Белокурый. Засветло вернуться домой

Джордж отяжелел от оседлой жизни фунтов, должно быть, на десять, если не на двадцать, чему несказанно злился. На Босуэлла он смотрел едва ли не с завистью – кузен предстал со всем блеске зрелости и выглядел сейчас куда внушительней, чем невзрачный перебежчик, явившийся к Бойцовому Петуху сразу после Пинки. Высокий, мощного сложения, сухой в теле, полный грозной и резкой силы, Патрик Хепберн внешне мало переменился за годы, если не заглядывать в глаза и не обращать внимания на заметную седину. Власть и деньги – обретая их обратно, хоть в малом, хоть ненадолго, Босуэлл воскресал духом и плотью. Безвестность, бессилие и бесправие – да он заново загонит их в глотку своим врагам! Они говорили уже порядком, конвой Хантли хотел отправиться в путь до сумерек, Босуэлл дважды отсылал Хэмиша вниз – улещивать капитана сассенахов. Гэльский… благословение юности – и легкой памяти, которая сохранила его, дар невозвратного прошлого.

– Передают, под Джедбургом была свара, когда оттуда пытались выбить испанских наемников Сомерсета… а эль здесь у тебя годный! – Хантли, причмокнув, опустошил кружку наполовину, утер салфеткой рот.

– Эль у меня всегда лучше вина, кроме тех случаев, когда я при дворе, – коротко усмехнулся Босуэлл. – И дальше что?

– Дальше то, что королева развела наших лучников и французов, чтоб никого более не убили. Как они собираются штурмовать Хаддингтон при таком раскладе, ума не приложу. Я всегда был за то, чтоб взять с лягушатников деньгами и пушками, но не людьми. Людей своих поставим, а не справятся – в потаж пошинкуем или так сожрем…

– Еще пара-тройка таких осад, – практично отвечал Босуэлл, – и жрать уже станет некого, Джорджи. Бабы с такой скоростью не рожают, как вы крошите парней на корм воронью… Бог мой, чем класть людей в атаке, наскакивая бесплодно на один форт за другим, прервите сообщение между гарнизонами, лишите этих скотов провианта. Что, так трудно додуматься?! Когда у сассенахов закончится в желудках все, кроме травы, когда начнется мор внутри стен – они выйдут сами.

– Не слишком изящная мысль, но заключительная посылка звучит приятно.

– Я – рейдер, и мыслю, как рейдер, Джорджи, – огрызнулся в ответ кузен. – Конечно, вызывать на рыцарский бой один на один перед воротами крепости куда как благородней, но что-то никто из англичан не повадлив на такие вызовы, или не доводилось проверять? Ты сетовал, что вам никак не достичь успеха – так вот же он!

В той легкости, с которой Босуэлл, как прежде, решал задачи, одновременно требующие силы, ловкости и чутья, было что-то неодолимо привлекательное. Хантли соскучился по опальному кузену не только от того, что сходки лордов королевы где-нибудь за частным столом утратили без Босуэлла изрядную часть азарта и остроты.

– А ты бы вернулся? – сорвалось с уст Гордона скорей предложением, чем вопросом.

– А как я могу вернуться без вероятности оказаться снова в подвале Эдинбургского замка, но уже не за шашни с англичанами, а с сатаной?

Джордж улыбнулся:

– Любой, кто знает тебя так, как я – не поверит.

– Любой, – согласился Босуэлл, – но не регент и не церковный суд. И не королева, которой я не нужен, – это прозвучало с большей горечью, чем хотелось бы графу, – и которая отлично пользуется своим молчанием, чтоб дело шло своим чередом, а я оставался здесь, в Лондоне. Труды и дни мои, потраченные на эту женщину, минули даром…

– Регент, – отвечал Джордж, меняя тему, – по слухам, сильно утратил свои позиции. Мне передавали, новый французский посол тотчас после Пинки шмыгнул за Канал беседовать с Валуа, и говорить они станут не во славу регента. А теперь, когда ему дали еще и герцогство…

– И чем нам это поможет? Арран бил себя в грудь все эти годы, что иному регенту, покуда королева не войдет в возраст, в Шотландии не бывать.

– Так-то оно так. Но, Патрик, Три сословия приняли прямое обращение к Генриху Валуа – о деньгах, о военной подмоге, о передаче в залог Дамбартона и Данбара. Хаддингтонский мир заключен, и брак устроен, маленькая королева отплыла с галерами Строцци и полным штатом наших дворян. Правда, Флеминг, говорят, помер, едва ступив на твердую землю за Каналом…

– Как же скверно! И то, что помер старина Малкольм – я предпочел бы, чтоб он гнил подольше на радость кузине, и то, что пришли французы – и мы теперь у себя дома не хозяева.

– Мы и раньше были у себя дома не хозяева, только вместо французов нас жрали сассенахи. По мне, кабы выкинуть вон всех чужаков – тогда в Шотландии и станет дышать посвободнее.

– Да и сами мы хозяева – так себе, – отвечал Босуэлл, и по лицу его стало видно, что именно вспомнил. – Скажи мне, Джордж, кто допустил поставить Глэмиса во главе войск, идущих на Тайн, на Хейлс? У кого я должен прополоскать дагу в кишках, когда вернусь – и, видит Бог, сделаю это неоднократно?

Теперь «когда вернусь» прозвучало довольно отчетливо.

– Я этого не знаю, – отвечал Хантли чистосердечно, – видел только, как Дуазель, французский посол, донес в Стерлинг весть о сдаче Хейлса, а решение о штурме могло быть принято и после Пинки. А после Пинки, сам понимаешь…

– Понимаю, – Босуэлл стоял спиной к кузену, и тот не видел его лица.

– Но Ангус был на поле боя, едва ли это его рук дело. А вот в Танталлоне за главного оставался Питтендрейк…

– Питтендрейк! – эхом отозвался Босуэлл так, что от легкости тона у Хантли почему-то мурашки скользнули по спине. Было что-то противоестественное в ледяном звучании голоса. – Это годная новость, Джорджи. В обмен за откровенность могу предсказать тебе, что Сомерсет не выпустит тебя из Англии живым – до тех пор, пока ты не оставишь подпись под присягой, пусть даже тайной, мальчишке Эдуарду.

– Предсказание неласковое, кузен. Но, боюсь, у меня нет выбора в этом случае. Коли так, ехать мне в Абердин только на катафалке.

– Выбор всегда есть, кузен. Бежать не пробовал?

Теперь Босуэлл смотрел прямо на Хантли, и в глазах его мелькал тот огонек, который мигом напомнил Джорджу Гордону давнишнюю историю о побеге короля Джеймса из Фолкленда. Сам он при том не присутствовал, однако наслышан был немало. Да, если Чародейский граф вот этак берется смотреть на людей, да еще не делает тайны из своего умения воодушевлять, не кажется странным и обвинение его в колдовстве.

– Это отсюда-то? – переспросил Хантли, только чтобы сбить морок. – Да у меня вся свита из англичан и ни пенни наличных денег, хотя содержат меня, как Кира персидского, ничего не скажу. Отсюда, если и подаст мне кто-нибудь галлоуэя на бедность, я и тридцати миль не сделаю, как настигнут. Жалкое будет зрелище, да и печальное, потому что бесплодное. Пусть сами отпустят, сучьё… Я их переговорю.

– Не отпустят, Джорджи. Ты вот что… ты лучше уломай-ка не отпустить, но отвезти тебя на север, подальше от Лондона, в Морпет или в Алнуик. А там поймем, как быть, север мне понятней, чем это болото на Темзе.

Что у него там в Морпете, тем паче, в Алнуике, Хантли почему-то поостерегся спрашивать. Новый Босуэлл был временами чуть ли не привлекательней прежнего, но так же временами – и определенно опасней. Именно в ту минуту Хантли вдруг понял, что изгнание кузена отдалило их друг от друга не только милями полей и лесов… тут появилось что-то, чего он не знал о Босуэлле и знать не слишком хотел. И вместо того спросил:

– Куда ж теперь ты сам-то?

– Так нам по пути, я зван в Вестминстер, Джорджи, на сбор Парламента в присутствии короля…

– И что ты станешь делать?

– Что и обычно, мой дорогой, – отвечал Босуэлл без улыбки. – Предавать.

Англия, Лондон, Вестминстер, ноябрь 1548

Не одному Хантли предстояло выдержать натиск нового тарана – на старые ворота. Джон Дадли, граф Уорвик. сын висельника – любимого министра Генриха Седьмого, при Генрихе Восьмом начал свою карьеру из ничтожества, однако не было пределов его честолюбию. Сперва женитьба на дочери сэра Гилфорда и титул, возвращенный по материнской линии, потом – военная служба, жестокость на поле боя и обходительность в парадных залах дворцов, теперь вот и графство. Он был – чисто внешне – мягче, чем Сомерсет, и куда обаятельней, слыл чадолюбцем, однако и детей своих на деле рассматривал только лишь как средство возвышения или досадное препятствие своей воле. Ныне при дворе было двое Дадли, и оба в силе – Джон, граф Уорвик, в Совете короля, и Энтони, адмирал Северных морей. Но де Ноайль в частной беседе с Босуэллом как-то обмолвился, что аппетиты Джона Дадли простираются дальше и выше, затрагивая близость к самой особе короля. Видимо, Уорвик и впрямь копает под Сеймура, если решился приступить к Босуэллу, известному своей несговорчивостью, все с тем же вопросом. Ах, эти несколько незначащих фраз, сказанных с полной сердечностью, выражающих сожаление, что граф Босуэлл не столь явно привлечен к устройству шотландского вопроса, как мог бы, по свойствам крови и характера! С какой стороны начнет пованивать, думал Хепберн тем временем, где тут подветренная? И тотчас стало понятно – оказывается, душку Леннокса старина Аргайл в очередной раз вынес с Бьюта, отжал до границы, не пустил к Дамбартону. Англичанам опять понадобился прежний ключ, бережно хранящийся в спорране графа Босуэлла.

– Дела таковы, что вам самое время послужить нашему господину, тем более, что вы и подписали присягу – извольте же подтвердить делом.

– Что было бы угодно Его величеству от меня?

Но деньги вперед, думал при этом Босуэлл, деньги вперед, о ты, пронырливый сукин сын покойного финансиста.

– Сдайте замок, граф…

На лице шотландца отразилось самое искреннее удивление:

– В Хейлсе хозяйничают ваши люди, чего, собственно, вы теперь-то от меня желаете, милорд?

– Сдайте Хермитейдж, – отвечал Дадли с улыбкой, крайне обаятельной и оттого вдвойне неприятной.

Еще одна долгая минута в его жизни, равная нескольким ударам сердца. Кровь Христова, он и забыл, что оно так бьется в нем, так заходится, так замирает временами. Однажды он уже сделал подобный выбор, и к чему это привело, помимо того, что глубоко противен себе самому и по сей день? Коротко, легко вздохнул и сказал, как если бы на конце фразы не могли повиснуть мгновенное обвинение в государственной измене, Тауэр, казнь…