным и запоминающимся. У Страха были длинные, липкие, тёмные руки, которые всё время пытались уничтожить Белый Лист смять его, разорвать, испещрить никому ненужными кружочками и штрихами, но каждый раз рукам этим мешал рассвет. Он появлялся за окном всегда неожиданно, быстро и так желанно для одинокого Белого Листа, что Страх видя это всегда отступал в сторону и незаметно исчезал за дверью чтобы затем прийти к Белому Листу опять по тёмным дорогам ночи. Так прошёл день, пролетела, неделя, так прошелестел по двору месяц. Лист уже потерял всякую надежду на то, что его заметят одиноко лежащим на столе и он сможет кому-нибудь пригодится. Но однажды утром на Листе появились стихи