Стая

Часть 2. Притяжение добра

Прошёл месяц. Агатий прижился в монастыре, повеселел, стал выходить на товарищеское общение. В нём проснулось любопытство к духовной жизни монастыря. Он начал читать книги, и постепенно книжные рассуждения сформировали в нём образ доброжелательного отзывчивого к чужой нужде поселянина.

В это время пошатнулось здоровье старца Саввы. До последних дней он обходился без келейника и пуще всего хранил личную тишину и одиночество. Когда же старчику стало трудно вести своё одинокое хозяйство, обратился он к настоятелю с просьбой благословить Агатия на келейное послушание. Игнатий выслушала Савву и очень тому обрадовался: лучшей доли для юноши он и не предвидел. Велел Макарию, келейнику своему, отыскать без задержки Агатия и сей же час привести. А как прибыл Агатий, благословил его подвязаться в послушании у будущего насельника земли райской. Так и сказал.

К сказанному следует прибавить то, что старец испросил Агатия не только по причине личной немощи. Исподволь наблюдая юношу, Савва разглядел в потёмках молодой неопытной души страшную беду. Причудилось ему, что юному послушнику нужна тонкая духовная помощь.

«Как так? – размышлял он. – Всякую плоть можно умертвить силою зла, но Бог сильнее зла. Он разрушил врата ада и пленил сатану! О том говорят святые тексты и древние иконы. Агатия в монастырь привёл ангел, это несомненно. Нетрудно догадаться, что ангел не просто подобрал его на дороге, но вывел из зла. Вывел живым, значит, адовы служки не смогли пробить чей-то молитвенный оберег, хотя явно пытались это сделать. Это видно по всему: как Агатий держит голову чуть набок, будто хочет спрятаться от опасности, как часто в разговоре он опускает или отводит в сторону глаза, ожидая внезапную неприятность.

Это и многое другое примечал Савва за новым послушником. Его тайный интерес был поначалу сродни обыкновенному духовному любопытству. Но с течением дней старец всё более ощущал внутреннюю потребность помочь юноше обрести духовную свободу и надежду на личное счастье. Ведь с грузом в душе, как бы удачно ни складывались внешние обстоятельства, счастье невозможно.

Агатий принял новое послушание с радостью и внутренним волнением. Работы хватало. Савва по состоянию здоровья реже выходил «в свет» и служил всё больше в келье на антиминсе. Ограничил исповедь и приём мирян. Смолкли его дивные проповеди. Отчасти старец компенсировал свою общественную отстранённость духовными беседами с Агатием.

Слово за слово, пытливый ум Саввы проник в духовные чертоги молодого келейника. Агатий поведал старцу историю университетской тусовки. Рассказал о расправе, которую учинил ОМОН над его товарищами. Агатий говорил и сам путался в суждениях о произошедшем. Дни, проведённые в монастыре, изменили многие его взгляды. Если раньше он считал насилие единственным инструментом, с помощью которого можно кому-то хоть что-то доказать, и поэтому был полностью солидарен с действиями своих воспалённых товарищей, то теперь, прикоснувшись к мысли о существовании вечной жизни и огромной личной ответственности перед вечными началами, Агатий был не так категоричен в суждениях.

Из его уст впервые прозвучало суждение, что крикливое позёрство, явленное им и его товарищами на той злополучной лекции, быть может, явление более глубокое, чем простая подростковая истерия.

– Отче, ведь не за себя, не в личку бакланились пацаны!

Савва слушал Агатия и припоминал старый-престарый фильм «Белое солнце пустыни». И слова честного человека: «За державу обидно!» Вот ведь как. Всё, как в церкви! Тут мученики за веру в Бога стоят, в миру – за понятия о чести и справедливости…

И старцу открылось то, о чём ум Агатия интуитивно догадывался, но не умел ни сформулировать, ни объяснить самому себе, что чувствует его воспалённое сердце.

Нежданно-негаданно (кто бы мог подумать!) из розовых молокососов выпорхнула высокая гражданская позиция. Та самая позиция, которая во взрослом «законодательном собрании» давно превратилась в личный приспособленческий бизнес.

Как внезапный ветер перемен, прозвучал отчаянный крик юных бунтарей об истинном, не циркулярном благе России. И этот крик, не скованный должностной порукой, страхами и взаимными пугалками, вызвал во взрослом государстве объединённое чувство отторжения и упрёка.

Профессор Пухловский, учёный, специалист по социологической проблематике, не понял ничего из высказанных студентами претензий. Профессионально оценить возникшую проблематику ему помешал элементарный животный страх. Он, как беспомощный зверёк, пискнул «Помогите!», испугавшись за свою стареющую шкуру.

Но ведь страх раздавил профессора не сразу. Вначале дискуссии он мог услышать аудиторию и ответами, исполненными не нравоучительной снисходительности, но мудрости, предотвратить назревающий конфликт. Но профессор не посчитал нужным снизойти до уровня крикливого оппонента. Видано ли, чтобы яйцо учило курицу!

Он забыл, что сам когда-то был птенцом и также яростно и безрассудно пробивал скорлупу обстоятельств в надежде на будущие бла-бла-бла. Лет в четырнадцать, раздолбив все перекрытия над головой, будущий профессор взлетел, как Икар, к Солнцу и, рассекая крыльями воздух, с наслаждением впервые вдохнул аромат солнечного света, основы всякой земной жизни.

Теперь же, несмотря на общую образованность и специальную начитанность, его мозг превратился в обыкновенный, палёный временем исторический гриль. Чего стоит проникновенный монолог о социальной справедливости и свободе, если многолетний гнёт абстрактных цифр и понятий выдавил из обоих его полушарий былое ощущение полёта. Но главное, выдавил заветные бла-бла-бла, о которых только и следует говорить, упоминая будущее. Говорить не снисходительно, но совершенно серьёзно. Ведь они и есть крылья.

Увы, эта очевидная дилемма так и не пришла в голову Пухловскому. И заслуженный профессор, сгорая от первобытного и бессознательного страха, нажал тревожную кнопку.

Омоновцы… Тот же Осип, человек неглупый и совестливый, оказался в стрессовой ситуации бессловесным исполнителем административной воли и, более того, – энергии зла. Почему его внутренняя генетическая доброта не очнулась, когда стремнину происходящего понесло, как сорвавшуюся с привязи лошадь? Да, он, служивый человек, обязан был исполнить приказ. А если поступит приказ стрелять в собственную мать?..

Иными словами, почему наш хвалёный гуманизм, драгоценный плод эволюции и личных духовных упражнений, тотчас забывает все свои интеллектуальные достоинства и в первой попавшейся «под руку» стрессовой ситуации встаёт под знамёна римского Колизея: «Хочешь жить – убей!». Почему мы даже не считаем нужным остановить занесённую для удара руку и посмотреть в глаза оппоненту, почувствовать интонацию его речи, попытаться понять первопричины его суждений? Да, его точка зрения радикально не совпадает с моей. Ну и что?! Неужели только смерть может разрешить спор двух подобий? Помните, Александр Галич пел:

Не бойтесь тюрьмы, не бойтесь сумы,

Не бойтесь мора и глада,

А бойтесь единственно только того,

Кто скажет: «Я знаю, как надо!..».

Часть 3. Собеседники

Не всё складывалось гладко в отношениях старца и молодого келейника. Агатий, поначалу «такой холодный, как айсберг в океане», день ото дня внутренне «таял». Понемногу всё более становилось заметно, что глубоко, в переплетениях его бесчувственных органов журчит первая «весенняя зажора*. Подъедая видимую часть айсберга, вымороженного циничной подростковой злостью, весёлая зажора вытапливала из онемевших нервных окончаний тёплые и сердечные чувства. Однако этот весенний процесс оказался не быстрым, весьма болезненным и растянулся на месяцы. Старцу Савве вдоволь достало от новоиспечённого келейника интонационного холодка, нарочитой сдержанности, доходящей до молчаливого вызова, но, главное, глухого недоверия, когда разговор касался тонких вопросов внутреннего содержания.

Замечательно то, что негативные реакции Агатия не смущали и не огорчали старца. В нестроении их отношений он видел прежде всего свою собственную виноватость. Савва полагал себе в вину то неоправданную поспешность, похожую на простое любопытство, то корил себя за то, что распахнув сердечко Агатия, спешил найти правых и виноватых, и, увлечённый своей поспешностью, далеко не всегда мыслил случившееся в унисон со своим ви-за-ви. Порой, не зная, как остановить внезапное многословие Агатия, он, увещевал его одной и той же фразой «Ты потерпи, Бог даст». Агатию же казалось, что старец просто не хочет его слушать, и надолго замыкал уста.

Шли месяцы. Однажды, пробудившись среди ночи, Савва услышал плач за тоненькой перегородкой, отделявшей его крохотную спальню от прихожей.

– Что случилось, милый? – спросил старец, выходя в ночном к Агатию. – Отчего не спишь? Ночь на дворе.

– Не могу, отче! – рыдая, ответил юноша. – Сволочь я, сволочь последняя!..

Старец присел на сундучок напротив парня.

– Не томи себя, сынок, поведай мне кручину. Видит Бог, твои слова останутся между нами.

Агатий несколько утишился и внимательно посмотрел в глаза старцу. В его взгляде было столько глубины и решимости взлететь в небо и одновременно упасть в пропасть, что это смутило даже Савву, повидавшего на своём веку многие проявления человеческого духа.

Старец выдержал взгляд и добавил:

– Ты можешь не говорить, но кручина останется при тебе и будет мучить тебя день и ночь.

Агатий встрепенулся после слов старца и долго не мог сосредоточиться. Наконец он набрался внутренней решимости и распахнул перед Саввой свою главную душевную рану.

– Отче, в прошлый раз я вам сказывал не всё…

И келейник поведал наставнику об институтской клятве «Но пасаран», данной курсом на следующий день после разгрома. То была клятва вечного товарищества, клятва до гроба. Два самых близких Агатию человека, весельчак Гари и любимая Светка, прошли через ОМОНовский обезьянник и, выйдя через две недели на свободу, задыхаясь от пережитого, решили свести счёты с жизнью. Они сообщили о своём решении Агатию, не понуждая его присоединиться к ним. Агатий оказался на распутье. В отличие от товарищей, не имея внутреннего убеждения в безальтернативности суицида, он тем не менее решил идти до конца.

О, юность! Беспечна твоя живительная сила! Как она неприкаянна и губительна в порыве внутреннего восторга! Зло раскачивает нас, как маятник, пробует на крепость крепление к телу житейской рукояти. Добро же всё время пытается вернуть маятник в точку равновесия, ведь только из этого положения мы можем спокойно и внимательно разглядеть окружающий мир, осознать происходящие с нами события и принять правильное решение. Увы, зло коварно и непредсказуемо. В этом его временная сила.

Пока мы молоды, зло весело протягивает к нам свои «бархатные ручки» и при этом бесцеремонно (прямо на глазах!) подбирает ключи, чтобы отомкнуть заветный сундучок трепетного человеческого сердца. Подобрав, оно распахивает его на потеху бесчисленному бесовому зверинцу.

А что же мы? Почему мы позволяем злу совершать зло? Быть может, потому что огромная лавина времени ещё только разгоняется в нас? Она не желает тратить своё внимание на «пустяки», мешает нам сфокусироваться на происходящем. Так грозовой ливень порой застит глаза, и мы просто не видим дороги.

Даже в момент суицида нас не покидает ощущение бессмертия. Наверное потому, что, в сущности, юности нечего терять. Несмотря на житейские привязанности, человеку дорог прежде всего он сам. А в юности его «самого» ещё так немного. Так что, как говорят, невелика потеря.

Опасное время молодость. Она, как чашка тончайшего китайского фарфора, ранима и недолговечна в руках неаккуратного пользователя. Но ведь мы обретаем опыт общения с собственной жизнью только по прошествии времени. Поэтому будем молить Бога о том, чтобы Он провёл нас невредимыми через жаровню юных лет, а тем из нас, кто не уберёг свой житейский фарфор, простил подростковое недоумие и помог повторно попытать счастья.

Нечаянный путник мог видеть, как три небольшие человеческие фигурки, утопая в метровом снегу и цепляясь друг за друга, ползут по единственной отлогой стороне огромного утёса, нависшего, как туча, над ледовой пустыней Енисея. Но разве мог сторонний наблюдатель предположить, что целью этого забавного «туристического» похода является горькая идея группового суицида?

А ведь дело обстояло именно так. Три ума, воспалённые подростковой обидой, решили взяться за руки и прыгнуть с вершины на лёд Енисея. Расчёт был прост и убедителен: двадцать четыре метра высоты и удар о панцирь енисейского льда… Поэтому вопросов типа «А если» быть не могло.

…Они вскарабкались на верхнее плато и, не сговариваясь, привалились друг к другу. Может, за тем, чтобы просто перевести дух, а может, с тайной надеждой на передумку. Да-да, может кто пойдёт в отказ, и тогда они, посовещавшись, примут решение отменить роковую клятву и замести смертельную дорожку… Но в восемнадцать лет честь, как правило, дороже жизни.

Тем временем подул сильный вьюжистый ветер. Его колкие порывы готовы были подхватить трёх безумцев и раскидать по заснеженным склонам утёса.

«Ветер, ветер, поднатужься, прогони с утёса смерть!..» – подвывали метелице опечаленные ангелы-хранители. Они теребили души своих подопечных, пытались растопись их бесчувствие божественными слезами, но тщетно.

Охваченные бесстрашной решимостью ума и одновременно закованные в кандалы рабства каким-то иным глубоким внутренним страхом, ребята не слышали самих себя. Они расчистили место для разбега, отступили от края на возможное расстояние, обнялись и, взявшись за руки, готовы были совершить несколько торопливых шагов, за которыми их поджидала смерть…

Вдруг Агатий содрогнулся, будто его пробил электрический заряд. Он выдернул ладони из прощального рукопожатия, отскочил в сторону и, как зверёк, вырвавшийся из капкана, стал торопливо отползать прочь, скуля и «зализывая» рваную кровоточащую плоть.

– Агатий, милый! – взвизгнула Светлана. – Нет! Нет же!..

– Дай сюда руку! – заорал Гарри, перекрикивая метель.

Он бросился на Агатия. Сцепившись, они кубарем покатились по расчищенной для «разбега» дорожке. Светлана даже не поглядела в их сторону. Она обхватила голову руками и, как подрубленная, опустилась на колени в снег. Подобно соляному столбу, девушка так и осталась стоять, не чувствуя ни холода в ногах, ни жгучего колкого ветра.

Агатий, отбиваясь от рослого Гарри, уцепился ладонями за выступ скальной породы и, несмотря на боль и проникающее в тело обморожение, глухо рычал, не позволяя другу сдёрнуть его со спасительного выступа. Наконец они оба выбились из сил.

– Гад! Гад! Гад! – неистово прокричал Гарри, отстраняясь от Агатия.

Пружиня, будто на волне безумства, он вскочил на ноги и размашисто обернулся в сторону заснеженного края утёса (так старая испанская танцовщица вспенивает перед зрителем своё гибельное фламенко). Издав страшный нутряной вой «А-а-а!», Гарри сгрёб застывшую Свету и…

Агатий долго не мог подняться. За одну страшную минуту он превратился в совершенно бесчувственный комок вымороженной плоти. С трудом разжав руки, Ага отслонился от камня и, упираясь ладонями в снег, подполз к краю утёса. Увидев распластанные на льду тела любимых товарищей, он потерял сознание.

Когда Агатий пришёл в себя, солнце садилось за верхушки растущих по склону сосен. Не чувствуя собственного тела и работая руками, как робот механическими манипуляторами, он сполз с утёса и, не оборачиваясь, побрёл на большак по протоптанной в лесу дорожке. Первый же проезжавший водила заметил его (правда, принял сначала за торчащее из снега сломанное дерево), втащил в кабину и привёз в Минусинск. Он завёл парня в теплушку автостанции и вышел позвонить 03. Через минуту он вернулся, но Агатия в теплушке не оказалось.

Не понимая, где он и что с ним происходит, Агатий, машинально выбрался на улицу и, потеряв на переход последние силы, прислонился к колесу какой-то машины. В этот миг сознание вновь оставило его и, чиркнув щекой о подмёрзший протектор, Агатий повалился на дорогу.

Машина, которую определил Господь для продолжения нашей истории, оказалась (как читатель уже догадался) старым монастырским УАЗиком.

– Так я попал в монастырь. Остальное, отче, вы знаете…

Агатий выдохнул и замолчал. Его пальцы нервно подрагивали и беспрестанно теребили вязаную скуфейку. Его острые худые плечи то неправдоподобно поднимались вверх, то опускались чуть ли недо пояса вниз, будто не имели анатомических опор, и казалось, вот-вот оторвутся от тела.

– Бедный ты мой сынок! – нараспев проговорил старец. – Вижу, как трудно тебе, как гадко внутри, вижу…

Опираясь на спинку кровати, Савва поднялся и обнял келейника.

– Попробуй успокоиться. Не всё худшее ты успел совершить. Да, ты предал клятву. Но теперь знаешь заповедь «Не клянитесь». Ты предал самых дорогих тебе людей. Но это упасло тебя от худшего зла, теперь ты знаешь и это. Святая церковь самоубийц даже не отпевает, до того они противны Богу. Ты обвиняешь себя в трусости, но выходит, ты обвиняешь своего ангела-хранителя, который спас тебе жизнь. А ведь твой небесный хранитель тебе дан самим Богом. Значит, ты обвиняешь… Бога? Согласись, тут есть о чём подумать.

Старец гладил ладошкой дрожащее плечо Агатия и нараспев (так спокойней) продолжал увещевать юношу.

– Сейчас тебе тяжело. Твой разум и духовные очи застит горе и хула на самого себя. Но ведь судьбу тебе дал Бог, и Его подношение не следует отвергать! Быть может, твои житейские повороты не случайны, и за видимым ненастьем кроется то глубокое, в чём ты истинно нуждаешься. Не спеши винить Бога! Найди в себе силы принять на веру то, о чём ни ты, ни я сейчас не имеем доказательств.

Савва поморщился.

– Терпеть не могу читать морали! Но по-другому не скажешь. То, что тебе видится как жизненная трагедия, прими как малое попущение Бога силам зла ради твоей огромной будущей пользы. Мы в детстве делаем прививки, не задумываясь о том, что прививка – это та же зараза, малую долю которой следует добровольно впустить в себя. Да-да, побеждая малое, мы вырабатываем внутреннее противоядие и становимся сильнее перед неминуемой встречей с главным количеством недуга.

– А как же мои товарищи, отче? Ведь ваши слова относятся и к ним. Но они не вынесли испытание!

Агатий сжался телом, не видя возможности получить ответ на свой страшный вопрос. Действительно, старец замолчал и только тихонько раскачивался из стороны в сторону, продолжая гладить Агатия по плечу.

– Ответить не легко, – произнёс он после длительного молчания, – тут не отделаться общими словами. У апостола Павла есть такие слова: «Как непостижимы судьбы Божии и неисследимы пути Его!» Обрати внимание на слово «неисследимы». Мы не можем понять истинный смысл божественного замысла. Но можем проследить пути-дорожки, которыми ходили твои друзья. Я видел, как ты читал евангелие. Значит, помнишь притчу Христову о сеятеле. Разные мы, оттого и различны наши житейские судьбы. А Бог, Он одинаков. Наши различия кроются в нас самих.

– Не понимаю! – Агатий закрыл лицо ладонями.

Савва почувствовал, как его сухие глазницы, истерзанные временем и многолетним молитвенным подвигом, наполнились горячими покаянными слезами. «Вот как? – ухнула воспалённая совесть. – Кайся, старый дурак, кайся Богу в немощи духовной! Видно, не одолеть тебе бесову преграду. Не истяжить мальца Агатия из геенова огнива…»

Старец незаметно смахнул покатившуюся по щеке слезу и вновь обратился к своему келейнику:

– Агатий, милый, вдумайся: мы все очень разные и судим об одном и том же, как правило, по себе, значит – по-разному! А потом удивляемся: почему Бог одному дал столько, другому иначе? Но Бог, как сеятель, метнул нас в жизнь из своего заветного коробка – летите, люди! Он не отпустил нас на произвол случая, но наделил каждого свободной волей, мол, думай сам, куда тебе следует упасть. Мы и разлетелись, как в притче – кто куда. Развела нас не божественная причуда, а собственная свобода воли. Понимаешь теперь?

Увлечённый разговором, Савва позабыл о «благоприобретённых» за многие десятилетия старческих немощах, лихо спорхнул с кровати и подсел к Агатию на сундучок.

– Прости, я слишком много говорю вообще. Я должен говорить о судьбах близких тебе людей, а не истязать тебя мнимой харизматикой и голословными нравоучениями. Уж ты прости меня за этот вычурный контекст!

При слове «контекст» Агатий полоснул влажными пуговками глаз по сединам старика. Его уголки рта поползли вниз, изображая крайнее удивление. Савва заметил гримасу юноши и улыбнулся:

– Не удивляйся, Агатий, перед тобой сидит профессор Московского государственного университета, старший препод (так, кажется, сейчас называется учитель) кафедры социальной, прости Господи, философии. А ныне грешный и окаянный раб христов, старчик Савватий. Так-то.

– Какой же вы, отче, грешник? – Агатий с удивлением посмотрел на Савву. Уголки рта, впервые за четыре месяца его пребывания в монастыре, поползли в улыбке вверх.

– А кто ж ещё? – усмехнулся Савва, довольный, что отвлёк собеседника от тягостных переживаний. – Помнишь поговорку: «Чем дальше в лес, тем больше дров»? Так и в деле спасения. Новичок бесам не интересен, он для них игрушка, собрал-разобрал, как Лего. Монах – другое дело. Тут интерес особый – поединок! А кто ж супротив беса устоит? Святой да дурак. Вот и печём грехи, как куличи. Только твои куличики с маково зёрнышко, не то, что мои, огульные. Что удивляешься?

Савва обнял Агатия.

– Посуди сам, откуда твоим грехам больше-то быть? Живицы житейской ты ещё не нагулял. Другое дело я. Уж какой, поди, подрясник стёр до дыр, а всё дурак дураком! Но не тот я дурак, что супротив беса устоять сможет, а другой, обыденный что ли, – старец потешно вздохнул и опустил голову, – неподатливый…